- Тебя не было пять лет! - Чаяна повернулась на другой бок, отвернувшись от Ишуты. - Мне, что прикажешь, до старости куковать?
Солома приятно поскрипывала, реагируя даже на глубокое дыхание.
- Я вернусь за тобой! Я же ведь тебе обещал! - Ишута разглядывал синее полабское небо сквозь прорехи на крыше сарая.
- Когда теперь тебя ждать? Еще через пять лет? А потом ты найдешь меня старухой, и я стану тебе не нужна.
- Нет. Этого никогда не будет, Чаяна!
- Все вы так говорите! А потом подыскиваете себе молоденьких и - поминай, как звали...
- Мне нужна только ты! Я никогда не буду с другой!
- Правда? - Чаяна снова повернулась к Ишуте и прижалась щекой к его плечу.
- Я выучусь ради тебя ходить на ходулях! - Ишута погладил русые волосы девушки.
- Зачем на ходулях?
- Затем, чтобы все-таки стать выше тебя!
- Глупый. Ты совсем дурак у меня! Ты лучше не уходи совсем. Что тебе здесь не так? Я же ведь не могу оставить немощного отца! Значит, чтобы быть вместе, нужно тебе принять мой дом.
- Ты знаешь, - молодой человек на некоторое время задумался, - ты знаешь, когда-то, еще в раннем детстве, мне постоянно снился город. Такой совсем небольшой. Воздух, отстиранный дождем, был удивительно прозрачен. Потом этот город стал являться перед моим мысленным взором просто так. Я никогда не видел его воочию, но я всегда знал, что найду его. А знаешь почему? Потому, что я любил его и сейчас люблю. Там есть такая улица, она резко сбегает вниз, а потом круто идет на подъем. В нижней ее части небольшой мосток, но не через ручей или речку, а над оврагом. Который настолько глубок, что верхушки деревьев, что растут по его склонам, еле достают до перил моста. До моста и после улица очень хорошо вымощена, прямоугольники камней настолько плотно подогнаны, что между ними невозможно провести стеблем травинки. Дома, идущие по обеим сторонам до оврага и после, утопают в зелени фруктовых деревьев. Но главное, я повторюсь, - это воздух. Он всегда словно после дождя чист и наполнен утренним солнцем. Почему я вижу этот город? И когда я его найду?
- Ха-х. - Чаяна привстала на локте. - Ты шутишь!
- О чем ты? - Ишута поморщился.
- Так ведь место, которое ты описываешь есть здесь. В моем городе!
- Прекрати так смеяться надо мной! Я поведал тебе свои грезы, а ты!
- Да нет же. Я совсем не смеюсь над тобой. Пошли я тебе покажу это место. Но вначале...м-м..поцелуй меня. Нет полюби сильно-сильно! Ну, зачем тебе нужно возвращаться на свой Днепр?
- Я волхв, Чаяна! - Ишута уже целовал девушку, поднимая подол сарафана и обнажая мягкую красоту чуть смугловатых бедер. - Я не имею права оставить свое место, не найдя преемника. Но дело даже не в этом, Я должен исполнить свое предназначение. А какое оно, я пока не знаю. Для этого мне нужно вернуться в свой дом, оставленный мне в наследство Абарисом.
- Исполняй скорее свое предназначение и возвращайся! Ты будешь по утрам любоваться моей обнаженной грудью! Мудрые люди говорят, что от этого мужчины становятся сильнее и дольше живут! - Девушка сладко задыхалась в объятьях Ишуты.
- Что еще говорят мудрые люди?
- Еще они говорят о...
- Да я буду по утрам смотреть на твою обнаженную грудь, а вечером засыпать, положив голову вот на этот гладкий и такой вкусный животик! - Ишута оторвался от губ девушки и, скользнув вниз, поцеловал ямку пупка.
- Щекотно....Но почему Аника сам не может пойти на Днепр? Этот костолом!
- Аники больше нет! - Молодой человек вздрогнул и резко отпрянул от девушки. - Его больше нет, понимаешь?
- Как нет? - Чаяна села, закрывая себя скрещенными руками.
- Несколько дней назад я встретил человека. У него еще был такой противный, свистящий, нет, пожалуй, шипящий голос! Он показал мне прядь Аники. Точнее эта прядь теперь у меня.
