Профессиональный и моральный долг медика – отводить, отодвигать на неопределенный срок последний час пациента. А в Крыму жил необыкновенный, не такой, как многие, врач, который, зная наперёд точную дату своего, запланированного Небесами, отбытия в мир иной, сумел таки обмануть и собственную Смерть.
Наверное, это уже бесспорно: всякая профессия требует от человека таланта. Той самой нематериальной, высшими силами определяемой сути, которая заставляет ежедневно и ежечасно вкладывать в дело, которым занимаешься, душу, отдаваться ему самоотречённо и испытывать при этом светлую радость творения. Независимо от того, что созидаешь: живописное полотно, рифмованную строку или здоровье другому человеку. Талант исцелять других стал для Виктора Лебединца его Судьбой.
В Судьбу доктор этот верил безоговорочно. Быть может, потому, что родился в буддистском Китае и с молоком матери впитал убежденность: где-то далеко, в недоступных людям горных пещерах хранится Книга судеб человечества, и каждому из нас отведена в ней страничка. «Иногда так хочется прочитать, что суждено тебе и сколько — осталось, — говорил суровый, строгий врач, немногих допускавший в сердце романтика и мечтателя. — А иногда кажется: лучше не знать ничего наперед».
Первый раз он чуть не умер, едва появившись на свет: двухдневный младенец незнамо как просунул голову между металлическими прутьями кроватки, на которой лежал, и если бы чудом не услышала слабый, полузадушенный писк находившаяся в весьма отдаленной комнате мама... Однажды поздно ночью на улице напали на хирурга, устало идущего домой после экстренной операции, какие-то подонки, пытались убить — но он упрямо выжил… Рок преподносил испытание за испытанием. Человек их преодолевал и устремлялся по жизни дальше, дальше. Так как всякий раз знал: не время еще прощаться с белым светом.
- Откуда знали-то, Виктор Николаевич? – впервые услышав подобное спокойное утверждение, опешила я.
- Да всё оттуда же! – выразительно ткнул указательным пальцем в потолок известный в Евпатории врач-травматолог, не обидевшийся на явственные нотки недоверия. – Знал же твой батя, что умрет в пятьдесят шесть лет. Только ему цыганка в молодости нагадала. А мне – птица приснилась. Огромная, страхолюдная, драконоподобная. Прилетела, покружилась. А потом уселась, крылья свои черные сложила и заявила противным таким голосом: «Жить тебе до 2011 года!» Каркнула мерзко, по-вороньи, и исчезла. Я проснулся, ругнулся: «Чур тебя, нечисть!» Однако - поди ж ее догони…
…Сколько помню себя, имя Виктора Лебединца звучало в семье нашей едва ли не ежедневно. Наивный, разглядывавший мир сквозь розовые очки подросток, пережила я вместе с родителями настоящий шок, когда плеснул ни в чем не повинному доктору в лицо кислотой разъяренный родственник скончавшегося больного. От неминуемой, казалось, слепоты спасла тогда Николаевича, отдала ему часть роговицы для пересадки операционная медсестра, нежно любимая им жена.
- Я ради своей Татьяны Сергеевны пойду хоть в огонь, хоть в воду, хоть на кухню – пельмени лепить! – смеялся он позже. – Вижу – не хуже орла!
Долгое время висел у меня над столом подарок врача, всерьез занимавшегося фотоискусством, – сто очков форы столичным мастерам, три невероятных портрета Валерия Леонтьева: уникальные мгновения, удивительно изящные, мощные в сплаве Духа и Материи, несущие на себе отпечаток жизненного кредо Маэстро. Работать с этой поистине немеркнущей «звездой» доктор Лебединец умел. Умел ловить оттенки настроения «модели», яростное и нежное ее вдохновение.
