Во многих православных храмах в обрамлении иконостаса или недалеко от него мы можем увидеть пространственно противопоставленными друг другу символы Ветхого и Нового заветов: скрижали и медного змея (иногда жезл Аарона, сосуд с манной) с одной стороны, потир и крест (иногда евангелие) – с другой. Символика переклички креста и змея очевидна: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную», – такими словами предсказал события Своей крестной жертвы Сам Спаситель в беседе с Никодимом (Ин.3.14). О перекличке двух других символов можно догадаться. Как сообщают евангелисты, слова об установлении Завета были произнесены в момент передачи ученикам евхаристической Чаши. И это действие также было провозвестием грядущей Жертвы: «Сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф.26.28). Но как понимать, что Чаше противопоставлены скрижали, символ Закона? Не значит ли это, что Благая весть отменяет Моисеев закон?
Этому вопросу апостол Павел уделяет пристальное внимание в ряде своих посланий. Мы знаем также, что именно этот вопрос стал источником первых серьезных разногласий между последователями Христа, чуть не приведших к расколу. Особую трудность его разрешению придавали известные всем ученикам слова Христа, сказанные Им в Нагорной проповеди: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Матф.5:17-18). Гипотетически эти слова можно было воспринять как призыв к дословному выполнению всех предписаний неимоверно разросшегося к тому времени Закона и обещание добавить к ним несколько новых. После встречи апостолов Петра и Павла древняя Церковь отвергла такую интерпретацию, отменив обязательность обрезания для язычников. Да и как можно было согласовать ее с духом Евангелия, с непрерывной и непримиримой полемикой законников со Христом, с притчей о мытаре и фарисее, с многочисленными высказываниями Христа, в которых Он открыто осуждал практику умножения заповедей: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не вхо́дите и хотящих войти не допускаете... Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!» (Мф. 23:13-24); «…и вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них» (Лк.11:46)? Скорее надо было признать, что под исполнением закона в словах Христа имелось в виду не дополнение, а завершение, предполагающее переход к чему-то другому. В таком именно смысле и разъяснял Павел обращенным язычникам христианское отношение к закону.
Из того, что грех с его смертельными для человека последствиями появляется как следствие нарушения закона, неправильно делать вывод о том, что семя зла лежит в самом законе, аргументирует Павел: «Что же скажем? Неужели от закона грех? Никак. Но я не иначе узнал грех, как посредством закона… Посему закон свят, и заповедь свята и праведна и добра» (Рим. 7:7,12). Но с приходом Спасителя время закона просто прошло: «…вы, братия мои, умерли для закона телом Христовым, чтобы принадлежать другому, Воскресшему из мертвых» и «ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве» (Рим.7:4). «Закон был для нас детоводителем ко Христу, – добавляет Павел в проповеди галатам, – по пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя» (Гал.3.24-25). Переводя на более привычный для нашего века язык, закон выполнял и, по всей видимости, продолжает выполнять педагогическую роль в становлении личности и церковной общины, «доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф.4:13). Это тоже из риторического арсенала Павла: сравнение новоначальных с младенцами (Еф.4.14) или детьми, питающимися молоком (1 Кор.3.2). Образ педагога в таком контексте вполне уместен.
Недостаточность соблюдения внешних предписаний – того, что Павел называет служением Богу по ветхой букве, – следует уже из одного принципиального различия двух заветов. И Моисей, и Иисус по человечеству своему выступали посредниками между Богом и народом при заключении завета (ср.: Гал.319 и 1 Тим.2.5). Но если Моисею дано было лишь издалека видеть славу Божию (Исх.33.18-23), то Иисус являл ее в Самом Себе (Ин.1.18; 8.29 и др.). Таким образом, Новый завет открывал путь более совершенного и полного примирения и соединения с Богом через созерцание, постижение и вхождение в живое общение с божественной личностью Иисуса Христа. Действительность же духовного обновления и преображения, достигаемого таким путем, была запечатлена схождением Духа на апостолов в день Пятидесятницы. И это событие также косвенно знаменовало выход из-под власти закона, ибо еврейский праздник Пятидесятницы (Шавуот) был посвящен событию дарования евреям Торы на горе Синай на пятидесятый день их выхода из Египта.
В Послании к галатам утверждение о свободе христиан от закона звучит особенно резко. В этом послании Павел делает чрезвычайно обидную для иудеев вещь. Каждый иудей знал с детства, что у Авраама было два сына: один, рожденный от рабыни Агари – имя его Измаил – и второй, чудесно рожденный от законной жены Авраама Сарры. От этого-то второго сына, Исаака (Ицхака) евреи и вели свой род. Павел переворачивает исторический смысл этой истории иносказательным образом, так что в ней потомками рабыни и соответственно рабами оказываются последователи закона Моисея, а свободными – последователи Христа: «В этом есть иносказание. Это два завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь, ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве; а вышний Иерусалим свободен: он — матерь всем нам… Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной» (Гал. 4:24-31). Это послание и этот образ двух заветов имеют особое значение для русской культуры, ибо на них основано первое богословское произведение, написанное на русском языке первым русским митрополитом всего через полвека после крещения Руси. Это «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона.