- С чего ты решил, что Аники больше нет? Подумаешь, прядь. Да мало ли я отстриженных волос найти могу!
- Я точно знаю, это его прядь. Я ни с чем ее никогда не спутаю. Прядь — доказательство того, что мастера больше нет. Он бы просто так не отдал свое забрало. Для него прядь служила надежной защитой. Ни порча, ни сглаз, ни взгляд соперника не могли пробить эту стену седых волос. И ни один человек не мог дать его подробного описания. В этом была его сила. Образ создается не случайно и не за считанное время. Он долго вынашивается, продумывается до мельчайших деталей.
- Интересно было бы увидеть лицо человека, изуродовавшего моего отца!
- Твоей отец сам был не прав!
- Постой. - Чаяна поднесла маленький кулачок к губам. - Отец что-то говорил мне о другом воине. Или не воине! В общем есть кто-то еще непобедимей Аники. И, кажется, его зовут Змей! Это не имя, конечно, а прозвище. Но за что так могут прозвать человека?
- Чаяна! - Лицо Ишуты побледнело, - Покажи мне то место в твоем городе.
- Где улица сбегает к оврагу, а потом взмывает вверх? Где воздух прозрачен, словно постиран утренним дождем? Покажу, но еще чуть-чуть...
- Да, милая...Но потом обязательно, ладно..? - Ишута не договорил. Пахнущий земляникой рот полонил его уста.
Когда Чаяна, наконец, отняла свои губы от ишутиных, солнце уже садилось, и закатные лучи его проникали теперь сквозь дыры в западной стене сарая. Чуть позже, взявшись за руки, они побегут к тому месту в городе, о котором оба говорили, но которое один из них еще не видел. Чуть позже они будут, стоя на мосту над оврагом, глубоко вдыхать запах сочных трав, молодой листвы и своих собственных тел. И бешено любить друг друга. Чуть позже...а пока Ишута смотрел на тонкую, еле заметную ниточку слюны, которая тянулась из чуть приоткрытого рта девушки, и понимал всей своей сутью, всем тем, что было выше и больше него самого, что любит. Любит!
И снова вспомнился Аника.
...Любовь! Как можно описать то, у чего нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха! Ей наслаждаешься и от нее сгораешь. Она редко бывает по-настоящему взаимна. Чаще же и вовсе безответна. Иногда один человек позволяет другому любить себя, при этом мучается и страдает угрызениями совести, поскольку понимает, что обманывает. Хотя, конечно же, продлевает счастье того, кто любит и предан. Игра во взаимность может длиться годами, а может всю жизнь. В результате страдает тот, кто проявил жалость и позволил другому себя любить. Он обрек себя на узилище, на жизнь в кандалах. Он вечно вынужден оглядываться на того, кто живет им, боясь причинить боль и вызвать ревность. Рано или поздно от человека, который пришел в этот мир, чтобы любить и быть любимым, остается лишь оболочка, некая форма, загнанная в сосуд желаний того другого, который постоянно говорит о своих чувствах.
Никогда, Ишута, не иди по такой тропе, как бы ни была сильна жалость или как бы ни казалась хороша золотая клетка, куда тебя манят пальчиком.
Иди только лишь туда, где от радости во всем существе разливается блаженство, которое не объяснить нашими пятью чувствами. Иди к той любви, что возвращает силы и свойства, казалось бы уже давно забытые тобой. К той, что вновь отворяет иссохшие родники сердца. К той, которая не терпит примесей и ничего чужеродного. Ищи ее и помни. Нет ничего более непрочного и пугливого, чем любовь. Но только она дает нам бесконечно простое счастье...
***
Эгиль, Почай и Раданка все дальше и дальше уходили в сумрак вечернего леса. Прочь от Днепра и сражающихся друг с другом норманнов. Почай хорошо знал здешние места. Ноги сами несли его в сторону Ремезы, где находились временные землянки (схроны). Там он надеялся встретить уцелевших сородичей.
Трое беглецов слышали крик одного из викингов, слышали, как вдруг прекратилось сражение, а дальше проклятие старика Хроальда. Но суть этого проклятия знал только Эгиль! Его передернуло от слов: «Да никогда не пребудет с тобой сила Одина! Да вылетят на тебя и твое потомство из уст асов страшные болезни! Да будут гнить твои внутренности, испытывая неземные страдания!»
