26 октября 1898 года спектаклем «Царь Федор Иоаннович» открылся Московский Художественный Общедоступный театр.
Владимир Иванович Немирович-Данченко писал в одном из писем, датируемых летом 1898 года, что эту «удивительную пьесу» им «Бог послал».
Выбор «Царя Федора Иоанновича» для открытия театра определялся многими причинами.
Из переписки К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко понятно, что репертуар для первых сезонов намечался ими порознь, однако было много совпадений. В частности, «Царя Федора Иоанновича» назвали оба.
Оконченный в 1868 году «Царь Федор Иоаннович» был к тому времени почти тридцать лет под цензурным запретом, а потому пользовался особой популярностью и почтением у «прогрессивной» публики. За пьесу боролись, императорские театры, А.С. Суворин добивался разрешения на ее постановку.
Сам Немирович-Данченко пишет, что если бы не А.И. Южин, то цензурный запрет вряд ли был бы снят.
Правда, создатели МХОТ были не первыми, кто поставил знаменитую трагедию – их опередил Малый театр, где молодой артист П. Орленев триумфально исполнил роль царя-отрока.
Однако выбор именно этого произведения для открытия театра был, несомненно, удачным коммерческим ходом.
«”Царем Федором” мы открывали театр. Это было надежнее. Тут играл роль и большой интерес к трагедии, которая тридцать лет находилась под цензурным запретом; и любовь публики к национальным, историческим пьесам; и легче было, - как любил выражаться Станиславский, - épater les bourgeois, т. е. ошеломить публику почти музейными костюмами, замечательными вышивками, сделанными под руководством жены Алексеева, артистки Лилиной, яркой народной толпой и смелыми мизансценами. Словом, во всех смыслах ставить эту пьесу было наименее рискованно и с наибольшей вероятностью успеха. А так как уже намечались и отличные исполнители главных ролей, то тем самым “Царь Федор” должен был занять самое почетное место в нашем репертуаре».
Помимо этого, «Царь Федор Иоаннович» отвечал возросшему в разы интересу общества к национальной истории. Оперы «могучей кучки» на сюжеты из истории или славянской мифологии, деятельность Пятницкого, создание оркестра национальных инструментов, популярность лекций и работ Костомарова, Сергея Соловьева, Ключевского – все это свидетельства повышенного интереса образованной части общества к национальным корням - одной из характернейших черт Серебряного века.
Соответственно, постановка пьесы из трилогии об одном из самых сложных и драматичных периодов российской истории в театре, желающем отвечать запросам времени – тоже закономерность.
Отсюда, не только из желания сделать «не как в Малом» и ошеломить публику, такое внимание постановщиков к «этнографической» стороне пьесы, экспедиции за реквизитом, консультации с Костомаровым.
В русской истории отделить духовное от мирского практически невозможно, особенно в истории Смутного времени. Да и сам текст пьесы не позволяет избежать вопросов веры, ибо они красной нитью проходят через ее основной конфликт.
Естественно, исключалась возможность наличия в постановке какой-либо провокации. Спектакль, которому готовили «самое почетное место» в репертуаре, не мог содержать в себе крамолы, способной оскорбить духовную или светскую власть.
В противном случае театр, с таким трудом создаваемый, имел все шансы умереть, не родившись.
Но провокаций, эпатажа и не требовалось. Сам текст трагедии – в определенном смысле провокация.
Еще в 1868 году П.В. Анненков упрекал А.К. Толстого в том, что автор пренебрег исторической правдой в угоду «шекспиризму», «шиллеризму», желанию вывести на сцену не реальных лиц, а типы, отвечающие канонам европейской трагедии, и замыслу.
Насколько обоснованы эти упреки - разговор долгий. Хотя доля истины в них точно есть.
Однако главная ловушка пьесы состоит даже не в сюжете и делении на черно-белое - тот самый «шиллеризм», а в образе царя Федора.
Недаром, именно с выбором актера на эту роль у Станиславского возникли наибольшие трудности при постановке спектакля.
«Кто Федор?.. это главный вопрос. Теперь мне стало казаться, что она удастся одному - Мейерхольду. Все остальные слишком глупы для него».
Действительно, при неудачном выборе актера на эту роль весь спектакль терял смысл.
Судя по письмам, Станиславский сам долгое время не мог определиться, каким должен быть его Федор.