Какое же отношение имеет все это к современным реалиям? Если совсем кратко, то усиление позиций закона в человеческих отношениях стоит рассматривать в богословском аспекте как несомненный признак упадка христианства. Граница между тем, что регулируется моралью, а что законом, всегда была подвижной. Проповедь христианства, как свидетельствует Писание, решительно сдвигает ее в сторону предпочтения надправовых, внутренних нравственных установлений, опирающихся на совесть, а не на внешнее принуждение законом: «…тот Иудей, кто внутренно таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве» (Рим.2.29); «и потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести» (Рим.13:5). Справедливость, почитавшаяся лучшими из язычников до Христа за высшую человеческую добродетель, теряет свое царственное величие в свете сияния новых нравственных ориентиров Небесного Царства: милосердия, всепрощения, долготерпения, жертвенной любви. Об этом учат притчи Христа. Об этом напоминает и Павел коринфянам, убеждая их не подавать в суд друг на друга: «И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? для чего бы вам лучше не терпеть лишения?» (1 Кор.6.7).
Евангелие возвещает приближение человека к неведомой ему ранее области благодатного бытия, по отношению к которой мораль выступают предшествующей ступенью, а закон и право – ступенью еще более низкой. Притчи о мытаре и фарисее, о неверном домоправителе, о десяти девах – эти, да и немало других «соблазнительных» мест в Евангелиях – явно выбиваются из рамок естественной морали. Выбиваются из них и юродивые, ибо неверно ассоциировать юродство лишь с чрезмерными аскетическими подвигами. Явивших миру такие подвиги канонизируют в чине преподобных. Для того, чтобы быть юродивым, этого мало. Юродивый – это всегда еще и обличитель общественной морали в форме ее нарочитого отвержения. В таких «отклонениях от нормы» человечество наощупь движется к новым духовным рубежам, в них осваиваются начатки новых нравственных отношений. И в этой своей обращенности к новому святость способна вступать в конфликт не только с правом, но и с моралью. Об ограниченности морали хорошо сказал Виктор Франкл – замечательный ученый и необыкновенный человек, бывший узник нацистского концлагеря, много сделавший для примирения евреев с Церковью после холокоста: «Мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время мы уже не будемморализировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло будут определяться не как нечто, что мы должны делать или соответственно делать нельзя; добром будет представляться то, что способствует осуществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла, а злом мы будем считать то, что препятствует этому осуществлению». Звучит совсем по-христиански.
Приближаемся ли мы к так обозначенной цели развития? Нет, мы движемся все быстрее в обратную сторону. Последние несколько десятилетий отмечены беспрецедентным вторжением государства и общества в семейные отношения (законы о домашнем насилии, расширение практики изъятия детей из семьи), узакониванием тотальной слежки, возрождением практики преследования за публичное выражение убеждений. Далеко не все эти меры оправданы возросшей по объективным техническим причинам опасностью терроризма. Большинство из них свидетельствуют о том, что ведущие мировые державы и мировое правительство (если оно есть) посчитали слишком накладным уповать на совершенствование человека и вернулись к идее построения общества на страхе. Целый букет законов (о сообщении неверных сведений, о разжигании вражды, о дискриминации, об оскорблении религиозных чувств, о психологическом давлении, повлекшим вред для здоровья, о пропаганде суицида и проч., и проч.) фактически уже создал ситуацию, при которой выражение любых религиозных взглядов может быть при желании объявлено уголовным преступлением. Ибо ревностная принадлежность к одной религиозной группе предполагает дискриминацию другой, а религиозность как таковая отличается от безрелигиозности по большому счету только тем, что человек признает какие-то вещи дороже жизни и самой этой верой становится потенциально опасным для психического здоровья и благополучия людей, так не считающих. Оскорбление же чувств верующих – это совсем замечательная идея, если иметь в виду, что люди основывают свою веру на всем, чем угодно, и каждый по-своему. Кто-то верит в растиражированные чудеса, происходящие с завидной регулярностью в определенных местах. Кто-то считает, что регулярность и объективность таких чудес является однозначным свидетельством того, что мы имеем дело с подделкой. Для человека, построившего дом своей веры на чудотворном песке, сомнения в достоверности чуда могут стать действительно страшным психологическим ударом. И если этот психологический удар перерастет в апоплексический, кого надо сажать в тюрьму: того, кто зародил сомнения, или тех, кто год из года подделывал «чудо» и поддерживал суеверие? Или, к примеру, для некоторых тонких религиозных натур самым сильным оскорблением религиозных чувств являются отнюдь не мысли неверующих о вере, а проповеди, в которых просвечивает цинизм и неверие проповедника. Можно ли подать на проповедника в суд и осудить его за недостаток веры? Можно ли считать мошенником духовника, обещавшего послушнику обретение душевного покоя, мира и просветления и нарушившего, с точки зрения последнего, свои обещания? И кто это будет решать? Огромное количество таких вопросов, если о них серьезно задуматься, показывает абсурдность затеи перевести то, что лежит в глубинах духовной жизни, в плоскость юридического рассмотрения и уголовного уложения. Вот недавно прокуратура выяснила после длительной проверки, что слова одного мятежного схимонаха о наступлении царства антихриста не соответствуют действительности. Признаком наступившей трагедии является то, что над такими ситуациями уже не хочется смеяться.