Но странное дело, Эгиль не чувствовал себя предателем. Не щемило сердце от угрызений совести. Эти двое, Почай и Раданка, были для него ближе тех, с кем он прожил свою жизнь в походах и на берегах холодных фьордов. Никогда доселе не встречал он таких женщин, как Раданка, которая сама пришла, чтобы добровольно отдать себя рабству, ради своего жениха. Никогда он не видел таких мужчин, которые с одной лишь дубиной выходят против целой хорошо вооруженной рати. Но главное, никогда ему, викингу, не доводилось испытывать такого светлого и пронзительного чувства к деве. Впервые он готов был выкрикнуть в ответ на проклятия своего конунга, что он плевать хотел на то, что сделают с ним асы.
Когда воины Сиггурда обнажили мечи и пошли в атаку, стремительный ветер, поднявшийся в груди Эгиля, заставил того взять в руки кинжал и перерезать путы. В горячке и шуме боя никто не обратил на это никакого внимания. Викинги дрались друг с другом, а траллы с замиранием сердца следили за их ссорой.
Они проскочили в метре от спин сражающихся и бросились к береговым зарослям, затем резко вверх по крутому берегу. А потом они бежали не помня ног и не чуя под собой земли. Бежали до тех пор, пока не увидели темный силуэт верхового человека.
Но будто бы совсем не конь был под верховым, а огромный, лохматый волк, от шерсти которого исходило зеленоватое сияние, глаза же напоминали два раскаленных угля. Раздался глухой стук копыт, обмотанных рогожей. Все же это лошадь. Обычный человеческий конь. Беглецы выдохнули. Из-за деревьев стали выходить люди.
- Почай!
- Вокша!
- Тихо! - Голос принадлежал всаднику. - Потом наобнимаетесь! Это кто, нурманн?
- Помог бежать! - Почай скосился на Эгиля.
Рыжая Шкура непроизвольно положил руку на эфес меча и сделал шаг назад.
- Не шибко тут! - Рогатина Вокши уперлась наконечником в горло скандинава.
- Некогда сейчас спрашивать: зачем ты здесь! - Ишута в упор смотрел в глаза Эгилю. - Но, коли ушел от своих, знать была на то причина! Потом разберемся. А сейчас говори коротко, но внятно: что там? - Волхв махнул рукой в сторону Днепра.
- Они поссорились. Хроальд и Сиггурд поссорились. Был драка. Трое мой сородич погиб в ней. Пока они махал мечом, я освободил твой сородич. - Эгиль вдруг почувствовал, что его голос, когда переходил на славянскую речь, вовсе не блеял и даже не дрожал, а звучал на хорошей мужской ноте.
- Что они собираются делать дальше? - Ишута поднял голову и посмотрел на полную луну.
- Сиггурд кричит и требует, чтобы викинг поплыл скорей. А Хроальд хочет отомстить за убитых. Мой думает, что Фернир Волк пойдет свой дорогой, а Хрофтотюр останется. Они теперь не друзья.
- Что скажешь, Вокша? - Волхв отвел взгляд от луны.
- В двадцати верстах отсюда есть большая деревня Зеверы. У них даже детинец свой есть. От степняков в ем прячутся, а от нурманна в лесу хоронятся. От этих разве ж в детинце-то отсидишься! - Вокша бросил острый взгляд на Эгиля.
- Деревянный крепость плохой защита от викинг! - Эгиль утвердительно закивал.
- Ну и...! - Ишута нетерпеливо дернул повод.
- Так вот, я ж говорю,- засеменил словами Вокша, - отсель по суху двадцать верст, а по водному так и все тридцать.
- Когда, думаешь, твои разделяться? - Волхв снова обратился к скандинаву.
- Мой думает, что скоро и не очень скоро. Вначале Хроальд и Сиггурд поделят поровну добытый ими тралл. Но Сиггурд не станет дожидаться рассвет.
- Понятно. Вокша, ты в этих Зеверах знаешь кого-нибудь? - Ишута внешне сохранял терпение, но внутри давно уже все ходило ходуном.
- Да как же не знать. Там старостой Маковей. Он давеча в Калоки приходил внука сватать...
