Дверь открывается вверх, и я, кряхтя, выползаю наружу. Ноги тут же обжигает крапива, и я, шипя, в два прыжка оказываюсь у багажника. Беру свой рюкзачок — синий, с рыбками, — и пакет с продуктами (самое ценное) и иду к воротам.
Помню, была у нас в деревне собака, но смутно: она умерла, когда мне было лет девять, а молодую заводить не стали. Гавкала она громко и выглядела грозно, так что я её жуть как боялась. Через двор к дому проходила, прячась за спиной кого-то из взрослых. А они смеялись над моей трусостью.
В городской уличной обуви взлетаю по ступенькам в сени, оттуда — в чулан. Там в любое время года темно, прохладно и тесно. Справа висит сушёная рыба ("бычки") и стоят большущие пластиковые вёдра с мукой и сахаром, валяются лотки из-под яиц и мелкие коробочки. Мне они ни к чему: отворачиваюсь, закрываю за собой дверь (когда она открыта, свободного места в и без того крохотном чулане становится в два раза меньше) и в задумчивости рассматриваю вешалку для обуви, пытаясь вспомнить, где же я в прошлый раз оставила свои тапочки.
Тапочки были легендарными (увы, были): выцветшими голубыми, потрескавшимися грязными, тридцать первого размера. Я их очень любила и носила даже тогда, когда моя нога выросла аж до тридцать четвёртого. Ходила, подгибая пальцы. Наверное, из-за этого ступни у меня такие компактные и поныне.
Тапочки найдены, я переодета в "деревенское" и готова искать приключения на все свои точки от первой до пятой. Здороваюсь с дедушкой, бабушкой и прочими родственниками и бегу ко внутренним воротам. Железно-деревянные и проржавевшие, они со скрипом открываются. Я пролезаю в узкую щель (на большее силёнок не хватает) и — бегом в другой конец двора: мимо бани, песочницы, "гаража" для телеги, колодца и котла, из которого пьют животные.
Моя цель — заборчик. Очередная легенда. Вообразите себе две толстенные пожилые ивы, к которым давным-давно прибили пять жердей, ныне рассохшихся и потрескавшихся. Я в три движения перелетаю через заборчик (ворота — для слабаков), приземляясь ногой точнёхонько в еловую шишку и, поскуливая, хромаю дальше, к трём ивам.
Они возвышаются величественно, растут точно в ряд, словно пирамиды в Гизе (не удивлюсь, если выяснится, что они ещё и по небесным телам ориентированы). Ивы эти поддерживают кучу брёвен, украденных ещё при царе Горохе из местного леса. Куча накрыта терракотового цвета металлическими листами, противно поскрипывающими при любом прикосновении и жалобно стонущими на ветру.
Но моя цель, конечно же, не ивы, не брёвна и уж точно не ржавые железяки: моя цель — качели.
Изначально они задумывались как тарзанка, чтобы летать над оврагом. Но у нас, детей, руки на ней быстро уставали, и мы возвращались обратно докучать взрослым. Так умелыми руками мужчин появились качели, любимое развлечение всех деревенских детей, включая и нас.
Чуть поскальзываюсь на траве и хватаю кончиками пальцев доску. Тяну вверх по склону, грациозным движением забрасываю себе за спину, крепко хватаюсь за канаты, отталкиваюсь — и лечу. Вперёд, всё выше над землёй и ближе к небу, туда, откуда можно подглядеть за горизонт...
Остановка на миг — и меня уже тянет назад (ох уж эти законы физики). Всё скрипит: и качели, и дерево, и, кажется, даже я. Ветер бросает волосы мне в лицо, но я боюсь отпустить верёвку и высоты. Я поджимаю ноги с онемевшими ступнями, чтобы не удариться о землю, прикрываю глаза и улыбаюсь.
Хорошо.