Выбор между законом и благодатью в пользу закона несет в себе еще одну долговременную опасность. Для большинства людей он предполагает выбор между автономным (само-законным) и гетерономным (чуже-законным) существованием в пользу гетерономного. А это означает, по словам русского религиозного философа И. Ильина, согласие на унизительное пребывание в противодуховном состоянии неполноценного человека: на веки осужденный быть в религии несовершеннолетним и опекаемым, религиозно гетерономный человек сам не замечает того оттенка презрения, который ложится на всю его жизнь.
Не всегда это так. Закон может не попирать человеческого достоинства, если это закон божественный. Так относятся к закону иудеи и обретают в скрупулезном соблюдении заповедей чувство внутренней свободы и гармонии. Этот путь закрыт для христиан, как разъяснил апостол Павел галатам: «Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати» (Гал.5.4). Протестанты научились ладить с законом, приложив максимум усилий к тому, чтобы каждый член общества чувствовал себя участником законотворчества, чтобы общественная норма стала как бы его собственной, выработанной им самим в содружестве с остальными, чтобы каждый считал себя блюстителем закона, имеющим возможность беспрепятственно наказать тех представителей власти, которые этот закон нарушают. Это путь развитой демократии и правового государства. В России до сих пор не удалось создать прочных исторических предпосылок для движения по этому пути, и особенности религиозного сознания русских сыграли в этом немаловажную роль. В России установление диктата закона над областью традиционных устоев и стихийно складывающихся общественных представлений о норме и допустимых границах ее нарушения чревато самыми тяжелыми последствиями для личности, общества и культуры. Не надо заглядывать в будущее, чтобы убедиться, что это так. Мы видим вокруг себя удручающую картину ухудшения нравов, и идет оно рука об руку с так называемым повышением уровня правовой культуры. Мы видим, что обращение к закону повсеместно используется не для того, чтобы установить справедливость, но чтобы удовлетворить личные и корпоративные корыстные интересы, орудуя законом, как разбойник орудует дубиной. Законопослушность в обществе, не имеющем навыка религиозного отношения к закону, оказывается средством отчуждения и оглушения совести, оборачивается потерей нравственных ориентиров, тем более невосполнимой, чем выше поднимается статус закона и крепче становится его суверенитет.
Надо признать, что православная церковь не всегда выступала в позднейшей истории в качестве жертвы борьбы за веру, но иногда сама поощряла государство к тому пути вспять к закону, от которого предостерегал галатов апостол Павел, а русских митрополит Иларион. Достаточно упомянуть отвержение принципа свободы совести, закрепленное в таком важном документе как Основы социальной концепции РПЦ. Трудно понять, каким идеалом христианской жизни вдохновлялись иерархи, подписываясь под этим положением концепции. Трудно понять и бесстрашие, с каким некоторые из них прибегают к использованию административных ресурсов светской власти. Дальновидные пастыри уже разглядели опасность того, что меч репрессий, обрушившийся на нетрадиционные христианские и околохристианские общины, упадет рано или поздно на главу тех, кто помогал его поднять. Хочется верить, что таких пастырей в РПЦ большинство. Великий русский педагог Константин Ушинскийписал об этом опасном сближении церкви с карательными органами государства: «Христос на земле только прощал. Церковь занимает Его место на земле, но не на небе. Пусть это будет место отдыха для сердца, убежище для наших стремлений, которые не удовлетворяет мир. Она не будет тогда нуждаться в жандармах. Пусть прогонит от Себя этих защитников. Если бы Ей пришлось погибнуть – чего никогда не случится, - то пусть лучше погибнет, чем Сама станет в ряды детей погибели. Погибнув так, Она воскреснет, как воскрес Христос!» Это было сказано в самодержавной России в условиях официальной цензуры. Интересно, сегодня такие высказывания еще не квалифицируются как экстремизм?
Подписывайтесь, если было не скучно.