Незнакомая квартира. Алкоголь. Прокуренная кухня. Пьяные лица, маячащие вокруг, начинают сливаться в одну единую однородную массу, никаких различий, особенностей нет, перед глазами просто каша из лиц. Тошно… Срочно на воздух! На улицу. Шатаясь, мастерски минуя в каждой комнате груду людей и бутылок, я выхожу в коридор, прыгаю в берцы и быстрее бегу вниз.
«Тут-тут-тут», – с душераздирающим скрипом, но всё же железная дверь подъезда поддается мне. В лицо бьёт поток свежего воздуха и почти сбивает с ног. Судья на ринге сказал бы, что это нокаут, но нет. Я продолжаю свой путь, следуя за легким запахом цветущей сирени. Эх, ветер, знает, чем меня купить и завлечь. Дворы сменяются дворами, а я все иду, и иду, и иду.
Идти больше нет необходимости, я нашла своё пристанище – одинокая желтая лавочка, в закрытом дворике, идеальное место для заблудших душ. Я присаживаюсь на нее и закуриваю.
– Брось папердульку! Такая девчонка молодая, а уже с папироской сидит, –раздался чей-то пьяный голос из глубины двора. Вскоре вышел и его обладатель. Это был потрепанный мужчина, лет 30-ти на вид. Ничем особенным мужчина не отличался: джинсы, футболка, куртка, щетина. Его легко спутать с такими же беззаботными городскими пьянчугами.
– Мужик, ты не обижайся, но отвали, а. Пожалуйста. Не до тебя вообще, – огрызнулась я на очередные нравоучения. – Я уже это все знаю, и дети у меня зелёные родятся, и не полюбит никто, так что, отстань.
– А чего у тебя случилось-то? – растерянно произнес мой собеседник.
– Может, те помочь чем?
– Тошно мне, понимаешь ты это?! Тошно! Жить мне тошно, душа наизнанку выворачивается, наизнанку, блин, еще и ты тут пристал.
– Да ладно, чего ты? С чего бы у тебя душе наизнанку выворачиваться? Вот от меня вчера жена ушла. Приколись! Прям вещи собрала и свинтила к любовничку. Она то вроде, эт самое, как и собрала, да только представляешь, два лифчика оставила. – оптимистично заявил мне алкаш.
– Ну и чё?
– Да как чё, ты, дурёха мелкая! Значит, не совсем ушла, раз лифчики оставила, значит вернется, – с ещё большей долей оптимизма заявил мужик.
– А ты говоришь, тошно ей, блин. Тут вона чё происходит, а ей тошно.
– Эх, ты! Не можешь ты меня понять. Не понимаешь. – сказала я, разочаровавшись в диалоге.
– Да как же не понимаю? Всё я понимаю, – многозначительно начал пьянчуга. – Неужто ты думаешь, что я всегда таким был? С самого детства бухал, к прохожим пьяный приставал, бычки на остановках собирал, вон, под лавочкой под этой валялся, – он ритмично постучал по лавочке. – Нет, не всегда, понимаешь?! Не всегда! Тошно, ей, етих его за ногу! Мне тоже тошно было, да к чему привело? У меня ж все было, все и тут бах! Как карточный домик, блин! Как все е**нулось, и не склеишь, – мужик резко махнул рукой, и будто сорвав с себя невидимую фуражку, пустился в пляс.
– Понимаю… – еле слышно промямлила я.
– Да ладно, брось ты! – выпалил мой собеседник, с размаху положив мне руку на плечо. – Будешь еще из-за такого говна как я переживать. Брось. – просто ангельская улыбка озарила его лицо. Давай лучше споём с тобой, что ли.
– «Ооооооооой-на-а-аа горе стоял казак! Он богу моли-ии-и-лся!» - протяжное пение, больше напоминавшее, предсмертные мучения какого-нибудь тяжелораненого животного разнеслось на весь двор-колодец, и накрыло нас таким эхом, что на секунду стало жутко. Когда песня допелась, я решила, что пора следовать дальше. Тем более, бродяга-ветер опять из ниоткуда принес запах сирени, и начал разгонять его по двору, соблазняя меня пойти меня с ним.
– Ладно, бывай, мужик, потопала я! – сказала я, поднимаясь с лавки и устремляясь к арке, служившей выходом из двора.
– Давай, пигалица! Жить тебе счастливо в этом мире, я чувствую. Только папердульку бросай, нехорошо тебе, не идёт, с папироской.
Я стояла в арке, по-моему, навсегда впитавшей в свои холодные, бетонные стены нашу протяжную песню. Стояла и наблюдала, как вдали растворяется в глубине двора силуэт этого тамбовского озорного гуляки. Бросив недокуренную папироску на землю, я затушила огонёк и пошла навстречу всем ветрам.
Тошно…