Всяк знает: как в лесах снег ляжет, так начинаешь дома больше сидеть. Что ж, и зимой дел у ведьмы достаточно, как и у её учеников. Увва учила Луку да Лукерью уму-разуму больше, чем ворожбе. Что ворожба? Дар, он ежели есть, так нуждается лишь в бережном к нему отношению. С умом да смекалкою! Вот смекалке, считала Увва, и надо учить особо. Да ещё, пожалуй, как с людьми ладить. Когда злые, когда напуганные, когда куражатся да когда отмалчиваются. Ведь и таким помощь нужна. Времена-то вон какие тяжёлые, чай, не в сказке живём.
В один день Лука да Лукерья из деревни с похорон пришли. Притихшие, молчаливые, выплаканные досуха, словно кого своего похоронили, а не чужого. Решила Увва их нынче не трогать ни делом, ни словом – пускай намолчатся, чужое горе переварят, переживут. Она знала: много нынче Лука горя разделил, много выплакал на пару со вдовцом да детишками малыми. Да и Лукерья, видать, помогала – вон какая тихая, не ворчит, не ругается.
Да только не дали им в покое посидеть: стукнул кто-то в ставню резную, топнул в порожек узорный, да входя о притолоку ударился. Зарычали на притолоке обережницы деревянные махонькие, зубки оскалили, зашуршали травы лесные, к потолку подвешенные. По всему дому тихий звон прокатился, до мурашек пробрал. Кот на печи спинку серую выгнул, сердито зыркнул: кто таков будешь, гость незваный?
А вошёл вроде как и не разбойник, и не душегубец какой – парень румяный в ладном тулупчике. Шапку с бубенцами снял да улыбается. Один глаз зелёный, другой синий, и оба хитрые! Рот опять же до ушей…
Шут Гороховый к ней вдруг явился, жулик ярмарочный да пройдоха площадный. Раскинула руки Увва, вход гостю загораживая.
– Не рады тебе здесь, – прошипела не хуже кота. – Убирайся, Гороховый.
– Да мне бы с мальчишечкой твоим поговорить, Увва, – сказал Гороховый Шут. – Дело тут серьёзное, одному мне не справиться. Я вот слыхал, он даже дядьке Кошу помог, трупнику и нелюдиму, нешто и мне нельзя подмоги попросить?
– Уходи, не буду мальца беспокоить. Плохо ему нынче.
– Так знаю я, – пуще прежнего заулыбался Шут. – Был я там, на похоронах-то, хотя и не моё это. Не разживёшься там ничем, если, конечно, ты не дядя Кош, который непременно бы чего-нибудь с кладбища на память себе прихватил.
– Да? И чего ты тогда там забыл, на кладбище? – рассердилась Увва.
– На мальчишечку твоего поглядеть ходил. Интересный мальчишечка, ловкий. А у меня как раз дело серьёзное. Говорю тебе: серьёзное.
Тут сам Лука из горницы вышел. Как его Шут Гороховый увидел, так враз улыбаться перестал, сделал лицо постнее гороховой каши. Даже в глазах его хитрость поугасла, вот до чего притворяться умел.
– По здорову ли, горевальщик-плакальщик? Пришёл вот помощи твоей просить, одному мне не справиться, – поклонился, словно кукла-петрушка, да бубенчиками на шапке, что держал в руках, звякнул. – Вишь ты, с малых лет хочу заплакать, а не могу, только смех из меня рвётся. Дольше минуты рожи печальной состроить не получается, знай рот сам смеётся.
Молча смотрел на него Лука-Плакальщик, без улыбки, но и без горести.
Не выдержал Шут Гороховый и минуты, засмеялся.
– Не ходил бы ты с ним, – ввернула Увва, – обманет. Только и знай, что пересмешничать умеет, только и делает, что над людьми зло шутит. Да ещё обирает порой, так что ни кошеля, ни пояса вышитого не оставит. Спохватишься голый да босый. Для того ли я тебя учу уму-разуму, чтобы этакому-то помогать?
– А на похоронах что делали, дядя Шут? – спросил мальчик.
– Часто хожу, – махнул шапкою Гороховый. – Смотрю, как люди горюют. Мне на площади потом с куклами выступать – хошь покажу как-нибудь? – а они у меня только смехом заходятся, никак не заплачут. А ведь иной раз, чтобы хорошо веселье показать, надо допрежь горе-злосчастье опробовать. Так поможешь?
– Не смогу, – ответил Шуту Лука. – Нет у тебя никакого горя за душой, только насмешка, хоть порою и горькая, а всё ж не настолько, чтобы слезу ронять. Не можешь ты чужого горя понять, потому как своего не испытал. Ничем я тебе помочь не сумею!
