Уфимский шёлковый путь
Весной прокисший снег внезапно провалился, ручьи быстро прогрызали журчащие каналы. В ботах «прощай молодость» хлюпали мои новые ботинки, квакая, пускали пузыри.
Наши самодельные кораблики из щепок состязались с окурками. Внушительный грот изо льда засасывал флот в водоворот. А мы бежали на другой конец потемневшего сугроба — ждали, когда наконец появится наша эскадра: дальше ручей уносил все, что накопилось за зиму, в овраг с дохлыми кошками и другой живностью. Там же находились наши реальные плавсредства из досок, перевернутых столов и дверей. Фантазии несли нас на Миссисипи к Тому Сойеру, а то и к «Плоту Медузы» Жерико. Чирикают воробьи, и мой овраг полон мутной воды, на перевернутом антикварном столе мы с приятелем отчаливаем, отталкиваясь длинной кривой жердью.
На том берегу — кузница, похожая на баньку, кузнец-фронтовик в кожаном переднике трезвонит кувалдой. Жарко, всюду чайники, самовары и даже ограда для могил. Кричит: «Пацаны, сюда! Надавите на меха!» Огонь разгорался ярче, а металл из красного становился белым, брызгали искры. Лошадь, зажмурив глаз, ждет новых подков, начинает фыркать и шевелить шкурой, как самолет во время турбулентности.
Спустя год или два наше озеро засыпали — стали строить трамвайное кольцо, а рядом — павильон сурового туалета без удобств, в который вместе с хлоркой пацаны кидали карбид, приводящий всю массу культурного слоя эпохи в волнение, изумляющее бывалых минеров. Бешеные мухи с выпученными глазами вылетали из дымящегося и клокочущего жерла гальюна и буквально взрывались от свежего воздуха, а вокруг валялись вырванные страницы из дневников с двойками. Пригнали красно-желтые трамвайчики с тормозными штурвалами. Было интересно расплющивать на рельсах монету, капсулы от пули, оседлать «колбасу» трамвая или прокатиться зайцем на подножке до вокзала и вернуться.
Однажды за этим занятием поймал меня участковый, схватил за ухо и привел к себе: «Тебе что, малай, жить надоело? Мой племянник так без ног остался!» Потом еще раз крутанул ухо по часовой стрелке и отпустил.
Улица Свердлова — «Великий шелковый путь»! Приходил поезд из Чишмов на Правую Белую с натурпродуктами из сел и деревень. Крестьяне с мешками, ведрами и поросятами, козликами шли на базар. Крутились подозрительные личности, картежники экспромтом обыгрывали зевак. Цыганки вкрадчиво предсказывали судьбу, просили позолотить ручку и наводили осколком зеркала солнечный зайчик на ослепших и осатаневших мирян, предлагая снять порчу. Стояли апайки, у которых в ведрах томились овальные куски натурального сливочного масла, завернутые в лопухи. Далее улица упиралась в старый рынок со знаменитыми ливерными пирожками, живыми курами и кроликами и мотогонками по вертикальной стене.
Почему плакал Хрущёв
Опять заканчивался учебный год. Отец поехал в Москву и взял меня с собой. И вновь я в комфорте гостиницы «Центральной» на улице Горького. Лифт в стиле югендштиль и сладкий запах кофе с лимоном из буфета. «Живут же люди!» — подумал я. Наутро мы пошли в Кремль: у папы начался съезд художников. Меня, естественно, в зал заседаний не пустили, я остался на Соборной площади. Всюду экскурсоводы со своими стайками — и я пристроился к ним. Три дня с ними мотался по соборам и уже назубок знал, кого из царей отравили и кто за кем умер. Но однажды меня остановил штатский: «Ты что у иностранцев клянчишь? Значки?», а я и не клянчил. Психическая атака, одним словом.
Потом папе дали два приглашения на банкет в Георгиевском зале. Мы опоздали: выпивки почти не осталось, на блюдах сверкали жалкие икринки. Мне дали мороженое, чтобы не расстраивался. Зато в начале зала сверкала лысина Хрущева, и ему пел Юрий Гуляев на украинском языке. Никита махал платочком, по-моему, вытирал слезу и потом со своей свитой исчез.
Мы пошли в Грановитую палату, на другой день — в цирк на воде и, наконец, уехали в Уфу. Театр уже ушел в отпуск, а мы уехали в дом отдыха «Сосновый бор» близ Бирска. Нас привезла на «Волге» певица Чикреева — у нее муж был какой-то начальник. Мы встретили двух хористов — Алмаева и Набиева, которые дразнили мою маму «жеб бишмят» («бешмет из ниток»), когда она в конце тридцатых пришла в хор театра. Мама в доме отдыха была популярна, поэтому нам выделили крошечный домик. Вечером мы с папой пошли прогуляться. В бильярдной мотогонщик Шайнуров белил кий, папа продул ему две бутылки пива. Вновь встреча — на этот раз с комиссаром Башкирской дивизии Мубаряком Назировым, душой компании. Когда он проигрывал в преферанс, с досады восклицал, как перед бойцами: «Сонтый, дивана, мол куте!» («дебил, ненормальный, задница скотины») и махал рукой, будто рубил шашкой немецко-фашистских захватчиков. Был еще астроном Сулейманов — отец олимпийского чемпиона по стрельбе, с ним мы ходили за гигантскими подосиновиками.
А я подружился с сыном комиссара Равилем и с рядом других сорвиголов. Бегали по лесам и плотам, рыбачили, плавали и тонули. Бревна имели свойство крутиться в реке, в результате проваливаешься под плот, а вместо неба — бревна. Бьешься, бьешься головой и, наконец, пьянящий глоток воздуха. Вечером для тех, кто постарше — танцы-обниманцы, а я спустился к берегу и нашел громадную кость — сустав зверя-гиганта. Привез домой, берег, хотел показать палеоантропологам и мог прославиться, стать знаменитым, но не судьба. Кость, когда я уехал учиться в Москву, выкинули.
Автор: Рифкат АРСЛАНОВ
«Республика Башкортостан» №119 | 15.10.20