- Потом о сватах. Лошади есть у них?
- Есть. И мужи крепкие тоже.
- Тогда давай так. Сейчас прыгаешь ко мне на круп и мы вдвоем едем в Зеверы. Остальные догоняют. Моготин и еще двое пойдут последними, после того как один из шнеков нурманнских отвалится. Но нужно его потом будет опередить и дать знать об этом нам, чтобы мы были начеку. Три раза ухнешь совой, не доходя до Зевер.
- Понял тебя. - Моготин кивнул.
Потага понес через ночной лес Ишуту и Вокшу. Остальные двинулись следом. Впереди всех шли Почай и Раданка. Эгиль шел чуть сзади, не сводя взгляда с девичьей спины.
Луна неистово плясала в глазах Потаги, белая пена свешивалась с перегретых губ. Но старый конь не позволил себе ни оступиться, ни споткнуться. Он никогда не жаловался и не делал грустными глаза. Он даже не умел просить есть. Готовый в любое время беззаветно служить своему хозяину, Потага, словно знал, что его жизнь прервется не ранее, чем будет выполнена высшая воля, высшее предначертание. Поэтому никогда не суетился, не просил и не расходовал попусту энергию. Но зато уж когда наставал его черед, себя не щадил.
Лес кончился и показались темные силуэты Зеверы. Деревня спала. Тяжелый стук конских копыт поднял с лежанок собак. Лязгнули цепи и поднялся лай.
- Ну кого там лешаки волочат? - Маковей босой вышел на крыльцо, спустился по ступенькам, пересек по мосткам огород и, подойдя к калитке, взялся широкими костистыми руками за жерди.
Хоть и не молод был староста, но в руках силища еще бродила лютая.
- Дядь Маковей, это я, Вокша!
- Чего в эку-то пору? Никак петух опять у тя в одном месте раскукарекался!
- Да тут уж такой петух, дядь Маковей, того гляди по крышам залопочет, да до пепла все сожжет.
- Ты давай говори не по запотемкам, коли пришел! - староста качнул заостренной жердиной.
- Я тебе отвечу, старик! - Ишута спрыгнул с коня. - В дом бы пустил. Чего через ограду-то?
- Еще чего. В дом тебя. Ты вырасти спервась. Ишь герои в штанах по моркови! - Маковей удивленно смотрел на маленького волхва. - А челка-то чего экой локтины? Того гляди, сам на нее и наступишь!
- Тьфу ты. - Ишута сплюнул. - Нурманны идут, старик, понимаешь? Калоки и Казия уже под пеплом. В Смоленске человек сорок полонили. А ты тут кудахчешь, будто яйцо из тебя не выходит.
- А коли нурманны, так не языками чесать надо, а всю деревню поднимать.
- Они еще под Ремезой. - сказал Вокша. - Добычу делят. Но тридцать верст потом ходко пройдут.
- Лошади нужны, старик. - Ишута поднял руку, давая понять Вокше, что говорить лучше кому-то одному. Они порознь идут, а значит можно своих отбить.
- Да ты хоть видел живого нурманна! Он один такой всю деревню порешит и глазом не сморгнет!
- Видели. - не утерпел Вокша. - И многих побили. - кривич осекся, посмотрев на Ишуту.
- Сколько в Зеверах крепких мужей? - спросил Ишута.
- Да с полсотни наберется кого покрепче, ну и плохоньких столько же будет. - староста почесал за ухом.
- Всех плохоньких в лес с бабами и ребятишками. Остальным скажи, чтобы вооружались. Еще бы лошадок.
- Сколь?
- Шесть бы не мешало и веревья потолще.
- Чего удумали-то? Нурманн шибко силен. Положим кормильцев, тут-ка нам тогда свои хребты переломают. Уж лучше пущай идут, как шли.
- Пущай идут, говоришь! - Вокша взорвался. - Да ты хоть знаешь скольких они порешили? Да ладно порешили! В цепях ведь везут. Не ужель не поможешь, дядь Маковей!
- Э-эх! - староста уронил седую голову на скрещенные руки. - В цепях, значится. Ну, пошли в дом. Но сказывайте пошибче. Мне еще людей прятать.
