Франц Кафка — когда невозможно не писать...
Говоря о влиянии на творчество бессознательного (а связь между одним и другим не только очевидна, но и более чем вероятна в правоте своего воздействия), то нам следует говорить о сублимации.
Напомним, что Фрейд видел в сублимации (и, в первую очередь, в сублимации в художественное творчество), то редкое качество, проявление которого возможно только в случае, если индивид, по его словам, обладал неким загадочным талантом. Например, литературным дарованием.
(Причем, если рассматривать механизмы сублимации, то непосредственное включение их происходит в тот момент, когда вытесненное раннее из сознания -
в бессознательное какое-либо неудовлетворенное желание, -- следствие нереализованного либидо,-- грозит разрастись там в симптом будущего заболевания, например, того же невроза, и, тем самым, вернуться в сознание неким обходным путем и в другом статусе.
И вот тут как раз и включаются механизмы сублимации, являющейся не иначе как одной из защит психики, наряду с вытеснением, замещением, переносом и т.п.
И уже тогда индивид как бы перекладывает начало развивающегося невроза «на плечи» неожиданно образовавшегося «помощника», и тем самым проецирует, например, в литературное творчество свой бред, фантазии, страхи, тревоги, волнения, т.е. выплескивая, таким образом, бессознательное.
И уже вполне закономерно, что все подобные характеристики получают и герои его произведений. Отсюда можно заметить, чем больше сумасшествие фантазии и воспаленного воображения было выражено в бессознательном,
чем степень начинавшегося невроза или психопатических состояний была там заметнее и ощутимее, тем ярче и красочнее очерчены сами персонажи такого автора.
Но тогда уже применимо к Кафке следует заметить, что (несомненно принадлежа к этим самым, по мнению Фрейда, счастливчикам, обладающим даром перекладывать груз начинавшегося у них невроза на других,
т. е. наделяя ими героев произведений), он порой страшился этого осознавания (более чем понимая как раз бессознательно), делая периодические (и повторяющиеся) попытки заменить необходимую потребность именно в литературном творчестве - какими-то другими вариантами.
Пробуя порой (и, вероятно, как минимум), просто не писать. Но вот это-то ему как раз и не удавалось. Насколько нам известно (а благодаря «Дневникам» внутреннее состояние
Кафки у нас, уж позволим себе эту метафору, как бы и на ладони), все (действительно все!) подобные попытки заканчивались еще большим внезапным и таким нежелательным обострением невроза.
Невроза, в результате которого Кафка не мог ни спать, ни бодрствовать, ни читать, ни разговаривать, ни писать, и вообще резко и до боли невероятности своего печального существования, у него вдруг пропадало и вовсе желание жить.
И как раз на этот период (период подобных экспериментов с подсознанием), относится всплеск особенно сильной меланхолии и желания смерти.
Причем об одном таком замысле самоубийства как-то случайно узнал Брод и донес до сведения Юлии Кафки - матери Франца Кафки, тем самым неосознанно способствуя сближению (но только на миг) матери с сыном.
В итоге, если и не хотел Кафка писать, то уже и не мог иначе. А ведь, помимо всего, своим литературным творчеством он как бы отдалял от себя (отчасти заглушая его) и чувство вины, которое наряду со страхами да кошмарами было не иначе как следствием того невроза, во власти которого он находился.
И уже тогда, именно это чувство вины не давало ему возможности остановится. Ибо лишь только на миг утихала боль осознавания его, как вновь вина требовало все новых и новых подношений,
в виде согласованных друг с другом строк, рождая новые фантазийные пертурбации героев произведений, каждый из которых теперь не только мучился и страдал от ощущения виновности в себе, но и всячески искал возможности хоть чем-то искупить свою вину.
Но вот только методами для этого они пользовались иной раз настолько нелепыми (порой абсурдными до боли безысходности), что впору было бы и задуматься: а приведет ли это к тому, к чему они стремились?
Землемер К. отчего-то обращает внимание то на более чем глупую в сравнении с его интеллектом Фриду (готовую переспать с любым, представляющим из себя более-менее значительную личность), то на зачуханных и ничтожных сестер Барнабе: Амалию и Ольгу, отвергнутых всей деревней и живущих в своем собственном мирке неудачниц.
А ведь тогда еще, пожалуй, была возможность для К. задуматься, что не бывает все просто так. И с одной стороны, в лице Ольги и Амалии Кафка показал некий плачевный итог тех, кто решил не поддаваться правилам, навязываемым толпой. Но уже с другой стороны, именно в образе сестер Барнабе Кафка предполагал показать и кое-что другое.
Например, становится понятно, что до поры до времени Амалия соглашалась играть по правилам. По крайней мере, не думала ни о какой конфронтации с односельчанами. Даже наоборот: вполне искренне желала подчиняться этим самым правилам.
И тогда уже быть может тут таится причина всех бед. Ибо пока таким, как Амалия, нужно затаится, для видимости смешавшись с толпой безликих и ничтожных по сути односельчан, Амалия выжидает. И как вроде бы иной раз даже охотно играет в их игры.