- Мы познакомились с Валерием в августе восемьдесят шестого, - рассказал он потом при случае без какого-либо чванства, в корне ему не свойственного, - Я лечился в глазном отделении нашей больницы, а в соседнее лор-отделение, которым заведовал мой хороший друг Виктор Лысый, обратилась за помощью Людмила Исакович — руководитель леонтьевского тогда ансамбля «Эхо». Вскоре пришёл и сам Валерий, находившийся в Евпатории на длительных гастролях. Я в то время не расставался с фотоаппаратом, удалось сделать массу интересных снимков: и в больнице, и на концертах, которые посещал практически ежедневно, пока шли гастроли, Несмотря на эксклюзивность программ, Валерий разрешал мне снимать, понял, что я не буду наглеть и слепить вспышками, не побегу продавать фотографии фанатам. Так завязалось общение. А год спустя Валерию, к сожалению, пригодились мои профессиональные знания врача-травматолога: его мучило старое заболевание коленного сустава. Довелось не раз помогать и артистам его балета: ведь травмы и сопутствующие заболевания — постоянные спутники танцоров. Потом были еще встречи, были разговоры: не всегда длительные — не хватало времени обоим, но всегда запоминающиеся. Валерий — собеседник очень яркий, интересный, личность неординарная, на любой вопрос ответит по-своему, нестандартно, «по-леонтьевски»…
Щедрый Лебединец и с автором этих строк пытался поделиться подобной роскошью общения: как-то даже предпринял попытку уговорить Леонтьева на интервью городской газете. Да не вышло. Летом двухтысячного возвратился доктор из-за кулис малость обескураженным: «Валерий давным-давно взял за правило не давать интервью во время гастролей: слишком много развелось недобросовестных «акул пера», которые позволяют себе писать не только то, что человек не говорил, — даже то, чего он и думать не мог. А проверить материал, завизировать его как положено не хватает времени. Вот и приходится ему работать только с изданиями, проверенными на порядочность и только по предварительной договоренности. Никакие мои поручительства не помогли, хотя остался Валерий таким же добрым, интеллигентным, высокоодухотворенным человеком».
Жаль, забросил Виктор Николаевич фото-хобби: «Я работал в жанре чёрно-белой фотографии, а сейчас для неё ни пленки, ни бумаги, ни реактивов не достать — пропало всё или очень дорого... – объяснял он терпеливо. - Хотя фотоаппаратом увлекся раньше, чем стал врачом,.— ещё в школе. Но карьера фотохудожника — не прельстила. Здесь нужен талант, а по задаткам я больше — репортер. Реалист. Художник в любой сфере должен иметь абстрактное, возвышенное мышление, меня же интересовал всегда больше момент жизни».
А музыке, которой всегда было много в его кабинете, - не изменил: «Нравится старая эстрада, тех времен, когда я еще был молодым: самое большое предпочтение отдавал и отдаю группе «Биттлз». Собирал записи чуть ли не с момента появления «ливерпульской четверки», и до заката она у меня так любимой и осталась. По моим стопам в отношении любви к музыке-ретро пошел и мой младший сын Антон — интереснейшая, кстати, личность, одновременно интеллектуал и «качок». Нам нравится музыка, где есть мелодия. А у большинства современных эстрадников качество и музыки, и слов никуда не годится».
Родители мои доктора за глаза всегда называли исключительно «Лебедь». Прижилось прозвище и в городе. Ибо контакты дикой природы с людской «цивилизацией» не всегда заканчивались благополучно для летающей фауны. Случались и трагедии, после которых просить у пернатых прощения за выходки вандалов приходилось «человеческим» медикам. И неравнодушный врач-травматолог с «созвучной» фамилией быстро стал местной легендой.
- Оперировать лебедей мне довелось дважды! – вспоминал он. – Первого в травматологическое отделение горбольницы принесли с перебитым крылом: какой-то негодяй, видимо, палкой шарахнул. А как птице наркоз дать? Помудрил наш анестезиолог Павел Матвеевич Островский, но маску для клюва сконструировал. Крыло нам удалось зафиксировать, «конечность» пациенту сохранили. А вот его собрату, который попал ко мне на стол лет пять спустя, повезло меньше. Привезли его – с аналогичной травмой - из села Молочное уже в очень тяжёлом состоянии, с высокой температурой, началась гангрена. Остался больной инвалидом (крыло пришлось ампутировать) и век свой доживал во дворе у женщины, которая подбирала и выхаживала всех без исключения несчастных животных и птиц. Жаль, имени её не помню…
- Как думаете, почему пострадавшего лебедя именно к вам лечить тогда принесли?
- Да кто ж его знает?! Пока нам не запретили с этим связываться, зверюшек в травматологию постоянно тащили, мы собак оперировали, кошек. Народ просто надеялся, видимо, что «человеческий» врач обязательно спасёт любимца.
— Что значат для вас животные?
— Это отдушина. Куда можно положить частичку себя. Им, четвероногим, расскажешь всё, чего человеку не скажешь, пожалуешься — и они не разболтают, не продадут тебя. Бывает такое, что с собачкой — поделишься, а с человеком — не хочется. А ещё животные дисциплинируют. Утром, вечером, зимой, летом, независимо от погоды, с собакой нужно гулять, Хочешь, не хочешь — иди...