***
Сиггурд с Хроальдом делили траллов не торопясь, въедливо оценивая каждого. И за каждого спорили. Остальные скандинавы не вмешивались. Исстари повелось так: добыча в походе принадлежит хевдингам. Они за нее несут ответственность, они же потом решают: кто сколько должен получить.
- Ну все! - Сиггурд хлопнул ладонями по коленям. - Мы уходим, Хроальд!
- Даже не дождетесь рассвета? - старик еле проглотил горький ком.
- Если ждать рассвета, то воины передерутся. Я не желаю тебе зла. Но и не могу оставаться с тобой.
- Погибли воины с Фернира, Сиггурд, а мстить за них остаются сородичи с Хрофтотюра. Мне горько от этого.
- Мстить остаешься ты, старый хесрир.
- Потому что во мне еще живет честь предков и древняя доблесть. А вам, молодежи, нужна только лишь нажива, власть и слава!
- Не заводись, Хроальд. Лови своего убийцу. А когда поймаешь и убьешь, догоняй нас. Мне придется, благодаря твоей исступленности, расковать несколько траллов, чтобы посадить за весла. А это рискованно, когда плывешь по их земле.
- Не расковывай. Иди меньшими веслами. Сейчас ночь. Куда торопиться!
- Я хочу побыстрее выбраться из этой части Гардарики. Мы никогда не несли таких потерь на этом отрезке пути. Мы пойдем на всех веслах. Нигде не останавливаясь. Так, что тебе достанется вся добыча. А нам хватит того, что уже есть.
- Нет в тебе истинной жажды викинга, Сиггурд. Жаль. Не таким хотел бы видеть тебя твой отец.
- Не гневи асов, конунг!
- Живи, как живешь и питайся долей тщедушного! А я найду того, кто убил моих боевых товарищей, найду предателя Эгиля и вернусь к осени в свой вик богатым и сильным. Но ты тогда не проси у меня милостыни и не приходи занимать в долг. Ты ничего не получишь от меня, кроме хорошей оплеухи. А в худшем случае, тебя твои же погодки поднимут на смех. Ни одна женщина не одарит тебя лаской. В конце концов, ты издохнешь, хуже помойной собаки. Одумайся, Сиггурд.
- Нет, Хроальд. Я еще раз говорю: нет!
Сквозь мутную слезу конунг Хроальд-старый смотрел как Фернир Волк отчаливает от берега. Сиггурд расковал десятерых траллов и усадил за весла.
Раздался протяжный зов рога, и весла драккара разом ударили по воде.
- Пусть же кровь твоя превратится в жидкую гниль! Да никогда не будет у тебя потомства! - кричал Хроальд, не сдерживая судорожных рыданий.
Фернир Волк отошел от Ремезы уже хорошо за полночь. Викинги, подгоняемые командами своего нового хевдинга, налегали на весла. Траллов «подбадривали» кнутом. Отбивался такт по натянутой до звона шкуре. Глухой звук от ударов разносился далеко по-над днепровским лесом. Луна освещала горячие, просоленные лбы норманнов, разбрасывала острые искорки по рыжим бородам и огненным «гривам». Протяжно скрипели уключины и испуганно вздрагивала водная гладь. Они торопились. Не жалели мозолей, чтобы с восходом солнца оказаться подальше от земли кривичей. От земли тех, кому они нанесли невероятный по своей жестокости и коварству удар.
Коротко у самой воды ухнул три раза филин. Старый охотник Ульрих, сидевший у правого борта, удивленно вскинул лицо и посмотрел в сторону леса, откуда вылетел крик. Для него показалось странным, что филин ухает под утро. Но в чужих землях многое странно, и Ульрих вновь наклонил голову над веслом.
Открылась пологая паберега. За ней показалась ладная деревня с детинцем на возвышении. «Спите спокойно, пока вас не растормошил жадный старик Хроальд!» подумал про себя Сиггурд, еле находя в себе силы держать открытыми глаза.