– А можешь тогда со мной пару разов повыступать? Царевна-Несмеяна вот у меня, а я за неё поплакать ну никак не могу, всё только хаханьки да хиханьки получаются. Какая ж она тогда Несмеяна?
И вытащил из кармана куклу. Махонькую, перчаточную. Личико у куклы улыбчивое, радостное… живое. Надел куклу на руку Шут Гороховый, она и засмеялась, как будто настоящая. Посмотрел на неё Лука задумчиво.
– Могу, – сказал, – да только пообещай мне, что не будешь во время представления с людей обманывать.
– Не ходил бы ты, – взмолилась Увва. – Людей, может, не обманет, а вот тебя запросто. Не хотела я тебя ему отдавать, к себе взяла, а ты с ним уходишь?
– С Шутом люди смеются, – сказал Лука. – Хочу послушать. Одни слёзы кругом.
Одела Увва мальчишку, пирожков с собой дала, поскорее возвращаться наказала. И Шуту пригрозила: учинишь с Лукой чего нечестное – прокляну.
И только тогда ведьме спокойнее стало, когда увидала, что кот с ними увязался. С котом не пропадёт Лука-Плакальщик, с котом точно всё в порядке будет.
А Лука шёл рядом с дядей Шутом Гороховым и думал, каково ему будет Несмеяну-то изображать, она ведь всё-таки девчонка. Разве что попробовать представить, что не Лука он, а Лукерья? Представил девчонку конопатую, улыбнулся. Так и шли втроём. Шут, улыбка до ушей, Лука, улыбка поменьше, да кот. Ну а коты, как правило, не улыбаются.
Заночевали на постоялом дворе, а утром Лука увидал ярмарку – весёлую да оживлённую. Люди съехались от разных деревень да сёл, и морозец лёгкий их не распугал. Кто продавал, кто покупал, да только какой у Шута Горохового товар, кроме смеха? Вышел он вместе с Лукою на площадь, созвал звоном бубенцов да погремушек зрителя, да и начал представление.
Тут были и смех, и слёзы. Плакала Несмеяна так, что многие в толпе носами зашмыгали. Да только вот потом, когда по волшебству к ней должен был смех вернуться, Лука не сумел заставить куклу рассмеяться. Посмотрел на Шута растерянно да лишь глаза мокрые вытер.
Что ж, улыбнулся дядька Гороховый, забрал у мальчишки куклу, так она сама и расхохоталась. И люди кругом развеселились, а у Луки только и стоял ком в горле. Кот за ними присматривал, но ничего не сказал, только головой о ноги мальчишки потёрся, мурлыкнул.
– Ничего, – сказал дядька Гороховый Луке, – научу я тебя смеяться, не будь я Шут. Тебе не по плечу, говоришь, научить меня плакать? А вот мне всё по плечу.
И глаза его ещё хитрее да веселее стали.
В тот день они ещё два представления дали, всё с успехом немалым, и слово своё, данное Увве, Шут Гороховый сдержал: ни единого человека не обманул, даже Тяпу-Растяпу, которая всегда раскрыв рот ходит! Да только Лука так и не засмеялся, Несмеяна в его руках даже не улыбнулась ни разу, хотя плакать уже переставала, когда надобно было.
– Что с тобой не так? – удивлялся и досадовал Шут. – Видно, братья мы с тобой: сколько меня ни бей, не заплачу, сколько тебя ни смеши, не расхохочешься!
Вот поутру поехали они обратно – деревенские обещали до самого ведьмина дома доставить. Шут песни пел, а Лука дремал – устал с непривычки-то, никогда столько всего раньше не видал. Кот у него на коленях сидел, да вдруг скучно ему стало. Сунул он голову в куклу-перчатку, да там и застрял. Проснулась волшебная кукла и заплакала тоненьким кошачьим голоском: «Мияу, мияу!»
Тут и рассмеялся Лука, Лука-Плакальщик, глядя, как Несмеяна на голове кота заливается. Думал на него кот обидеться, да передумал. Нечасто ведь видишь, как мальчишка смеётся!
– Ну вот, – обрадовался Гороховый Шут, – я ж говорил, что смогу тебя насмешить.
И до самого дома Уввы ехал довольный, с улыбкой до ушей. Не получается плакать, так и не надо. Может, кому смех дороже!
Горе Луковое, первая часть
Горе Луковое, вторая часть
Горе Луковое, третья часть
Горе Луковое, четвёртая часть
Продолжение: Горе Луковое, 6