В САДУ ЖИЗНИ

«Собрался Бог жаворонка сотворить, взял комок глины и подбросил его вверх. Комок глины обернулся птахой, взлетел в поднебесье и запел. А черт, сидя на камне, все это видел, и захотелось ему тоже пташку сотворить. Взял он горсть грязи и швырнул вверх. А грязь упала наземь, прямо под ка­мень, и заквакала. Стала она жабой».

(Литовская сказка)

Зимнее солнце сочилось из облаков, как сквозь полу прикрытые жалюзи, тонкими струями замороженного клубничного сока. Они в несколько минут смысли ночную накипь инея с обо­стренных сводов салантийского костела, растопили черные зрач­ки кладбищенских ворон, которые взметнулись в небо и унес­лись вдаль темной орущей метелью, и уж только после того, как туман рассеялся, все мы увидели призрачный остров, возвыша­ющийся над промерзшей степью, и дорогу к нему, и черный гра­нит у дороги.ора крестов

Вилюс Орвидас - сын старика Казиса, с которым я был в саду Жизни

I.

Навстречу, скрипя ботинками по щебенке, вышел Брат — страж Сада Жизни. На нем была старая кофта и драные башма­ки. Он беспрестанно мял свои большие белые руки, словно это был кусок глины и он хотел вылепить из них что-то новое, он то и дело мотал головой, смотрел исподлобья мутными, поли­нявшими от транквилизаторов глазами. Суетность жизни уже не представляла для него какого-нибудь смысла, и потому он охранял этот Сад, ухаживал за скотиной и помогал перетаскивать ог­ромные валуны. Ведь он был очень сильным.

— Отец уехал, — сказал Брат по-литовски, — но он вернется. А Казис спит. Он опять работал всю ночь. К тому же он нездо­ров — попал топором прямо по ноге.

И тогда мы прошли в дом и сели на лавку рядом с Девой Ма­рией. Брат, как всегда, заперся в своей комнатушке, а Мать при­несла целую тарелку красных, чуть прихваченных морозом яб­лок. Мы хрустели яблоками и смотрели то на Мать, готовившую горячее пойло для осликов, то на пахнущую свежей стружкой Деву Марию.

— Слушай, — спросил я Саулюса, — что это у нее на короне?

— Крест — вера, — сказал мой друг Саулюс, — якорь — наде­жда, а сердце — любовь.

— Такая огромная корона. Вот-вот бедняжку раздавит.

— А ты думаешь, что вера, любовь и надежда — это такая лег­кая ноша, — сказал Саулюс и спросил Мать: — Это Казис сделал?

— Казис, — ответила Мать по-литовски, — только мне она не нравится.

Она отворила комнату, где прятался страж Сада Жизни, и ука­зала на другую Деву Марию. Та была из гипса: яркая, расфуфы­ренная, кроткая, словно кукла из «Детского мира».

— Я эту больше люблю, — сказала Мать, — а та, — она кивну­ла на неотесанную скульптуру Казиса, — пьяница и хулиганка.

— Святые разные бывают, — крикнул из комнаты Брат, — и неизвестно еще, кто из них святее.

Кресты Орвидасов

­

II.

Отца подвез на машине сосед. Но старик Орвидас не спешил идти в дом. Нахлобучив на седой затылок потертую солдатскую шапку и плотнее укутавшись в короткое пальтецо, он подошел к многотонному валуну и теперь, словно слепой, ощупывал его своими короткими пальцами. Старый Орвидас никогда не пони­мал странного увлечения сына, а Сад Жизни казался ему дурац­кой выдумкой, мальчишеством, блажью, и, если бы Казис не по­могал ему мастерить надгробия, он давным-давно выставил бы его за порог.

В свои восемьдесят четыре года старый Орвидас уже и не вспомнит, скольким людям обустроил он место последнего при­юта. Их имена, даты рождения и ухода прошли через его паль­цы, словно сквозь сито, а острые сколы гранита оставили на ла­донях глубокие порезы, которые теперь, на склоне лет, перепу­тались с линиями судьбы. Выбивая на черных плитах слова про­щания, старый Орвидас непременно хотел, чтобы его работа по­нравилась живым. И лишь однажды — чтоб они понравились мертвому — его Отцу.