Свою «отдушину» - красавицу-«афганку» Фею – доктор Лебединец начал регулярно приводить в отделение травматологии («Для положительных эмоций больным!») во времена, когда понятие «канистерапия» на Западе только-только зародилось. И долго сражался с чиновниками городской санэпидемстанции, которые категорически запретили «эксперимент». Долго потом ворчал: «Они жили догмой «Собака - источник инфекции». И доводы врача, знающего, что он ведёт в отделение абсолютно чистую афганскую борзую, им были не указ!»\
Когда решил связать себя клятвой Гиппократа, Виктор Николаевич и не помнил уже: «Мне кажется, я доктором родился. Никаких вопросов, никаких сомнений, кем быть, не существовало — я просто знал, что стану врачом. Мама, медсестра, она готовила к медицине и меня, и брата. Но он дважды пытался осуществить свою мечту — не получилось. А я поступил в мединститут с первого раза, без проблем. Хотя конкурс тогда в Хабаровске был просто сумасшедший — я даже не знаю, сколько человек на место! Не менее восьми—точно! Первый вступительный экзамен сдавал в свой' день рождения — исполнялось восемнадцать лет. И сам себе сделал подарок – получил «пятерку»! А в 1968 году меня с тремя сокурсниками исключили из комсомола и чуть не выгнали из института с четвертого курса — за рукописный журнал. Он гулял по всему курсу, читали и студенты, и преподаватели — крамолы, кроме юмора, там не было. Но «стукнул» куда надо какой-то «доброжелатель»... Посмотрите, мол, чем занимаются некоторые советские студенты в то время0 как КПСС ведёт народ к победе коммунизма. И как начали нас таскать по всем бюро и собраниям!.. КГБ не нашел криминала, зато родной комсомол постарался: недолго думая, обвинили в аполитичности. Весь институт гудел, мы сразу легендарными личностями стали. Благо хоть – в партию после этого вступать не пришлось. Чисто из духа противоречия не лежало у меня сердце куда-нибудь вступать. Выработался иммунитет к политике. Хотя считал и считаю, что человек, живущий в обществе, не может быть вне общества».
В Крым Виктора Лебединца зазвали родители: «У отца была большая военная выслуга, они с мамой — участники войны. Поэтому, когда вышел отец в отставку, они сразу получили в Евпатории квартиру. А я переехал к ним. Уже работал врачом, было лет семь стажа. И, кстати, на первое дежурство в отделении травматологии (после окончания института) я тоже вышел в день своего рождения—5 августа 1970 года». Пятнадцатого мая 1978 года его зачислили на работу в евпаторийский горздравотдел, а в восемьдесят первом назначили заведующим травматологическим отделением местной больницы. Кто-то подумает: «Вот карьерист!». Но тогда просто больше некого было назначать.
И вскоре в Евпатории все просто привыкли считать: самое-самое образцовое отделение больницы - «травма». В восьмидесятые-девяностые отделение отличалось чистотой, порядком, вышколенным персоналом...
— Я бы не сказал, что такие уж, как нужно, были чистота и порядок, - морщился требовательный Лебединец. - Их очень трудно было поддерживать, потому что не хватало людей. Чиновники, которые стоят выше и ответственны за здравоохранение, решили, что можно бесконечно без ущерба для дела сокращать ставки младшего и среднего медперсонала. У нас, в самом крупном по площади в больнице отделении, занимавшем два этажа, работала всего одна санитарка! Это очень тяжело! И чтобы поддерживать необходимый уровень чистоты, нужно было иметь очень преданных своему делу людей. У меня, к счастью, были очень хорошие люди! Верный, надежный, стабильный коллектив. В основном я подбирал его сам. Конечно, не ходил по улицам и за красивые глазки никого на работу не приглашал, но всегда внимательно смотрел, кто к нам приходит. Поэтому вакансий врачебных не было. Люди старше тридцати пяти, серьезные. Специалисты и человеки.
— По-вашему, что важнее для врача: быть специалистом или человеком?