Но как только предоставляется возможность возвыситься над ними, Амалия тотчас же решает не пропустить момент. И уже в характерной для мещанского сословия манере, начинает расталкивать всех остальных руками, желая просунуться в окно удачи первой.
Дабы стать невестой (а в перспективе и женой) чиновника, переехать с ним в Замок, и уже оттуда, с недосягаемой для всех деревенских жителей высоты, точно также, как и тупоголовые жены многих важных лиц, взирать на других смертных. А образ Амалии более чем собирательный.
Именно так Кафка показал тех глуповатых особ, которые вовремя успев «отдаться», не только выгодно выходят замуж, но и еще пытаются учить, зачастую, таких же недалеких как они, но не устроенных в жизни бывших подружек.
Но в том-то и дело, что в своей вине герои произведений Кафки как будто и не спешат признаться. Йозеф К. так прямо и недоумевает... кто мог инсценировать начавшийся судебный процесс (ему хоть и оставили свободу передвижений, но находился-то он под следствием)?
И как-то совсем даже ирреально, пытаться искать правды в суде. Кстати, вот тут как раз и кроется ключ к пониманию тайны, заложенной в подсознании, Кафки.
Ведь уже как будто бы и все члены суда, и даже совсем незначительные клерки, да и, как помним, и чуть ли не их жены, знают о начавшемся процессе.
И даже с вероятностью знают, именно знают, а не догадываются о его предполагаемом, суд то еще не состоялся, решении. Т. е. приговоре. Но вот как бы никто из них, за попытками скрываются лишь только попытки, не может ни предрешить
судьбу Йозефа К., ни - хотя бы - направить его к человеку - по сути, своему же коллеге, отвечающему за инсинуацию дела. Дела, которое, заметим, при желании вполне можно и закрыть.
Кафка как будто бы сам периодически намекает на призрачность правосудия. Но вот тут как раз и кроется начало заретушированной автором разгадки. Франц Кафка как будто бы и сам не хочет, не верит в то, что это можно все так просто разрешить.
А значит, в какой-то мере, мы должны говорить о нежелательности для самого Кафки столь быстрого разрешения загадочности бытия. И уже как таковой ответ - ему и не нужен.
Ведь, почти абсолютно все можно разложить по полочкам; и тогда - наряду с открывающейся правдой - будет ясен и очевиден результат.
И как будто и землемер К., и Йозеф К., да и тот же Карл Россман с Георгом Бендеманом (и от Грегора Замзы мы словно все время ожидаем того же), уже находятся на пути к цели (а цель - это истина, ответы на поставленные вопросы). Но в момент, когда финал словно и приближается,
Кафка (словно опомнившись), вновь до невероятности запутывает сюжетные нити романа. И уже в отблеске наслаиваемой друг на друга композиции мы вместе с главными героями внезапно понимаем, что все действительно вновь запуталось до неузнаваемости.
Но вот уже в отличие от героев произведений Кафки (а ни К., ни Йозеф К., ни Карл Россман, ни Грегор Замза - не смиряются, словно не замечая лабиринтного тупика прежних ходов,
с маниакальной настойчивостью пытаясь отыскать новые пути, и совсем не замечая, что все их действия служит, не иначе как, лишь только для оправданности самого движения: движения - для движения), мы начинаем понимать, что для Кафки и не может быть иного варианта.
И уже здесь, наряду с его неверием в достижение истины, скрывается и опасение прекращение страданий. Ибо если только прекратится подпитка его чувства вины, то уже и исчезнет она, эта самая вина. А значит, все и прекратится.
И уже тогда все это может означать, что быть может и жизнь тогда придется строить несколько иначе (в согласии с уже новыми позициями)?
Но как раз подобного Кафка допустить никак не мог. Да и, вероятно, сидящий в глубине его подсознания страх (рождающий иной раз самые настоящие кошмарные ужасы), не позволял ему остановится.
И тогда уже вынужден был Кафка пускать в новые путешествия своих героев; поддерживая в своем бессознательном огонек чувства вины; именно того чувства вины, с которым теперь не только вынужден был жить, но и уже именно которое, для него, собственно, и означало жизнь.
И быть может не было на свете силы, способной заглушить это все разгоравшееся и разгоравшееся пламя. Ибо иначе означало бы сие, что наконец-то найден некий универсальный способ.
А раз так, то все грозило бы перейти в иную плоскость измерения; что почти неминуемо для Кафки означало бы появлением какой-то новой (и совсем иной, непривычной) природы кошмара.
Стимулирование которого в какой-то мере выполняло и поддерживало чувство вины. От него, кстати, вполне можно и отталкиваться в попытке как неких, порой достаточно абстрактных, интерпретаций, так и быть может даже в большей мере, разрешения внутриличностного конфликта. Как, впрочем, и конфликта с внешним миром.
И все же вероятно Кафка не был бы Кафкой, если бы ежедневно, ежечасно, ежесекундно не оправдывал подобные мучения своих героев - правдивостью своей жизни.