Хотел того старый Орвидас или нет, он был и останется веч­ным служителем смерти, ее символами: крестами и надгробны­ми плитами окружил он своих детей. И, может, поэтому дети его с самого своего рождения привыкли к смерти, как привыкли к игривой дворовой собачонке или кошке, мурлыкающей возле ног. Но отчего вдруг Казис взялся строить Сад Жизни — этого старый Орвидас понять не мог.

Войдя в дом, Отец напился колодезной воды, обтер рукой двухдневную щетину и сказал сердито:

— Опять меня обвиняют. «Зачем, — говорят, — кресты и свя­тые?» Думают, я очень верующий. А моя вера — моя работа. По­нял?

— Понял, — сказал я.

— А знаешь, где я родился? — спросил старый Орвидас. — Ме­ня папа с мамой на камнях сделали, я и жил на камнях, на кам­нях и помру. Эх, ничего они не понимают!

III.

«Мы, инспектор архитектуры Кретингского района, замести­тель председателя сельсовета, заместитель председателя колхоза, установили, что Орвидас Казис своевольно в разное время на тридцати десятинах земли построил и продолжает строить раз­ные строения. Из них: вспомогательная постройка, переделан­ная в кузницу, три строения, пирамида из стволов дуба и кам­ней с красными и силикатными кирпичами, трехгранная по­стройка из стволов и крышей из оцинкованной жести, построй­ка для экспозиции. Кроме этого, на всей территории усадьбы складируются разного габарита валуны, и из них сделаны тропы, лестницы, гроты и т.д.

Строительство велось долгие годы и не прекращается по сей день.

Орвидасу Казису надлежит немедля прекратить все произволь­ные работы».

«Несколько лет назад наша семья по собственной инициативе внутри усадьбы оборудовала музей. Были изготовлены, а также приобретены различные виды скульптур, статуи, всевозможные поделки из металла, дерева, камня. Очень много сил и средств ушло на внешнее оформление. Здесь и привезенные деревья, и красивые сооружения, и каменные пирамиды. Со всех концов Литвы приезжали к нам на экскурсии. Были и автобусы, и част­ные машины, и пешие. Посещали приезжие и местные жители. Надо заметить, что наш музей вошел даже в каталог достопри­мечательностей Литовской ССР. Мы радовались, что приносим людям радость, и притом делалось все от чистого сердца и без­возмездно. Нам было приятно видеть, как уходили и уезжали люди довольные, улыбающиеся, как бы одухотворенные.

Но вдруг стали приезжать комиссии. Одни приказали снять кресты, мы сняли, другим не понравилась башня, мы ее тракто­ром разрушили, третьи приказали разбить все: статуи, памятни­ки и камни на мелкие кусочки, в щебень. Мы люди темные, ни­где не учились, выросли самоучками. Возможно, что-то сделали не так, допускаем, что в оформлении было немного религиозно­го, но, во-первых, это же искусство, а во-вторых, неужели нель­зя объяснить, мы бы исправили. Зачем же все крушить? Мы же не враги!»

«Кретингский районный Совет народных депутатов постано­вил: обязать К. Орвидаса после получения копии решения сне­сти все постройки, оставить только хлев, кузницу и баню. Обя­зать Кретингское мелиоративно-строительное управление сне­сти своевольно построенные сооружения в том случае, если К. Орвидас не сделает этого сам. Обязать управление внутрен­них дел выяснить законность приобретения К. Орвидасом стройматериалов».

Герб Орвидасов

IV.

...В каком-то первозданном спокойствии, сотканном из запа­хов хлева, пряного сена и легкого дымка из печи, мы сидели на деревянных лавках, покрытых шкурами неизвестных животных. Мы слушали, как кудахчут за дощатой стеной пестрые куры и тяжело вздыхает древняя корова. Мы смотрели, как, оторвав­шись от деревянного колеса, парил по комнате невесомый лос­кут паутины. Мы пластали ножом черный, как земля, каравай и намазывали его янтарем прошлогоднего меда. В этот час мы бы­ли уже не одни. С нами был Казис и его скульптуры — все эти грешники и святые, монстры и феи, карлики и великаны, кото­рых он каким-то чудом спас от уничтожения.

— Ты видел цифры? — спросил Казис. — Цифры на камнях?

— Видел. Синей масляной краской. Единица, девятка, тройка. Что это?

— В тот день, — сказал Казис, — они вывезли на камнедро­билку двадцать четыре «КрАЗа» моих камней. А что не успели — пронумеровали. Я не стал смывать — пусть будет память.

— Нужна тебе такая память...

— Нужна, ведь напоминание о зле — это тоже частица Сада.