— Я этот вопрос и сам часто себе задаю, и больных иногда спрашивал: у кого вы предпочли бы лечиться — у хорошего врача и не очень достойного человека, или наоборот? Нужно, чтобы было неразрывное единство, а это случается не так уж часто. Поэтому плохие люди в «травме» не задерживаются, сложно им здесь — в этой мясорубке, в этой крови, в этих страданиях нужно очень любить свою работу, чтобы ею жить. Это очень тяжёлая работа... Её невозможно не пропускать через себя, через сердце. И на что-то другое не остаётся в нем ни места, ни сил. Поэтому я и проводил большую часть времени в больнице. На меня дома давно уже махнули рукой—безнадежен, трудоголик несчастный... Жена знала: в праздник ли, в воскресенье—я иду на работу. Даже уже не спрашивала, что я там буду делать, зачем иду. И вечером с собакой мы сюда «гуляли»: сидим с ней на крылечке, смотрим, кто приходит-уходит, Так ненавязчиво контролируем процесс... В общем, работа у меня заканчивалась, когда я заканчивал работу.
— А любимые больные у вас были? Такие, кем вы больше всего гордитесь...
—Любимые — все, пока являются пациентами. А вот кого отнести к самым-самым профессиональным достижениям — сложно сказать так сразу. Наташенька Б., например, больная уникальная! Ортопеды такими, как она, вообще неохотно занимаются — настолько была сложна! Мне дважды довелось ее оперировать: методики профессора Илизарова (я сам, кстати, его аппараты привез из Хабаровска и внедрял в Евпатории) плохо исправляют деформации коленного сустава, вот и пришлось придумывать пластину, которая до сих пор у Наташи в ноге находится. Сам придумал, сам изготовил. Потому что такого нигде и никто не выпускает. Наталья меня не подвела—ходит пстихоньку. Необычная больная, стоило ею заниматься.
Или взять Светочку О. Она в консерватории училась, на скрипке играла, когда попала ко мне с сильно повреждённой левой кистью. И – ничего. И сейчас блестяще на скрипке играет. Люблю, когда люди музицируют…
— Вы, по-моему, за каждого больного как за родного переживаете..
— Не за каждого! Не любил и не люблю тех, кто, как я говорю, больным прикидывается. Я верю всем больным. Но иногда попадаются люди — их очень мало, к счастью! — которые прикидываются больными ради получения какой-то выгоды себе. Таких - терпеть не могу! С ними стараюсь никаких дел не иметь.
— И, наверное, именно они распускали по городу: «А, Лебединец! Грубиян, костолом!»
— Нет, нет! Подобные реплики — результат моих срывов, моего плохого настроения, усталости, невыдержанности. Каждый человек смотрит на всё со своей колокольни. Нельзя ведь быть хорошим для всех! Так не бывает среди людей. Только господь Бог на это способен. А у каждого из нас—свои слабости, недостатки, и у меня их—масса. Вот и обижал ненароком...
— А самого вас легко обидеть? И что нужно для этого сделать?
— Совершить подлость. Или предать. Меня в жизни… в общепринятом понятии—наверное, не предавали. Взятки — пытались давать... Вот это — обидно. Очень. Приходилось учиться прощать. Сейчас – уже умею это делать. Но не всегда. Прощу человеку всё, кроме подлости. Ее, особенно сделанную исподтишка, терпеть не могу. Так же, как жадность и зависть.