И тогда уже он словно совершенно искренне сам себя загонял в угол, испытывая на себе в гораздо еще большей, гиперболической степени все то, что позже получали (по частицы души каждому) его герои.
А ведь именно чувство вины было нитью, связующей большинство поступков Франца Кафки. И тогда уже сама жизнь находилась в прямой зависимости от чувства вины.
И быть может все случавшиеся с ним неудачи в личной жизни (и в первую очередь, конечно же, отношения с немногочисленными возлюбленными, многих из которых могло бы и не быть, если бы все благополучно разрешилось с Фелицией Бауэр),
все эти его помолвки и расторжение оных, так или иначе, свидетельствовали лишь о том, что Ф. Кафка как будто бы и боялся уж так лишиться:ощущения у себя этого чувства вины. И уже почти ни при чем здесь было одиночество.
Да и что одиночество?! Одиночество было лишь как непреложное следствие... следствие - вины. Ибо, ощущая на себе постоянное давление груза ответственности за совершаемые поступки (и оттого мучаясь от этого еще больше),
Кафка как бы и не пытался выправить ситуацию; словно опасаясь, что тогда уже в этом случае исчезнут причины - вину подкрепляющие. А значит уже как будто и не в чем будет себя корить! Но как раз это... это было для Кафки... слишком бы непривычно...
И уже отсюда, почти с большой долей вероятности можно заключить, что Кафка сознательно (или все же вернее - подсознательно, ибо было бы это все только под контролем сознания - и не имело бы оно такой силы, которой располагает бессознательное) провоцировал (всячески вызывая) у себя это чувство вины.
И только тогда, когда все происходило именно так, а не иначе (а производные от осознания вины ощущения начинали предъявлять права, оказывая свое неприкаянное воздействие), только тогда в Кафке заглушались силы, способствующие бунту, борьбе; но сколь призрачно, недолговечно, было такое состояние,
можно судить хотя бы потому, что в поведении и Йозефа К., и К., и даже, несмотря на возраст, Карла Россмана, проявляется бросающаяся в глаза и пугающая своей откровенной не выраженностью агрессивность.
Причем, что еще более удивительно (ведь каждый из нас просчитывает предполагаемые модели поведения встречаемых героев), те, на кого, казалось, и обращена эта агрессивность,
те, которым и Карл Россман (сцена на пароходе, дома у дяди, в отношении периодически случавшихся бунтов с друзьями-бродягами - Робинсоном и Деламаршем),
и Йозеф К. (одна из первых встреч с адвокатом, диалоги в здании суда, первая встреча со служителями суда у себя дома, и проч.), и К. (конфликты, особенно первый, на постоялом дворе, в школе, со своими помощниками...)
обращают свой гнев (больше похожую на вспышку ярости) наоборот, как-то странно (непривычно для нас!) реагируют на явный обвинительный взрыв негодование в свой адрес.
Или словно не замечая его, или же вообще, невероятно сникая и уже переживая, раскаиваясь, в том, что могли чем-то вызвать негодование главных героев.
И уже как раз тут, в таком поведении этих действующих лиц произведений Кафки, во-первых, проявляется подсознательное убеждение самого Кафки в лживости чиновничьи-бюрократических вывертов; и тем самым, как бы проявляется его бессознательное неверие в разрешимости - в нужную для него сторону - происходящих конфликтов.
Словно неким таинственным образом демонстрируется неумелая и неуверенная попытка обмануть природу конфликта, нарушив закономерность причинной связи; а во-вторых, Кафка как бы и спешит (после высказанной его героями агрессии) занять уже их же чем-то иным. Словно опасаясь: а вдруг изменится мир?
Вдруг обернется в его сторону (неожиданно призная уместность высказанных обвинений)? И тогда уже словно бы (невероятная в своей поспешности) появляется новая композиционная картинка. И уже все происходящее заставляет на миг забыть о недавнем.
Ибо вновь перед нами какая-нибудь гениально заретушированная символика абсурда, а. окунаясь в мир новых иллюзий, мы как будто окунаемся с головой в ледяную пропасть наслаиваемых друг на друга лабиринтов событий.
И уже начинает казаться, что ничто не сможет нас вывести обратно из этого лабиринта фантазий и подсознательных сновидений на яву.
А быть может мы и сами не желаем покидать этот мир?! Мир фантазий и кошмаров разума! Мир Кафки, в который он пустил нас, попросив в замен... лишь согласия с ощущением ирреальности происходящего.
И уже один только раз, услышав симфоническую трансцендентальность сюжетных композиционных и стилистических аккордов произведений Кафки, уже и не сможешь так просто выбраться назад, в другой мир. Словно бы подсознательно понимая, что тебе там не будет хватать именно последовательности (в своей сумбурной значимости) ходов утраченных иллюзий. Но мы, как будто бы, и не против.
чемпион мира, тренер-психолог 3-х чемпионов мира, автор 250 книг