У Толстого он охарактеризован вполне определенно:
«Царь Федор не таков! Его бы мог я
Скорей сравнить с провалом в чистом поле.
Расселины и рыхлая окрестность
Цветущею травой сокрыты, но –
Вблизи от них бродя неосторожно,
Скользит в обрыв и стадо, и пастух.
Поверье есть такое в наших селах,
Что церковь в землю некогда ушла,
На месте ж том образовалась яма;
Церковищем народ ее зовет,
И ходит слух, что в тихую погоду
Во глубине звонят колокола
И клирное в ней пенье раздается.
Таким святым, но ненадежным местом
Мне Федор представляется. В душе,
Всегда открытой недругу и другу,
Живет любовь, и благость, и молитва,
И словно тихий слышится в ней звон.
Н для чего вся благость и вся святость,
Коль нет на них опоры никакой!».
Это Федор был неожиданно угадан Немировичем-Данченко в Иване Москвине – сыне просфорника, природно воцерковленном человеке, которого Станиславский сначала даже и не рассматривал в качестве кандидата.
Владимир Иванович видел зерно роли в том, чтобы «всех согласить», в образе «простеца», близкого к святости.
Точнее, на такое зерно роли указывает сам автор устами Шуйского:
«Нет, он святой!
Бог не велит подняться на него –
Бог не велит! Я вижу, простота
Твоя от бога, Федор Иоанныч…».
19 июня 1898 г. Немирович-Данченко писал Станиславскому о Москвине, который был его учеником по Филармонии:
«Федор - Москвин, и никто лучше него... Он и умница и с сердцем, что так важно и чего, очевидно, нету у Красовского, и симпатичен при своей некрасивости. Расспросите у филармоничек, как он играл Ранка в “Норе”, труднейшую роль, и как всех трогал. Москвин, Москвин. Заберите его, почитайте с ним, и Вы услышите и новые и трогательные интонации».
Но, судя по всему, Станиславского он в этом убедил далеко не сразу. Константину Сергеевичу сначала был ближе Федор Мейерхольда, который настаивал на том, что кроткий царь - сын Ивана Грозного. Москвин же казался режиссеру излишне простым, детским.
«Со вчерашнего дня начал читать с Книппер и Мейерхольдом “Федора”. Следующее чтение будет с Москвиным, Платоновым и Ланским (ничего не жду от него, но не хочу охлаждать его пыла, относясь хладнокровно к его горячей просьбе).
Мейерхольд мой любимец. Читал <…> Федора... удивил меня. Добродушные места - плохи, рутинны, без фантазии. Сильные места очень хороши... Думаю, что ему не избежать Федора, хотя бы в очередь.
Москвин... Какой милый... Уж у него кишки вылезают от старания».
«Федоров набралось целых три: Мейерхольд (проводит мысль, что Федор - сын Грозного), Москвин (его Федору не более года жизни), Платонов (добродушие и суетливость)».
«Передайте Москвину, что я сердечно за него радуюсь и благодарен Вашему чутью, угадавшему настоящего исполнителя для этой роли, и Вашей работе, создавшей нам, бог даст, будущую знаменитость нашего театра. Как бы хорошо, если бы Вы поскорее принялись с Москвиным за последний акт, боюсь, что к моему возвращению (самое горячее время) он не сживется с ролью, а тогда трудно будет найти время, чтобы работать с ним».
Это выдержка из письма Станиславского, датируемого концом августа:
«В “Царе Федоре” главное действующее лицо – народ, страдающий народ… И страшно добрый, желающий ему добра царь. Но доброта не годится – вот ощущение от пьесы».
Публика и критика восторженно приняли этого Федора – Москвина. В рецензиях писали о «ничтожном и слабом, и в то же время великом своей чистой душой» человеке, о «робком, застенчивом царе-отроке, <…> с бледным, каким-то просветленным лицом, с глубокими скорбными глазами, устремленными куда-то вдаль, точно ищущими помощи своей слабости».
Этому царю-отроку противопоставляли фигуру Годунова в исполнении Вишневского – «носителя той частицы просвещения, которое в то время уже проникло с Запада в Россию» и стихию народного гнева в сцене на Яузе.
Замечательная игра Вишневского и блестящая проработка массовых сцен так же была отмечена критиками.
Так что Московский художественный общедоступный театр открылся не просто успешно, а триумфально