Где Маркион и где мы? – резонно может спросить читатель, понимающий, о ком идет речь. Действительно, Маркион жил давно – в первой половине второго века, в те времена, когда еще только формировался канон Нового Завета, чему, надо добавить, он немало способствовал своею ересью. Ересь была быстро опознана и осуждена, но, как это всегда бывает, она не исчезла бесследно, и сегодня главные тезисы Маркиона звучат так же свежо, остро и непримиримо по отношению к апостольскому преданию, как это было тогда. О возрождении маркионизма в богословских кругах говорили и сто лет назад, правда, тогда это возрождение подпитывалось открытиями библейской критики и возрастающими сомнениями в историчности Библии, тогда как сегодня основной движущей силой маркионизма выступают национализм и антиглобализм.
Главная идея Маркиона – несовместимость евангелия и закона. Достаточным основанием для того, чтобы принять эту идею, может служить антипатия к иудаизму, а вот последствия принятия ее широки и многообразны. Под антипатией Маркиона к иудаизму совсем не имеется в виду бытовой антисемитизм. Не будем подозревать в нем и нынешних русских последователей Маркиона. Правильнее говорить о не вполне продуманной попытке защитить свое культурное наследие от чужеродных элементов, в ходе которого средства защиты оказываются более смертоносными для наследия, чем его предполагаемый враг. Маркион был эллином, состоятельным и образованным достаточно для того, чтобы почувствовать угрозу для классического наследия эллинизма со стороны «иудейской веры». Угроза эта состояла во вполне пренебрежительном отношении ортодоксальных иудеев к мифологическим «фантазиям» греков и нарочитом нежелании видеть в аллегорическом способе религиозного самовыражения нечто большее, чем варварскую приверженность идолам. Маркион точно определил направление ответного удара и ударил по тому, что было главным культурообразующим стержнем духовности иудея – по историзму его религиозного самосознания.
Насколько важно для иудаизма именно историческое восприятие Откровения, говорит то, что согласно одному из традиционных толкований Торы заповеди единобожия – «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» – предшествует своего рода «нулевая» заповедь, устанавливающая обязательность веры в то, что невидимый Бог Израиля проявлял себя видимым образом в важнейших событиях истории народа: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Исход 20:2,3). И эта заповедь, не случайно стоящая впереди всех остальных, задает тональность религиозности иудея. Метод богопознания, свойственный эллину, разительно отличался от этого и лежал более в русле философии, чем истории.
Для реализации проекта Маркиону потребовалось, прежде всего, отказаться от большей части письменного апостольского наследия. Единственным надежным источником он объявил послания Павла, а также евангелие, написанное его учеником Лукой. Да и эти фрагменты новозаветного корпуса пришлось в итоге сильно отредактировать, чтобы устранить прокравшийся в них «иудейский» элемент. Разумеется, такая ревизия сама по себе ставила Маркиона вне апостольской Церкви. Но теологические последствия его «борьбы за правое дело» были значительно тяжелее. Как и современные маркиониты, великий ересиарх древности испытывал особое возмущение по поводу жестокости «ветхозаветного Бога». Примирить ее с представлением о благости Бога, а тем более – с новозаветной заповедью любви он считал совершенно невозможным. Так проблема теодицеи (над которой, надо заметить, традиционно трудилась античная этика) приводит Маркиона к самому простому ее решению: двоебожию. Потом это решение в буквальном его исполнении будет подхвачено манихеями, а в неявном виде будет присутствовать во множестве учений и сочинений, в той или иной степени согласных с православием.
Бог Ветхого завета злой, Бог Нового завета добрый. При этом как в манихействе, так и в самом маркионизме в соответствии с получившим широчайшее распространение в античном мире дуализмом духа и плоти ветхозаветный Бог-Демиург объявлялся покровителем созданной им материальной тварности и телесности человека. Новозаветному же Богу, который есть Дух, предстояло освободить духовность человека от оков телесности. Так в учение Маркиона закладывались требование крайнего аскетизма и докетизм– учение о бестелесности Христа. Собственно христианского в этой религии оставалось, как мы понимаем, крайне мало, после того как из него выпадали учение о боговоплощении и воскрешении плоти.
