Ленинградки.
Вместо предисловия.
Всё, что будет опубликовано тут дальше лишь отчасти имеет отношение к реальной жизни реальных людей. Это лишь повествование, сотканное мной, неумёхой, из рассказов родных, обрывков подслушанных разговоров и подсмотренных мельком событий из жизни разных людей, и "обвязанное" мережкой моих домыслов и фантазий.
Но, если вдруг, вы узнаете в этих опусах себя, или своих знакомых, то простите меня, пожалуйста, за невольное вторжение в вашу жизнь.
Читайте, коли интересно...
Ч.1. Вступление.
«Помрёт…», подумала акушерка и завернула сизый, хрипящий комок плоти в облысевшую от бесконечных стирок фланелевую пелёнку. Подумала, передала медсестре и вернулась к роженице, которая обмякшей кучкой растеклась по столу. «И эта помрёт…» - вздохнув над своими безрадостными мыслями, акушерка потрепала роженицу по щеке, холодной и влажной -то ли от пота, то ли от слёз. Реакции не последовало, лёгкая пощёчина качнула безвольную голову в окружении спутанных тёмно-рыжих колтунов, но и только – женщина, пять минут назад надрывавшая связки так, что лопались перепонки в ушах, была тиха и недвижима. Акушерка насторожилась немного и прижала средний и указательный пальцы к тонкой птичьей шее, чуть отступив от заднего угла нижней челюсти (как учили) – под кожей была тишь, да гладь, ничего не билось. Взволновавшись, она наклонилась быстрым и резким движением, едва не вмазавшись собственным лбом в грудь трупа. То, что роженица – труп, было уже ясно, но акушерка хотела в этом удостовериться наверняка, да и соблюсти инструкцию требовалось. Приложив ухо к костлявой грудине (на удивление, эта была костлява, что магазинная курица, в отличие от всех прочих, кто к моменту родов наедал себе жирок, даже в это голодное время), она несколько секунд сосредоточенно слушала тишину, потом разогнулась, бодро вскинула левую руку и, запомнив время (плюс-минус пять минут), вышла из кафельно-белой родильной палаты в зелёную кишку больничного коридора. Требовалось найти дежурного врача и сообщить ему о смерти пациентки.
Акушерку звали Ольга Егоровна Семенчук и, отправившись на поиски Бориса Аркадьевича, дежурного (и единственного) врача-гинеколога их небольшой районной больницы, она была совершенно спокойна и не испытывала от недавней констатации смерти молодой, даже юной, женщины ровным счётом никаких чувств, кроме, пожалуй, лёгкого раздражения от того, что придётся задержаться и оформить, как полагается, необходимые бумаги. Не то, чтобы Ольга Егоровна была плохим человеком или черства душой, нет, человек она была порядочный и честный, а если того требовала обстановка (праздник какой, или свадьба, к примеру), то и душевный, но семнадцать лет в медицине и четыре года войны наложили отпечаток разумного цинизма на всё, что касалось жизни и смерти. Да, и был ли повод у неё для волнений? В том, что она, опытная акушерка, всё сделала, как положено, Ольга Егоровна не сомневалась. А помереть каждый может, врачи ведь не боги. Да и по этой, как её там?.. Ольга Егоровна, как ни силилась, не могла вспомнить фамилию роженицы, то ли Миронова, то ли Смирнова… Было по ней видно, что не жилец она, сразу не глянулась – маленькая, с огромным острым животом, на тонких ножках. Как только забрюхатиться смогла, непонятно.
С такими размышлениями Ольга Егоровна уверенно шагала по коридору, замершей в предутренний час больницы и деревянные половицы жалобно вздыхали и прогибались, подчиняясь её поступи.
