Ответ Романа Перельштейна на статью «Милосердие – враг правосудия?» :
Я глубоко признателен Автору за ответ! Мне очень импонирует в Ваших статьях (а теперь уже и в Ваших ответах на мои вопросы-размышления) то, что, с одной стороны, Вы находите способ заострить полемику, и тем самым выстроить драматургию диалога с аудиторией, а с другой – как выразился бы Григорий Померанц, не впадаете в «страстную односторонность».
Скажу сначала о том, в чем Вы меня совершенно убедили. Я внял Вашему призыву «не противопоставлять одних другим», то есть не сталкивать два, если угодно, пути богопознания, о которых так замечательно сказал Исаак Сирин. «Бывает смирение от страха Божия, и бывает смирение из любви к Богу…» «Смирение от страха…» один из неисповедимых Господних путей. Богу виднее, как привести душу человека Домой.
В связи с этим я вспоминаю удивительный рассказ их «Хасидских преданий» Мартина Бубера. «Однажды Зуся такими словами молился Богу: «Господи, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Господи, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Позволь мне стоять пред Тобой в страхе, подобно Твоим ангелам, которые трепещут от Твоего грозного Имени». И вот Бог услышал молитву хасидского цадика Зуси. «После этого Зуся, словно маленькая собачонка, сразу забился под кровать и затрясся там от страха. Еле выговаривая слова, он произнес: «Господи, позволь мне снова возлюбить Тебя, как любил Тебя Зуся!» И Бог снова услышал его»…
Иисус принимает грешников, дает в фигуре отца из притчи о возвращении блудного сына образец безусловной любви, то есть любви, не выдвигающей встречных условий. И толкователи закона Моисея ропщут. Вы пишете: «Какая, однако, крайне некомфортная мысль для филантропов, «людей доброй воли» и – шире – всех тех, кто верит, что Божью любовь можно и нужно заслужить делами милосердия и справедливости!» А ведь действительно. Вопрос, можно ли заслужить делами милосердия и справедливости Божью любовь, может быть поставлен только из состояния нашей отделенности от источника Жизни. Если мы считаем, что это мы, сами по себе творим «дела милосердия и справедливости», а не Бог творит их нашими руками, вдохнув в нас еще до всяких наших дел всю Свою любовь, то тогда мы, конечно же станем ожидать вознаграждения за, так называемые, свои труды. Такое вот ожидание награды, само состояние этого ожидания, я и назвал новым атеизмом.
Возможно, я подобрал не вполне точное слово. Возможно, это как-то по-другому называется. Однако, слово не воробей. От него и будем отталкиваться. Вы пишете: «Вы называете таковых атеистами. Я бы не стал их (нас?) так называть хотя бы из опасения того, что всякий, почитающий Бога как раб, т.е. из страха наказания, или же как наемник, т.е. за поощрение, есть служитель Бога и находится под Его защитой». Здесь я бы хотел задать вопрос. От кого или от чего нужно защищаться «служителю Бога»? Тому служителю, о котором идет речь. Разве главной угрозой для него, а лучше сказать, для нас всех являются не наши зачастую очень незрелые представления о Боге? Разве от чего-то еще нам нужно защищаться? На этих представлениях, действительно, лежит печать рабства. И мы призваны, все призваны, перерасти нашу поверхностную связь со своей собственной глубиной. Разве не в этом заключена работа души? И разве не эта работа приносит радость, которую и сравнить-то не с чем, потому что она является радостью изначальной. Не потому ли вл. Антоний, давая определение греху, сказал, что «Грех – это потеря контакта с собственной глубиной». Дойти до «собственной глубины», переходящей в нашу общую, братскую бездонность, в которой мы, прежде всего, все дети Божьи, а уже потом всё остальное, не это ли наша главная задача?