На самом деле, в маркионизме осталось слишком мало не только от учения Иоанна, Матфея и Петра, но и от учения Павла, на котором Маркион тщетно пытался закрепиться. Павел, вопреки Маркиону, предельно историчен, и не случайно первую историю Церкви – книгу Деяний апостольских – пишет именно его ученик. Что же касается связи Нового завета с Ветхим, Павел не ограничивается рассмотрением закона как подготовительного этапа к принятию Благой вести, «детоводителя ко Христу» (Гал.3.24). В его построениях вся священная история богоизбранного народа предстает как непрерывная цепь заветов, приуготовляющая событие боговоплощения. В Послании к евреям Павел доказывает «законность» Нового Завета тем, что в нем восстанавливаются в правах более древние формы благочестия, чем те, что предполагал закон Моисея, а именно вера Авраама и священство «по чину Мелхиседека» (Евр.7.11). Не забывает он и о Ное, ставшем «наследником праведности по вере» (Евр.11.7), и о других праотцах Израиля. И, наконец, именно Павел вводит в богословский оборот представление о Христе как о втором Адаме (1 Кор.15.47). Попытка разорвать эту историческую и телесно-органическую цепь поколений, ведущих от Адама к Христу, равносильна развеществлению человека, к чему, собственно, в итоге и пришел Маркион. Напрасно русские националисты вслед древним гностикам думают, что христианство расцветет еще более пышным цветом, если пересадить его на почву родной мифологии. Оно завянет, как растение, оторванное от корней, а выкорчевать корни христианства из ветхозаветной истории невозможно.
История отпадения Маркиона служит серьезным предостережением тем, кто, остановившись в недоумении перед тайнами Библии, берется в качестве решения вычеркнуть из нее все то, что приходится не по вкусу. У нас этим грешили даже такие большие личности, как Лев Толстой. И все же маркионизму не удалось завоевать сколько-нибудь значительное место в русской культуре. Н.А. Бердев спорил с утверждением Гарнака о том, что Маркион близок русской религиозной мысли: «Это ошибочно. Русской религиозной мысли в Маркионе близко то, что в нем есть подлинно христианского, — понимание христианства не как религии законнической, а как религии Бога любящего и страдающего, но чужда сама ересь маркионизма». Замечательной иллюстрацией правоты Бердяева может служить совсем небольшое, но богатейшее смыслом стихотворение Ивана Бунина «Тора»:
Был с Богом Моисей на дикой горной круче,
У врат небес стоял как в жертвенном дыму:
Сползали по горе грохочущие тучи –
И в голосе громов Бог говорил ему.
Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,
И видел Моисей, как зиждилась Она:
Из белого огня – раскрытые скрижали,
Из черного огня – святые письмена.
И стиль – незримый стиль, чертивший их узоры,–
Бог о главу вождя склоненного отер,
И в пламенном венце шел восприемник Торы
К народу своему, в свой стан и в свой шатер.
Воспойте песнь ему! Он радостней и краше
Светильника Седьми пред Божьим алтарем:
Не от него ль зажгли мы пламенники наши,
Ни света, ни огня не уменьшая в нем?
Бунин напоминает нам о предмете, перешедшем из святилища древнего Храма в христианский алтарь и сделавшемся поэтому воплощением преемственности веры. Это семисвечник, «светильник Седьми». Но дальше, совершенно неожиданно, он наводит на мысль о том, что огонь, освещающий наш алтарь и наши души, – это огонь Пятидесятницы не только новозаветной, в которую он видимым образом сошел на апостолов, но и ветхозаветной, от которой воссияло лицо Моисея (Исх.34.29). Поэт дерзновенно дополняет библейское повествование о даровании Торы народу Израиля на горе Синай потрясающим художественным образом склоненного Моисея, о чью голову отирает Бог остатки того огня, которым на скрижалях был написан Закон. Помазание – таинство, через которое христианину сообщаются благодатные дары Святого Духа – совершается над Моисеем рукою Самого Бога, и не елеем и миром, а огнем. Как же не увидеть в нем прообраз того огня, которым позже, по обетованию Иоанна Предтечи, будет крестить Своих учеников Христос (Мф.3.11)? И получается, что благодать – это как бы тот избыток огня, что не вместился в Закон и почил видимым сиянием на главе Моисея и невидимым светом в пророках Израиля, шедших после него, до времени, пока не исполнилось всё (Матф.5:18). Так говорит нам поэт этим образом, вторя божественному апостолу, назвавшему Христа Светом истинным и сказавшему: «И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать, ибо закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа» (Ин. 1:9,16,17) И еще передавшему нам слова Христа: «Я пришёл для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком» (Ин.10.10). Этот образ хорошо держать в уме, дабы противопоставление закона и благодати, о котором мы говорили раньше, не ввело нас во искушение Маркиона.