Слово 1. Осенним тусклым вечером Борис накрепко задернул бордовыми гардинами плоские глаза окон и в изнеможении обрушился на матрас посередине комнаты. Матрас хрустнул расходящимися пружинами. Казалось, они говорят с его сколиозом на понятном, не требующим перевода хирурга языке. Бутылка коньяка была мгновенна вздернута рукой, приложена к ссохшимся губам живительным жерлом, и отпущена со стуком продолжать стоять рядом, как амброзия и причастие к необыкновенной свободе падения, которая овладела сознанием Бориса в последнее время. По комнате были разбросаны распечатки медицинских анализов, чеки, смятые файлы из под офисных бумаг, помятые счета, залитые апельсиновым соком или яичным желтком. В каком-то загнутом листе наш герой заприметил фирменный нотариальный листок приглашения бывшей любовницы. - о да, той демоницы Виктории, чьи кисейные трусы он продолжал хранить в полупровалившемся ящике комода. Нелепо сдернул в порыве страсти, но сохранил, как кивот. Как же глупо я устроен - скреб душу лязгающий голос совести-попрошайки, убогой старухи на погребение - даже не затащил ее в свою пещеру, оставил там, за 700 верст, жертвовать курносые сосочки и дерзкий кобылячий норов толстяку-убожеству, отцу ее любимого сына. Зоревые разводы проникали сквозь шторы и мешали коктейль мыслей, как в тропическом баре, то вплескивая в туманный мозг адреналин воспоминаний, то успокаивая призрачной анестезией. А ведь ты была моей мечтой о Гретхен, вытянутой длинноногой воблой с туркуазными глазами, фальшивой, но удобной улыбкой, и блондинистыми волосами, - ты их хорошо прокрашивала, никогда не мог заставить тебя вернуться к природе брюнетки, ты пускала все остальные волосы под нож, и никто не мог вспомнить, когда ты была знойной. Гретхен, поэтичная девочка из убогой пасторали про верность Гансу, традиционные ценности и вечность, ниспадающую осколками звездного неба в сердцах доверчивых наивных бюргеров. Ты была такой только в моих упертых, как гусеницы трактора Liebherr, не надеждах даже - волюнтаристских интенциях воли к жизни. Я видел тебя такой, какой хотел видеть, тяжело шатаясь от оплеух несовпадений с упомянутым навящивым образом-фантазией. А был ли смысл знать реальность, да и кто знает, что такое реальность, не очередной ли это спазм и марево незашедшей анестезии? Рука снова стала шарить вокруг, и нащупала бок портсигара с обивкой из бычьей кожи (немецкая штучка былого форса). Сигарета зажглась розовой головкой в сумерках затянутой в одиночество комнаты и испустила синие ласковые волны дыма. Вот же, чертовщина - весь мир пропал в твоих волосах, которые ты кокетливо называла паклей, и в лобике, стянутом инъекциями ботокса в милый влажноглазый прелестный чердачок, в котором столько пыли сияло передо мной алмазами вечности, смарагдами доверия и ониксами показного величия. Воспоминания жгли горячую грудь изнутри парами спирта, изжоги и чего-то сжатого темного, брыкающегося в наждачной тесноте души - растущими овалами страха за укороченность повести жизни, которая могла быть совсем иной. Тонкими натренированными пальцами пианиста Борис гладил тряпичную шкуру матраса, представляя упругую плоть своей возлюбленной нимфоманки, и брел в полубреду эмоций, тягучих, как кленовый сироп вперемешку с арахисовой пастой. Глаза слипались от многодневного недосыпа, гипертония била в выпадающую вену, и только трубы будильника соседа свыше пели осанну выжженому уставшему мозгу. Осанна повторилась трижды и завершилась грохотом и потоком умывальных мод. Хляби разверзлись. Сознание затмилось. Глаза почувствовали ломоту и сознание отключилось.