Был у меня в детстве друг. Из очень обеспеченной и добротной, по тогдашним советским меркам, семьи. Я часто бывал у него в гостях. Даже во время учебного года, день через день проводили вместе за играми и детским общением. А уж в каникулы, особенно зимние, вообще друг от друга не вылезали. Машинки, солдатики, модели клеили, свинец на газовой плитке плавили, бомбочки какие-то мастерили. Летом, понятно, — больше носились во дворе. Еще и в школе за одной партой сидели.
Меня уже тогда поражал порядок в его квартире. Все вещи всегда, было такое ощущение, словно сами стояли на своих местах, а если и выходили оттуда по делам, то незаметно, ненадолго и тотчас возвращались обратно. Когда не зайдешь, — везде идеальная чистота и порядок. Хотя квартира была огромной. Помню, обувь на коврике у входа встречала входящих, как солдаты встречают командующего парадом. И когда я разувался, придя к нему в гости, мои ботинки тоже сразу становились строгими, серьезными и сами торопились встать в один ряд с обувью хозяев.
Вещи в его доме были почему-то послушны и не любопытны. Обычно, как к кому неожиданно в гости нагрянешь, сами знаете, — изо всех углов глядят на тебя застигнутые врасплох вещи. То носки из-под кровати виновато смотрят, то рулон какой-то сверху со стеллажа недовольно поглядывает, то из вечно приоткрытой дверки шкафа, любопытствует на тебя манжет рубашки. А на кухнях что? Или чашка с тарелкой с утра из раковины после завтрака вылезти никак не могут, неумытые, или крошки на столе майдан устроили, сами не хотят в кучку собраться и уйти строем, по добру по здоровому, куда положено.
У моего друга было все не так. Поверите, — ни разу не видел немытой посуды, не идеально вымытого пола, а на кухне не безукоризненно вытертого стола. И точно на середине этого кухонного стола ровно по центру всегда стояла чашка с нарезанной половинкой луковицы, — профилактика ОРЗ и гриппа. Она казалась на этом месте начальником над всей кухней. Был канун 23 февраля. Праздника в советские времена большого и великого. Вся страна готовилась и ждала. Дети – тоже. В школе на уроках труда, по привычке заведенной и выращенной в нашей детской душе еще с самого садика, мы готовились поздравлять пап. В тот год нам было лет по 10-11, и мы очень старались.
Учитель труда дал не простое задание: Сделать два одинаковых брусочка из дерева. На одном из них выжечь выжигательным прибором текст – «23 февраля. Поздравляю папа!». Затем, протравить брусочки коричневой морилкой, и один из них, с надписью, поставить на другой вертикально, как на постамент, соединив с ним снизу гвоздиком!
Вот так – незатейливо и празднично! Старались, пилили, полировали наждачкой, выжигали, морили, сбивали гвоздиком весь урок. Получилось! Успели! У кого, правда, цифры и буковки выжглись вкось. У кого, гвоздик разломал брусочек при забивании, и его пришлось склеивать. Кто-то, впопыхах, заморить морилкой забыл… Короче, получили оценку и понесли домой, радовать пап.
Прошло лет сорок, наверное. И вот, сидя со своим, тогда еще по-прежнему другом у него на кухне, я слушал его незатейливый рассказ. Я знал о нем практически все, даже когда довелось жить в разных местах огромного тогда государства, мы общались письмами, редко, но виделись. Равно, как и он обо мне.
— Помнишь 23 февраля в 5 классе? Ну, мы тогда еще папам постаментики деревянные такие, подарки делали? — друг поставил на стол закуску, заиндевевшую бутылку водки, которая от тепла сразу расплакалась, две рюмки и сел.
— Ну? Помню, — ответил я, сам пристально разглядывая крепкие соленые грузди, маленькие маринованные огурчики, черные жирные оливки и прозрачно нарезанное полосатое сало, лежавшие цветными, блестящими кучками на полянке белой большой тарелки. Слюнные железы заскрипели, завожделев, и даже стали мешать рту произносить слова.
— Я тогда бежал домой, как на крыльях летел. Отца все время хотел порадовать, а тут праздник, повод. Поделка классно получилась. У тебя тогда, помню, 2-ка на 3-ку в дате праздника наехала, когда выжигал. А у меня нет. Гордый я был и счастливый…, — друг вздохнул, встал, открыл форточку, оперся, а потом сел на подоконник, достал сигарету из пачки, лежавшей рядом на холодильнике, прошебуршал ее в пальцах, шаркнул и блеснул зажигалкой, жадно затянулся, распаляя красный огонек и задымил на мороз… Он продолжал:
— Холодно тогда в феврале было. Помнишь? Снегом все завалило…
Я почему-то вспомнил. Зима у нас в феврале обычно и так оттепелями никогда не радовала, а в ту зиму, действительно лютовала, несколько раз даже занятия отменяли в школе из-за мороза. Может потому и вспомнил.. Друг погладил ободок черной круглой пепельницы мягким серым столбиком пепла, стряхивая его на стеклянное дно.:
— Когда я бежал, завалился во дворе в снег, коленку сильно тогда ушиб, больно было, но не плакалось. 23 – е февраля все же, мужской праздник. Он усмехнулся:
— Да еще поделка эта, знал что папа дома встретит, а я его порадую, поздравлю и вручу… Домой ворвался, как на крыльях. — Папа, — кричу, — папа! Отец выходит. В брюках, в рубашке, он ведь и дома так ходил, как на работе – с иголочки, помнишь?