Вдруг прямо из-под носового борта, словно неведомые духи самой ночи, вынырнули вначале бородатые головы, а потом показались жилистые обнаженные торсы. Намокшие тела так сверкали в свете луны, что Сиггурду вначале подумалось, что он видит сон. Норманн тряхнул головой. Нет не сон. Гребцы сидят спиной к носовой части, поэтому видеть гостей может только находящийся впереди судна. Норманн открыл было рот, чтобы рявкнуть во все норманнское горло, но что-то острое вонзилось чуть ниже подбородка, и вместо крика тихо забулькала кровь. Шатаясь, Сиггурд попятился назад и через несколько шагов рухнул на спину, придавив собой скрюченную от цепей невольницу. Вокруг деревянной шеи Фернира Волка обвились несколько веревочных тросов, хищно вонзились когти крючьев. Викинги поняли что произошло не ладное и повскакивали с мест. В это время драккар дернулся вправо с такой силой, что несколько человек перелетело за борт, остальные кучей гороха посыпались к противоположному борту.
На берегу Вокша со всей дури давал коням кнута. Веревки между запряженными лошадьми и судном запели от напряжения. Драккар летел прямо на береговые камни, которые были специально приготовлены для встречи с деревом. Доски днища, встретившись с острием камней, жалобно затрещали и стали лопаться, разбрасывая в стороны тучи щепы.
- А ну, миленькие! - закричал Маковей с берега, обращаясь к тем, кто был закован в цепи. - Подсоби! А то без вас не управимся!
Раскованные траллы бросились на врага с отчаяньем загнанного в угол зверя. Каждый понимал, что это возможно один единственный шанс не просто освободиться, но и поквитаться за причиненную боль. Да и те, кто были в цепях, тоже изо всех сил старались помочь. Одни хватали врага за ноги, другие впивались в его плоть зубами. А через борта уже прыгали внутрь драккара бородатые воины и тут же завязывали сражение. На сей раз викинги оказались во власти чужой стратегии. В строю ли на суше, или на море, викинг побеждает только тогда, когда является хозяином положения, когда все подчинено его тактике и воле, но при других обстоятельствах северный воин предпочитает быстрое отступление. Но в данном случае ситуация сложилась таким образом, что бежать было совершенно некуда: кольцо осаждающих сомкнулось.
Эгиль встретился лицом к лицу с Эйндриди. Который был значительно крупнее Эгиля, но подобно остальным викингам, был настолько растерян, что напрочь забыл об атаке, он лишь защищался, прикрываясь щитом, да и это-то у него выходило довольно вяло. Эйндриди словно ждал от кого-то команды на побег или на сдачу оружия.
- Что же ты не блеешь, Эйндриди? - Эгиль нанес косой удар справа, целясь между верхней линией щита и височной частью шлема.
Нужно сказать, что норманны не считали коварством нападение тогда, когда соперник еще не был готов к схватке. Предупреждающие фразы типа «Защищайся!» или «Готовь оружие к бою!» были им совершенно не свойственны. В бою побеждал тот, кто был быстрее, хитрее и лучше вооружен. Противник Эгиля чуть промедлил с реакцией и меч, скользнув по кромке щита, глубоко рассек открытую челюсть. Полученная рана заставила Эйндриди очнуться. Он взмахнул секирой и нанес слепой удар по щиту, затем тут же сделал шаг вперед и выбросил вперед левую руку, посылая энергию через умбон своего щита. Удар умбоном пришелся в правое плечо. Рука, сжимающая меч, повисла вдоль туловища. Теперь уже Эгиль находился в позиции обороняющегося. Он отразил четыре удара секирой, от пятого увернулся уходя в сторону. Нужно было время, чтобы функции плеча восстановились. А Эйндриди наседал, чередуя удары секирой и щитом. Противники оказались у противоположного борта, не замечая того, что бой на драккаре уже прекратился; викинги побросали оружие и, опустившись на колени, подняли вверх руки. Кривичи же с интересом наблюдали за поединком двух норманнов. Их завораживал бой и удивляло то, что соплеменники с такой ненавистью могут относиться друг к другу.
Для норманнов, напротив, такая ситуация считалась в порядке вещей. У себя дома, буквально повсюду, во время пира или в часы работы, потасовки вспыхивали настолько часто, что даже мало кого интересовали. И продиктовано это было не только диким нравом самих норманнов, но еще и тем, что скудная, каменистая почва фьордов давала мизерные урожаи. Дефицит продовольствия порождал проблему лишнего человека. Поэтому скандинавы тех мест с большим удовольствием резали друг друга, а хевдинги не только не препятствовали, но, напротив, поощряли поединки. Даже когда дрались целые кланы, никто не вмешивался и не старался примирить. Все те, кто наблюдал, мысленно делили имущество и еду тех, кто погибнет. Победителям, впрочем, тоже было не сладко: ослабевшие, они сами потом становились легкой добычей.