Кабинет свой Лебединец постепенно превратил в слесарную мастерскую. «Так без неё врачу-хирургу вообще невозможно! – пояснил кажущуюся «антисанитарию». - Металлоконструкции, выпускаемые медицинской промышленностью, рассчитаны на среднестатистического больного. А каждый человек — индивидуален, уникален, и масса всевозможных приспособлений, которые используются для лечения, не подходят или мало подходят конкретному человеку. Или нужных вообще нет. Вот и приходится вручную подгонять оборудование под больного (а ни в коем случае — не наоборот, как в советское время!), изготавливать новое — для конкретного человека, модернизировать то, что поступает (как правило, не выдерживающее никакой критики!). Для этого и нужна врачу мастерская. А ещё самому приходится точить хирургический инструмент. Раньше это делали в Симферополе, теперь, увы, данное удовольствие стоит очень приличные деньги. А ещё приходится доставать и обрабатывать различные сплавы металлов… Вот мы дружно ругаем Хрущева за кукурузу и прочие глупости, а он, между прочим, много полезного сделал. Например, ввел в школах профобучение. Я вместе с аттестатом получил книжечку, где было написано, что такому-то присваивается квалификация токаря второго разряда. Мы первое полугодие выпускного класса на заводе работали, в бригаде, с мастером — все, как положено. И зарплату пацаны получали — кто сколько заработал! Я даже смог сам себе магнитофон купить. А слесарные премудрости уже позже сам освоил. И столярничать могу немного — табуретку точно сделаю. Нормальный мужик, по-моему, все должен уметь. В этом плане горжусь старшим сыном: руки у Виталика явно на месте выросли, к любой работе лежат, что угодно смастерит. И других врачей отделения тоже к станку приучил…»
В сотрудниках доктор Лебединец всегда больше всего ценил фанатическую преданность своему делу. Правда, уточнял: «Трудно требовать фанатизма при столь низких зарплатах и хамском отношении государства к здравоохранению. Такого, как раньше было, вряд ли можно достичь. Потому что нет психологической базы — идеологии, которая была прежде. Вот говорят: коммунисты всё с ног на голову поставили, всё делали плохо. Хорошо, пусть коммунисты были плохие. Но были в их идеологической системе не самые худшие моменты: самая лучшая страна в мире — Советский Союз, самые лучшие люди — советские, лучшие врачи — тоже советские. Были патриотизм, гордость. Пусть попробуют теперь идеологи привить вот ЭТО нынешнему поколению — с самого махонького возраста! Пока в человеке нет законной, обоснованной гордости за своё государство, он и специалистом не будет стремиться стать лучшим. Ну не звучит это — лучший врач Украины!.. Чиновники-взяточники дискредитировали целое государство. Студенты любой, самый сложный экзамен сдают за доллары. И каких мы в итоге имеем горе-специалистов? Слава Богу, у меня в отделении работали доктора, которые учились в советское время, которые, как и я, понятия не имеют, что такое «платить за обучение»! Качеству их знаний можно доверять».
Понятие «отпуск» для Лебединца всегда было иллюзорным. Иногда он отпуск брал — ездил в Симферополь на учёбу. Смеялся: «А что, если честно, в отпуске делать? Лучше закрыться в мастерской, что-нибудь полезное мастерить. И заодно за порядком в отделении присматривать. Я во всём предпочитаю порядок бардаку. Ошибка Горбачёва в восемьдесят пятом году заключалась в том, что он сказал «а», но на «б» не рассчитал силы власти. А порядок всегда будет лишь там, где есть сильная власть». И не скрывает, что в отделении своем тоже поддерживал культ «позиции силы». Сотрудники — молодцы, не обижались, несмотря на то, что слышно заведующего «травмой» было порой далеко за пределами отделения... Да и с возрастом научился-таки доктор нрав свой, вспыльчивость сдерживать: «С возрастом — приходит мудрость. Юность, по себе знаю, не способна на неё! А мудрость - это умение смягчать, прощать. Это умение в разных ситуациях действовать неординарно. Многие говорят, что хотели бы начать жизнь сначала. Я не хочу. Хотя жизнь была не очень хорошей, ухабистой. Но — заново её жить не желаю. Потому что те ошибки, которые делаем по первому времени (и делаем их много!), мы потом осознаем — и не повторяем. Это называется мудростью. Обрати внимание: процветают лишь те народы, которые искренне почитают старость и умеют быть оптимистами. Научимся мы этому — будем жить, как люди».
Так и жил человек, считающий: «Врач без таланта — как пианист, научившийся играть строго по нотам, без импровизации, без души. Всё вроде правильно, а малой толики не хватает... Талант во всем — это способность к импровизации, эксперименту». А в 2005 году грянул гром, который любого, самого бесстрашного мужика заставил бы перекреститься, который вернул «на круги своя» мысли о предопределенности Книги Судеб. Знал ли грамотнейший врач, что давняя болезнь — коварный и неумолимый сахарный диабет — рано или поздно в прямом смысле свалит его с ног? Разумеется, знал. Ампутацию «съеденной» недугом стопы он доверил только своему преемнику Сергею Глазкову и к собственной беде постарался отнестись, как к профессиональному эксперименту.
Пока поправлялся после операции и осторожно нащупывал себя в незнакомом — без привычных забот хирурга! — мире, исключил из обихода выпивку, курево (хотя «смолил» с молодости по три пачки сигарет в день!). Решительно расправился с обнаружившейся вдруг после курса обезболивающих уколов зависимостью от морфия («Я понял, как мучаются наркоманы, когда «тошнит» каждую клеточку их тела, и знаю, как их лечить!»). Посокрушался с грустной усмешкой: «Поторопилась болячка! Я в шестьдесят все равно на пенсию бы ушел. После четверти века заведования «травмой»...» И – решительно вернулся в родное отделение. Помогать коллегам. Страховать младшего сына, который, невзирая на яростное сопротивление родителя («Профессия врача – непрестижная и низкооплачиваемая!»), тоже стал хирургом-травматологом.