Давая прекрасный разбор притчи о работниках в винограднике (Мф.20), Вы пишете: «Обе логики, одну из которых демонстрируют обиженные работники, а вторую – хозяин, по-своему безупречны. Но справедливость и милосердие противостоят друг другу только у первых». Другими словами, хозяин виноградника (наградивший работника последнего часа точно так же как и тех, кто трудился весь день) соединил в своем мудром решении милосердие со справедливостью. Ведь он сдержал свое слово. Хотя «обиженные работники» и могут счесть себя обманутыми. Как счел себя обманутым и даже преданным старший сын из притчи о возвращении блудного сына.
Милосердие и справедливость, благодать и справедливость в Боге соединяются, и уже не отличимы друг от друга. Однако, все-таки, здесь присутствует и неустранимый парадокс. Там, где есть справедливость, есть и Бог, но там, где есть Бог, нет ничего кроме Бога. Там, где есть Бог, там нет справедливости, какой мы ее себя представляем…
Прощение. Что же это такое? «В отношении грешащих против нас самих, примирить милосердие со справедливостью проще», - пишете Вы, напоминая о «дивной формуле такого примирения»: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф.6.12).
А вот вправе ли мы прощать от имени не простивших и, возможно, даже не отомщенных жертв? Вот какой вопрос Вы ставите в конце. Цитирую Вас: «Имеем ли мы право прощать злодеев, не разово, но непрестанно мучающих других людей? Разве не становится такое милосердие соучастием в преступлении?» Вопрос этот настолько тяжелый, что у меня даже дыхание обрывается. Поэтому позвольте мне ответить на него словами еще одной молитвы. Ее несколько раз вспоминал в своих проповедях вл. Антоний Сурожский. Она была напечатана в крупнейшей ежедневной немецкой газете «Зюддойче цайтунг». Это молитва хасида, узника лагеря смерти.
«Да перестанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию. Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах больше вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников… Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости, Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать с них страшную расплату. Воздай им иначе… Прими во внимание добро, а не зло. Пусть мы останемся в памяти наших врагов не как жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей. Ничего большего мы не хотим от них»…
Неужели подобный акт милосердия, а ведь человек записавший эту молитву на оберточной бумаге, прощал не только от своего имени, является соучастием в преступлении? Трудно в это поверить. «Пусть мы останемся в памяти наших врагов не как жертвы…» говорит этот человек. «Мы», а не - «я». И это не единственный пример. Мы знаем массу подобных свидетельств «смирения из любви к Богу». Но, конечно же, право прощать от имени жертв нужно выстрадать, нужно очень большую цену заплатить за это.
Подобным отношением к прощению «противоречия между милосердием и справедливостью в социальном плане», конечно же, не исчерпываются. Не все и не всегда проходят через экстремальный опыт. И единицы воспринимают выпавшие на их долю серьёзные испытания как условие роста их души.
Филипп Янси, на которого я уже ссылался, пишет: «Папа простил человека, покушавшегося на него, но не просил освободить его из тюрьмы. Можно простить немцев, и тем не менее на будущее запретить им набирать большую армию. Можно простить насильника, но запереть его подальше от жертв. Можно простить расистов, но ввести законы, которые помешали бы им вновь прийти к власти». Именно так! Закон это ведь тоже инструмент Бога, и он имеет прямое отношение, как выразился бы Михаил Гершензон, к поиску «нормы космически правильной деятельности сознания». И все-таки, напоминает тот же Янси: «Величайший дар христианства миру - общество благодати и прощения».
Не милосердие по отношению к злодею становится соучастием в преступлении, а - уподобление злодею. Однако в жизни случаются такие ситуации, когда надо дать отпор злу. Но даже и при этом никто не освобождал нас от задачи любить Божественное зерно в нашем враге, молиться за это зерно и проращивать его всеми силами своей души. Именно так! И бороться, и молиться. Потому что у нас одно на всех Зерно, один на всех вечный Свет. И как только я перестаю видеть в другом человеке Божественное Зерно, оно тут же заваливается хламом и во мне самом.