Эгиль слыл, ко всему прочему, неплохим актером. Он удачно изобразил на лице нестерпимую гримасу боли и всем телом как бы стал оседать. Эйндриди поверил, не почувствовав подвоха, и поднял секиру для завершающего, сокрушительного удара. Набрав полные легкие воздуха, он одновременно стал опускать оружие и переносить корпус на левую ногу. Но секира, описав страшную, синеватую дугу, вонзилась глубоко в борт драккара. Эгиль ожидал этот удар, поскольку хорошо знал арсенал приемов соперника. Успев уйти в сторону, скальд-неудачник, поднял в оправившейся руке меч и коротко рубанул по загривку Эйндриди. Того выручила броня. Несмотря на молодость и не великий опыт походов, соперник Эгиля имел прочный кожаный панцирь, поверх которого еще надевал двойную кольчатую кольчугу. Это делало его несколько неповоротливым в тесном бою, но давало широкие преимущества на просторе.
В данном случае Эгиль удачно использовал инерцию врага. Эйндриди перелетел через борт и грохнулся в прибрежное мелководье. Он тут же попытался вскочить на ноги, но беднягу повело в сторону и он снова рухнул. Подняться удалось лишь с четвертого раза. К этому времени доспехи начерпали в себя столько воды, что она лилась забористыми струями буквально из всех щелей. Эйндриди, сорвав с головы шлем, пытался отыскать свою секиру, но страшное оружие викинга осталось торчать в борту драккара; щит же с грозным умбоном вывернул при падении руку из сустава и теперь скорее обременял, чем мог стать крепкой защитой. Внушительного роста, но при этом совершенно беспомощный Эйндриди стоял перед своим врагом, а в глазах уже поплыли темные круги от боли. Он попытался освободиться от щита, но даже этого не получилось. Вывернутая рука при малейшем движении отдавала глубокой, тупой резью.
Эгиль, прыгая с драккара, попытался оттолкнуться как можно сильнее, чтобы перелететь участок воды. Это ему удалось. Прибрежный песок оказался мягок, поэтому воин не получил травм во время приземления. Вообще, нужно сказать, что несмотря на все богатство своей жены Асгерд, Эгиль не имел металлического панциря; во всех походах он обходился лишь кожаным доспехом, правда, отдать должное, превосходного качества. За счет этого он был значительно легче и быстрее многих своих соплеменников, но и намного уязвимее. В данном случае именно кожаный доспех, его небольшой вес, помог Эгилю избежать травмы.
- Встань на колени, Эйндриди. Отныне ты сам тралл! - Эгиль отер со лба влагу.
- Я-я-...! - Эйндриди пытался что-то ответить, но рот, словно перекосило судорогой. Он бы не задумываясь опустился на колени и сдался на милость врагу, к тому же шел слух, что кривичи совсем даже неплохо относятся к невольникам, не держат в цепях, не презирают, точно животных и, по большому счету, вообще не ставят невольников ниже себя.
Но вместо этого Эйндриди потянулся за кривым ножом, висевшим на поясе, возможно для того, чтобы сдать его, но Эгилю показалось все иначе. Он сделал молниеносный выпад и нанес противнику колющий удар в живот. Сила этого удара была такова, что клинок пробил все доспехи насквозь, вошел в плоть и вышел из спины. Эгиль два раза провернул в теле врага оружие, а потом возвратил в исходную позицию.
После этого Эйндриди, держась рукой за рану, рухнул на колени. Поднял лицо, обвел берег затуманенным взором, выпустил из груди хрип и резко загнал в свой живот скрюченную пятерню. Мгновение... и из его плоти посыпались внутренности.
- Я должен был обмотать двенадцать раз своими кишками столб с изображением Тора, но оставляю эту радость тебе, Эгиль!
Эйндриди упал лицом в воду, и Днепр избавил его от дальнейших мучений, долгой агонии и ужасных судорог, позволив быстро и безболезненно захлебнуться.
Следующая глава