И вышли мы в Сад.

По осклизлым замшелым камням, по оледеневшим дубовым стволам, хватаясь за пахучие кустики можжевельника, мы взби­рались все выше и выше, до тех пор, пока в лицо не ударило сы­ростью, а из темноты зыркнул пустыми глазницами белесый че­реп древней коровы.

— Вот и пришли, — сказал Казис, — это Пещера Страшных Сказок.

...Ему всегда не хватало свободы. Ни дома, где царствовал отец и его черные надгробия, ни в школе, где он считался дрянным мальчишкой, и родители других детей запрещали водить с ним дружбу, ни даже во сне. Единственное место, где он мог нады­шаться свободой, был лес, старый лес на краю деревни Гаргжде- ле. Здесь он дразнил пересвисты птиц, гонялся за лисами, а уто­мившись, дремал в теплой тени могучих валунов. А когда насту­пала ночь, разводил костер и рассказывал своим дружкам страш­ные сказки. И про «черный-черный дом», и про «праздник мер­твецов», и про «девушку-оборотня». Кто знал их лучше сына надгробных дел мастера!

— Когда разведешь костер, вся пещера светится изнутри. Вон та кикимора глаза пялит, череп скрипит-качается. А мальчишки сказки рассказывают. Вдруг завоет кто-нибудь вурдалаком или крыса заскребется в норе. Ох и страшно! Как в детстве.

— ...Они везде. За каждым камнем, под каждым кустом: глядят тебе в спину, преследуют долгим взглядом и тут, и там. Проби­раясь по Саду Жизни, ты даже представить себе не можешь, что выкинут они в следующее мгновение. То вдруг наткнешься на устремленные в никуда волоокие глаза сфинкса, то угодишь под разящее копье Юргиса, а то вдруг протянет к тебе свой скольз­кий язык ацтекский божок Тлалок или остановит властной ру­кой выступающий из воды Иисус.

— Они везде. И здесь тоже — под соломенным навесом возле проржавевшей молотилки — стоят по колено во льду скульпту­ры Казиса.

— Отсюда все и пошло. Десять лет назад Казис уговорил отца с ма­терью выделить ему кусок бросовой земли и по весне начал стаски­вать к молотилке огромные валуны — свидетели ледниковой эпохи. Он высматривал их в жемайтийских полях, как высматривает люби­тель сафари спящих в грязи бегемотов. Тем более что некоторые камни и впрямь напоминали ему каких-то фантастических зверей: мамонтов, драконов, тигров. После каждой такой охоты Казис сго­варивался с местными трактористами, и те волокли каменную до­бычу на усадьбу Орвидасов. Через десять лет Казис вознес над по­лем целые горы камней и оживил спящие в них души. Он выкопал маленькое море и запустил в него тучных рыб и зеленых раков. Он посадил можжевеловые кусты, пахучие цветы и пряные травы, он прибил к сараям и обрубкам деревьев пятьдесят скворечников, что­бы птицы никогда не улетали на юг, а пели в его Саду зимой и ле­том, он населил свой мир выдуманными людьми и настоящими бо­гами. И над всем этим воздвиг на постамент Мотонарты Неизвест­ного Моряка, которого никогда не было. А может, он и жил здесь много лет назад, только этого теперь не узнать — все перепуталось в Саду Жизни народного мастера Казиса Орвидаса.

Гора крестов

— V.

— Отворив дверь в дупло старого дуба, я вновь войду в его сырое нутро и оттуда долго буду смотреть на бесконечно черное небо с созвездием Стрельца над головой. Но даже тогда из этого древ­него телескопа я не увижу того, о чем говорил Казис. И я вой­ду в дом без дверей и окон, в дом, продуваемый ветрами Космо­са и Земли...

Здесь стоит старая фисгармония фирмы «Zimmerman» с запыленными клавишами, на которой никто из Орвидасов так ни разу и не сыграл. Надавлю на ее педали и почувствую, как ветхие меха всосут в себя студеный воздух моря, потяну на се­бя регистры, дотронусь до клавишей слоновой кости. И только она — эта простуженная фисгармония — поведает мне обо всем, о том главном, что говорил Казис. И станет понятна Истина: музыка — безмолвие зимы, добро — зло, жизнь — смерть. И я снова войду в Сад.

Качели над водой

VI.

— А это, — сказал Казис, — Качели Над Водой.

В воде отражается небо. И, кажется, качаешься в облаках.