Сантяй.
Саня жил легко, шел по жизни - смеясь. Смех смехом, а жизнь, как полоса препятствий. Только взобрался на высокую гору, тут же, не отходя от кассы – человек катится вниз. И отряхнувшись от радостей и печалей, он снова лезет в гору, тащит на себе ворох грязного белья, урчит, кряхтит, но ползет, как разбитый трактор, стараясь запомнить дорогу назад. Сантяй боялся только маму.
Папу, сотрудника одного из научных отделов КГБ СССР, сын не боялся, потому что отец - абстрагировался от воспитания сына. Он не интересовался его жизнью, а только, время от времени, подкидывал деньжат непутевому отпрыску.
Папа жил в своей комнате, среди полок, написанных собственноручно, пожелтевших книг и ощетинившихся окурками, хрустальных пепельниц. Он выходил из своей берлоги, только в случае крайней нужды. Поесть – попить, в туалет, и тут же, поправив резинки подтяжек – возвращался назад. В склеп, набитый артефактами прошлой жизни. Папа наверняка знал, кое-какие секреты конторы глубокого бурения, но унес их с собой в могилу.
Сантяй появился у Гриши в одно время с Димой Манчестером. Собственно Дима его и привел в знаменитую квартиру на десятом этаже. В стенах которой, входным билетом, служило – либо наличие у гостя денег, либо – присутствие в укромных нычках, веселых и грустных кайфов. Третьего пути, Григорий не признавал. Он не хотел связываться с местной гопотой, или с приезжими голодранцами. Ты, счастливый обладатель входного билетика в клуб веселых и находчивых, получал за соблюдение не писаного закона – возможность переночевать, а хозяин квартиры – возможность поторчать. Все честно, без лишних движений. Все строго и отработано годами.
Ни с деньгами, ни с кайфами, у Сантяя с Манчестером проблем не было, поэтому они ценились обитателями нехорошей квартиры, как ответственные товарищи. Манчестер постоянно улыбался, сквозь круглые очки, а Сантяй, всегда стоял за спиной у друга, пряча шаловливые ручки в карманы модных штанов.
Надо признать, что Сантяй, являлся чистокровным евреем. То, что в Израиль не уехала его мама, является следствием отцовской работы. Но в середине девяностых годов, на постоянное место жительства, когда стало возможно, и отец вышел на пенсию - на землю обетованную уехала сестра Сантяя. Девушка удачно вышла замуж, и на деньги, выделенные матерью из общей кучи, прикупила небольшую квартирку в городе Хайфа. Этот третий по величине город Израиля, считается главными морскими воротами страны.
Сантяй не раз наведывался к сестре в гости, на разведку, но на постоянное место жительства – не остался. Для получения израильского гражданства, Сантяю предлагалось послужить в армии Израиля, во благо новой родины, чего он категорически не хотел. Сантяй и армия, любая армия, любого государства, кроме партизанского отряда, - вещи несовместимые. Как может стоять в строю человек, который постоянно, где-то валяется. Который, двадцать четыре часа в сутки, только и занимается вырубом и употреблением зелья. А в перерывах, между этим увлекательнейшим занятием, напивается, как заправский сапожник, и спит на лавке в сквере.
Сантяй был неисправим, его ничего не могло остановить. У него никогда не было боевой подруги, а сплошь и рядом – союзницы по торчанию. Мимолетные бабочки, с черными, от постоянного курения – зубами. Девушки отскакивали от смуглого парня с орлиным носом, как теннисные мячики, от изумрудного корта. Они искали в Саше, богатого еврея, а получали, только утреннюю блевотину с грязной кровати. «Когда же ты поменяешься, Сантяй? Зачем тебе все это нужно. Ты приличный парень, ты – не такой, как Гриша, бродяга. У тебя есть мать и отец, квартира, оставшаяся от бабки, на Шаболовке. Ты живешь, как у Христа за пазухой. Прекращай заниматься фигней. Поехали вместе в Израиль. Там – другая жизнь. Там море и гора Кармель. Там нет этих гребанных торчков», - так говорила ему очередная пассия, после чего она была выпущена в шум и гам утреннего города. Домой, к маме.
Сантяй говорил: «Я – маргинале. Я не собираюсь жить долго. Мне это не нужно. Я не собираюсь работать, создавать семью, возиться с детьми. Мне даже не нужна женщина. От семьи своей, я давно отошел, навсегда отрекся, и единственный человек, который имеет надо мною власть – это моя мать».
Сантяй не был панком в представлении обывателя. Грязным чубатым нахалом, обмотанным с ног до головы унитазными цепями. Добывающим еду, переворачивая помойки. Гадящим, как серый голубь, на каждом шагу и неумолимо подделывающимся под идиота, Сида Вишеса. Сантяй был панком внутри. Внутренним приматом.
Каждый настоящий еврей – в душе – прожженный коммунист. Сантяю казалось, после вываренных в ангидриде пищевых семенах мака, что все люди вокруг него – тоже коммунисты. Но это представление разбивалось о бетонную стену всеобщего собственничества. В те времена, а рассказываем мы про 90-е годы прошлого столетия, слово собственник – имело первостепенное значение для каждого гражданина. Кто-то становился собственником металлургического завода на Урале, а кто-то, как Сантяй собственником пейджера, или кнопочного мобильного телефона «моторолла». И те, и другие, были несказанно рады, новому приобретению. Телефон – вещь полезная – всегда можно скинуть его в коммерческую палатку, продавцу за мелкий прайс. А завод – можно обанкротить, затем попросить кредит на восстановление градообразующего предприятия у государства. И с обналиченными деньгами, доблестно исчезнуть на просторах вселенной.