Больница их, хоть и небольшая, но одна на городок (райцентр местного значения), посёлок геологов и десятка два деревень, раскиданных по обоим берегам реки в окружении уральских гор. До войны было здесь тихо и сонно, население было ничтожным, в основном, старики, да малые дети. Молодёжь разъезжалась в города на учёбу, кто в Свердловск, кто в Челябинск, возвращались редко. С началом войны городок и сёла почти обезлюдели – все, кто мог держать оружие, ушли на фронт, остались одни бабы с детьми, да немощные, но скоро на Урал в спешном порядке начали эвакуировать заводы, а, как стало понятно, что фашист так просто не отстанет, то заштатный городишко наводнился теми, кого удавалось вырвать из-под кованного сапога оккупантов. Ольга Егоровна, едва проводив мужа Александра и сына Виктора в ополчение, и сама ушла в составе санитарного поезда на фронт. Так и прокаталась на нём до победы, а по возвращению, всплакнув со старой, вконец ослепшей свекровью, о погибших муже и сыне, вернулась к работе. Городок и посёлок разрослись, больнице требовались специалисты. Мирная жизнь медленно, но верно входила в свои права, и Ольга Егоровна с радостью и небывалым рвением занялась тем, что делала до того, как война огненным колесом прокатилась по миру - принимала роды, резала пуповины, покрикивала на визгливых рожениц и передавала орущих, кряхтящих и сопящих новорожденных в руки молоденьких медсестёр. Поначалу, каждый раз поднимая на руках сморщенного, покрытого слизью и кровью младенца, она невольно сжималась внутри от мысли, что когда-то и её Виктора вот так же приняла акушерка, хотя то была, конечно, не акушерка, а бабка-повитуха. Да, и рожала она не в больнице, а в супружеской скрипучей кровати, в которой было жутко неудобно просто даже спать, а не то, что рожать. И Виктор её был вот таким же сморщенным и дрожащим, а потом вихрастым задирой с россыпью веснушек на курносом лице, а ещё позже стал высок ростом, веснушки побледнели, а на подбородке стала пробиваться первая юношеская щетина… Потом пришла война и её Виктор остался лежать в одной из тысяч (или миллионов?) братских могил где-то под Смоленском. Сердце Ольги Егоровны в такой момент больно ухало и, когда это случилось впервые, она даже позволила себе заволноваться и почти выронила только что извлечённого на свет ребёнка, но вовремя спохватилась, подтянулась и больше уже не давала себе спуску. А сейчас, через год своей мирной работы, она все реже видела в принятых ею детях собственного сына. Жизнь шла своим чередом, и Ольга Егоровна делала то, что должна, не размениваясь на сантименты.
Дойдя до конца коридора, Ольга Егоровна толкнула выкрашенную в белый цвет скрипучую дверь ординаторской. Там было тихо, в углу на тумбочке горела лампа, накрытая куском ветоши, чтоб свет не бил в глаза. Борис Аркадьевич спал на кушетке, вытянувшись всем своим цыплячьим телом в струнку и сложив руки на груди поверх медицинского халата, кисти его рук почти сливались с белым полотном халата. Спал он, едва слышно посапывая и шевелил во сне тонкими губами, отчего чёрные усы топорщились, как щетка.
«До чего ж нелеп» - подумала Ольга Егоровна и решительно постучала костяшками пальцев по металлическому шкафу в изголовье кушетки. Стук не произвёл на спящего ровным счётом никакого эффекта, он продолжал сопеть и топорщить усы.
- Борис Аркадич! Проснитесь! – зычно протрубила Ольга Егоровна низким с хрипотцой заядлого курильщика голосом и снова постучала. На этот раз всё получилось – Борис Аркадьевич разлепил свои карие, чуть навыкате глаза и резко сел, сложившись, как козья ножка.
- У нас роженица скончалась, Борис Аркадич, документы бы надо оформить.
Ольга Егоровна вернулась к двери и безжалостным движением, ни секунды не размышляя, включила верхний свет.
Борис Аркадьевич, зажмурившись от неожиданности, спустил ноги с кушетки и, опершись руками о край, посидел пару секунд, опустив голову и пытаясь привыкнуть к яркому свету, потом вздохнул, нашарил в кармане халата круглые очочки и потопал к столу.
Ольга Егоровна уже была у стола и держала в руках папку с историей болезни.
Водрузив очочки на костистый и слишком крупный для маленькой головы нос, Борис Аркадьевич уставился в канцелярский лист, наклеенный на картонку. Вверху крупными, но бледноватыми буквами было отпечатано - ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ, а чуть ниже, уже от руки, мелким бисерным подчерком медсестры приёмного покоя было выведено:
«Миронина Дина Семёновна
5 июля 1927 г.рожд.»
Девятнадцать лет. «Асе было бы столько же». - мысль мелькнула и исчезла. Борис Аркадьевич приподнял очки, потер переносицу и посмотрел на акушерку, она возвышалась над ним как гора и терпеливо ждала, когда же он наконец-то начнёт соображать и что-то делать.
- Ольга Егоровна, сходите к сестре-хозяйке, принесите документы умершей, будем оформлять.
Ещё через несколько часов, оформив все полагающиеся в таком случае бумаги и определив умершую в прозекторскую, Ольга Егоровна сменила наконец медицинский халат на серый, видавший виды пиджак, повязала на голову шерстяной платок с линялыми цветами и пошла домой, мечтая о чашке горячего чая с сухарями. Уже спускаясь по ступеням больничного крыльца, она вдруг вспомнила о ребёнке, которого приняла сегодня у несчастной. Несчастной умершую назвала старая санитарка тётя Груша, перекладывавшая тело на носилки, сама же Ольга Егоровна несчастной её не считала. Но сейчас она вспомнила о ребёнке, о девочке, рождённой меньше пяти часов назад и уже осиротевшей. Она подумала было вернуться и узнать, как там она, но вспомнив, какой та родилась – слабая, сморщенная и едва дышавшая, передумала - всё равно помрёт, завтра и узнаю.
Продолжение следует...