- Жаль, что вместе поработать нам мало довелось - только первый год моей интернатуры, - скупо роняет не слишком словоохотливый Антон Лебединец. – Хотя отец уверял, что может прекрасно стоять у операционного стола и на протезах, республиканская МСЭК убедила его собой не рисковать: уровень сахара в организме повышается ведь от нервно-эмоциональных перегрузок. Он же всегда принимал на себя ответственность за все, происходящее в отделении, за каждого больного! Всегда знал, кого и как лечат. Если видел, что идёт что-то не так – всегда встревал и железной рукой наводил порядок! Психологическая нагрузка была огромная. С детства помню: отец дома, но раздается звонок, ему докладывают, что поступил тяжёлый больной, и он тут же уносится в больницу… До сих пор сам, несмотря на то, что не оперирует, старается вникнуть во все новинки. Я ему показываю, рассказываю новые методики. Держится, как говорится, «в струе». И скромничает он, говорит направо-налево «Знаете, какие Антон операции делает! Мне такие и не снились!» - зря. Это я не потяну то, что он делал. А то, что я умею, - он сделает! Тем более – со своим слесарно-токарным образованием, с умением обращаться со всякими железками… Люди по старой памяти до сих пор в отделении отца спрашивают. Я быстро привык уточнять: «Вам который именно доктор Лебединец нужен? Младший – перед вами. Старший – в своей мастерской».
Сама видела, как возле мастерской, где старший Лебединец не только слесарничал, но и токарничал, столярничал - ремонтировал медицинский инструмент и инвентарь, очереди выстраивались: «Доктор, помогите, проконсультируйте!»,.. Придя навестить Виктора Николаевича, весной 2011 года потерявшего и вторую ногу, сама невольным свидетелем стала: в палату к доктору ввозят женщину на каталке, он, осторожно перекладывая заживающую культю, перебирается с кровати в коляску, чуткими пальцами прощупывает позвоночник пациентки и – тихо озвучивает потом родственникам больной онкологический диагноз с точностью до стадии… Собственными ушами слышала возмущенный свист в зале городского театра, когда представитель жюри ежегодной премии «Общественное признание» объявил, что в номинации «Характер» победил не врач-«Маресьев», а другой кандидат…
А как же, спросите вы, читатель, злобная птица из пророческого сновидения?
- Прилетала эта гадость снова, - невозмутимо пожал плечами Виктор Николаевич. – Причем я сам на рандеву напросился – надоело жить под дамокловым мечом, думать-гадать, когда конца ожидать. Летом 2011 года не выдержал и как-то взмолился перед сном: «Вы мне хоть дату точную назовите!» Что ты думаешь? В ту же ночь явилась нечисть, показалось, что ухмыльнулась даже: «Готовься, 21 ноября тебе срок!» Очнулся – весь в холодном поту! Сначала хотел рукой махнуть, смириться: достаточно пожил, надеюсь, что достойно. Но потом переговорили мы с заведующим реанимационным отделением Павлом Островским и вот что придумали…
Утром 20 ноября положил меня Павел Матвеевич в палату, ввел в искусственный сон, строго-настрого наказал персоналу внимательно следить за показаниями приборов. А утром 21-го глазам своим не поверил: контрольные датчики начали дружно показывать угасание жизненных функций моего организма! Падали давление, пульс, ну всё! Ребята засуетились, забегали…Словом, откачали! И утром 22 ноября я проснулся, как ни в чем не бывало! Как новенький! Живой!
Доктор насыщенно жил ещё 7 лет. В свободные минуты читал русскую классику. День через день ездил в свою мастерскую – подбрасывал на работу коллега, нейрохирург Шангай. Заново осваивал уже две допотопные уродливые конструкции, что отечественная промышленность гордо именует «протезами». Мечтал о биотонических, доступных в Америке даже собакам, по стечению обстоятельств ставшим инвалидами: «На таком чуде технической мысли я бы бегал. И снова к операционному столу встал бы!»
…Люди добрые, а ведь, похоже, для нас с вами берегли неведомые силы небанального этого человека. Без таких, как он, народ – не полон..