Мы до сих пор, а прошло более тридцати лет, не можем отойти от последствий именно того, написанного на скрижалях русской истории, широкими кровавыми мазками, собственнического закона. Но закон о передаче государственного актива в частные руки, уже тогда показал свою полную несостоятельность. Возьмем, к примеру – хваленую приватизацию. Обычная среднестатистическая семья, решила приватизировать квартиру. Разделила ее равными долями, и сама того не ведая, навсегда потеряла субъективность. По-сути, этим дурацким шагом, люди основали новую коммуналку, на своей законной жилплощади. После этого шага, жди беды от кого угодно из домочадцев. Ссоры, склоки, раздоры, - становятся обыденным, каждодневным явлением в ячейке общества. «Вот, достанете вы меня окончательно, продам свою долю, поселю к вам узбеков, будете знать», - кричит обиженный сын заслуженной бабушке. И, по новому закону, он будет абсолютно прав. Со своей собственностью совершеннолетний человек, может делать все, что душе угодно.
Сантяю не было никакого дела до квартирного вопроса, он жил в бабушкиной хрущевской двушке, на Шаболовке, и промышлял тем, что приглашал местных бомжей на бритье бород и помывку. Бомжи платили ему взаимностью. Паленым алкоголем и задушевными беседами. Однажды, они принесли к Сантяю лютых вшей и гепатит. Таким образом, Сантяй попал в больницу. Белки его глаз, стали настолько желтыми, что в темноте можно было подумать о неожиданном восходе солнца.
После этого случая, из больниц Сантяй уже не вылезал. Болячки сыпались на него, как из рога изобилия. В тридцать лет, он уже не расставался с палочкой. Ходил, медленно прихрамывая, как старичок. И никогда не платил за себя в магазинах. Все, окружающие его люди, кроме Манчестера, доблестно передознувшегося к тому времени, знали про это. И старались на встречу с Сантяем, приходить с деньгами. Угостить Сантяя, было как-то, невпадлу. А он много и не просил. После очередного неудачного лечения, Сантяй отказался от внутривенных инъекций, и перешел на употребление алкоголя. А проще говоря – превратился в местечкового алкоголика. Сесть на стакан, человеку, прочувствовавшему на своей шкуре - всю таблицу Менделеева – не стоит ничего. Кто-то брал Грозный, загоняя стадо бородатых зверей в горы, а кто-то, как Сантяй – медленно умирал.
Я позвонил Сантяю солнечным весенним днем, с предложением встретиться и выпить. Он не отказался. Мы пересеклись у выхода из круглого вестибюля, метро Шаболовская. Там один выход на улицу. Очень удобно встречаться, захочешь – не заблудишься.
Сантяй стоял у палаток, напротив стеклянных дверей с надписью «выход», опираясь на палочку и щурясь на солнце. Я до этого момента, никогда не видел человека таким одухотворенным. Как будто само провидение, сошло на меня со страниц учебника по химии за восьмой класс: «Здорово – привет. Пошли? Пошли. А куда. Да, на стадиончик. Старый советский заброшенный стадион. Там есть трибуны, лавочки, отшлифованные десятилетиями футбольных баталий. Восторженными любителями заводского футбола, на первенство водокачки».
Мы зашли в продуктовый магазин, по поводу затариться водкой и закуской. И, о да, Сантяй сказал: «Ничего не нужно платить, у меня есть деньги. Я заплачу за все».
Это было, как гром среди ясного неба.
Я понял, что сейчас, именно на этом самом месте, около трамвайных путей, происходит самое главное в бестолковой сантяевской жизни. А вернее, ее, вот этой самой жизни в Сантяе уже и нет. Я разговариваю с человеком, который как бы находится на этом свете, но уже, незримо присутствует и на том. Незабываемые ощущения. И ты понимаешь, что он прощается с тобой только потом, когда едешь на метро домой. Ты понимаешь, что чужая жизнь, только что бившая ключом из - под земли, прекратила легкий бег по чужим кроватям и на мгновение остановилась. На маленьком, уютном стадиончике, где-то за Садовом кольцом в тихом московском дворике. Под раскидистым тополем, укрывшим Сантяя от мелкого весеннего дождя.
Сантяй умер через неделю. Очередная больница, очередная надежда, которой уже нет: «Поскорее бы все закончилось…» Сердце Сантяя от грязи, пропущенной по венам, превратилось в футбольный мяч, раздавив все внутренние органы. Оно остановилось медленно, отсчитывая секунды до вечности.
На похороны к Сантяю приехала Олеся красная с модником Лехой и еще целая куча знакомых и незнакомых людей.
А я – не поехал.
Мама Сантяя, сожгла его многострадальное тельце в крематории, и подхоронила урну с прахом сына, на Донском кладбище. На свободном клочке земли, у могилы деда. Ни креста – ни камня, ничего. Настоящая могила, настоящего маргинала. Только пластмассовый грязный от дождей и вьюг, цветок. Как маяк, для определения места захоронения бывшего, исчезнувшего Сантяя.
Мама и на сей раз, крепко разозлилась на сына. Ведь По-сути дела, сын предал мать. Обещал жить долго и счастливо, и - подвел. Умер в самый неподходящий момент. Когда, до двухтысячных годов, до миллениума, оставалось всего ничего. Когда подуло ветром перемен, и на лицах прохожих стали появляться редкие улыбки. Сантяй, остался в девяностых, как миллионы его сограждан. Как символ нового порядка, нового времени. Как бельмо на глазу у правильных людишек. То, что он понял в самом конце пути, редко кому дано понять. А понял он - самое главное, что не может быть на Руси, не в Израиле, а именно на Руси, никакой частной собственности. Что все мы – общие, и земля наша – общая, и реки и моря. И, что все мы Его, как ни крути.
Подписывайтесь на мой канал.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»