Я кивнул головой:
— Помню. Он ведь и пол в гараже подметал каждый день, а машина никогда не была даже чуть забрызганной, всех во дворе это поражало…
— Вот и меня он тогда поразил, — друг затянулся глубоко, надолго, и медленно выпустил огромный и густой клуб дыма. Форточка уверенно подхватила дым и утянула его в морозную синюю темноту. Он продолжил:
— Стою, держу на вытянутых руках поделку, еще в подъезде достал ее из портфеля перед дверью, чтобы удивить папу, не хотел дать ему времени догадаться, что подарок вручать буду, обрадовать сильно хотел… Отец встал надо мной, — это сейчас я выше, а тогда…, — навис и смотрит на мои руки с постаментиком. Смотрит внимательно, строго. Я ему, — Папа. Это тебе подарок, я тебя люблю и поздравляю с праздником 23-е февраля! Отчеканил, как стих на пятерку. Стою. Жду. А отец строго так смотрит. И лицо все строгое. Ничего не понимаю.
Друг снова затянулся, еще глубже, и выдохнул прямо в мороз. Мягко взял в пальцы тяжелую пепельницу. Аккуратно взвесив ее в руке, подошел к кухонной раковине и чуть пустил воду из крана. Затем, точно затушив в прозрачной струйке воды сигарету, выбросил мокрый бычок. Туда же в пакет с мусором вытряхнул пепел из пепельницы, сполоснул, протер, и поставил ее обратно на подоконник.
Друг закрыл кран. Вода тукнула, журкнула о дно раковины и затихла. Наконец он снова сел передо мной за стол на твердый табурет и продолжил:
— Отец смотрит прямо на руки и ни чего не говорит. Молчит. Я растерялся, снова свое заученное начал, — Папа… Но тут он, наконец заговорил: — Ты где так уделал рукавицы!? Грязь с них на пол капает, не видишь!? Снег, лед домой принес! Сколько раз я тебе объяснял – домой грязь не носи! Иди, бери тряпку и вытирай! Тут отец вдруг заметил и поделку, взял ее осторожно кончиками пальцев, сказал спасибо и понес к себе в кабинет. Затем остановился, вернулся, погладил меня по голове, попытался улыбнуться… до сих пор его лицо и улыбка перед глазами стоят. Так и стоят вдвоем – лицо и улыбка. Дальше не помню.
Друг смачно выпил стопку. Неспешно закусил, старательно и долго подбирая кусочки груздя из тарелки и макая их в сметану рядом. У него это всегда очень аппетитно получалось:
— Я же говорю, упал, когда бежал, рукавицы все в снегу были, и правда грязные как черт, куча там под снегом с углем каким-то была. А на морозе, пока дошел, все льдом схватилось. В подъезде растаяло, закапало, потом на пол. Не заметил. Ну, ты пей, что не пьешь то?
Тут резко пискнула грильница, и дымящиеся белые и черные сухарики рассыпались прямо сверху соленого и маринованного великолепия на тарелку.
Мы еще с часа два посидели у него на кухне. Посидели обо всем сразу. Как оказалось, до сих пор в последний раз. Друг тогда был несчастен, но гладко выбрит. Очередная полоса неурядиц, стала на этот раз для него взлетной полосой и лежала перед ним, в темноту яркими огнями. Он был готов к взлету, закончив рулежку из очередной сложной жизненной ситуации. Богат он был на них почему-то, с тех пор, как стал взрослым. Переезжал далеко в другой город… Да нет, он живой, просто больше с того раза пока не виделись…
Я пошел одеваться, было поздно и надо было ехать домой. Когда стал обуваться, обратил внимание на его блестящие начищенные ботинки – стояли носок к носку, как танки в ожидании парада на Красной площади. Он вышел в коридор меня провожать. Встал в проеме, опершись поднятым локтем о верх косяка. Из под его руки был виден уже чистый протертый белый стол на кухне, ровно посредине которого стояла чашка. В чашке лежала половинка луковицы, наверное, та же самая, о которой я писал в начале этого маленького рассказа. Да нет, шучу, конечно, другая. Все-таки сорок лет прошло с детства. И квартира была другая и стол, и ботинки, и друг…
