Порой в бульварной литературе беспросветные кошмары бытия удачно сочетаются с советской и, быть может, старорусской философией о покорности судьбе и долготерпении. Ярчайший пример - проза Марии Метлицкой, которая в последнее время стала весьма модной у женской аудитории. Правда, недовольные читатели именно за эти черты называют ее такими колкими эпитетами, как «королева обывательщины» и «баба Маша».
А по сути этот автор неплохо пишет о страшных житейских проявлениях, но чаще всего у нее это сопровождается наркозом в виде посыла, что все не так уж плохо. В крайнем случае - что лучше все равно быть не может, так что надо быть благодарными и за то, что дают. Нередко скотские поступки одних героев и уродливая, постыдная покорность других оправдываются тем, что на прощении и гуманизме, на семейных узах и бескорыстной любви, на верности долгу, держится мир. Но стоит поглубже вникнуть в ее творчество, и несложно будет разглядеть классическую подмену понятий, порой переходящую в откровенную менторскую демагогию.
При этом писательница обладает неплохим слогом, чувством визуального изящества и наблюдательностью. Но ее проза как бы посвящена людям и их житейским несовершенствам, а между тем воспринимаешь ее как летопись некой надчеловеческой вселенной, с другими временными и личностными акцентами, без главных и второстепенных героев. Она словно о концентрированной жизни как таковой, о совокупности исторических, биологических и химических процессов, согласно которым мы рождаемся, чтобы питаться, размножаться и умирать, питаемся — чтобы жить, размножаемся — чтобы жили другие, и эти другие живут затем же. Круг замыкается, и ничто в подобной картине мира не вдохновляет.
Как и у Марининой во «Взгляде из вечности», в этих книгах очень значительная роль придается нашему коллективному прошлому — советской эпохе и ее социально-культурным отпечаткам, которые со временем превратились в некие незаживающие стигматы на душах целых поколений. Мария Метлицкая, как известно из ее биографии, многое для своей прозы заимствует из собственного жизненного опыта — она происходит из семьи интеллигентов-шестидесятников, и этим объясняется ее доскональное знание культурных примет прошлого века и тех изменений, которые они претерпели.
Отражение эпохи, разумеется, имело место в культуре всех времен и народов, и в прошлом веке от готической литературы отмежевался такой эксклюзивный жанр, как «южная готика». Так называется компиляция элементов мрачной фантастики с аутентичным бытом и традициями южных американских штатов. И прочтя большое количество рассказов и повестей Марии Метлицкой, я пришла к выводу, что ее проза близка к этому жанру - «московская готика», если допустимо так выразиться.
Для готической литературы характерны мотивы макабра (бренность человеческой жизни и бессилие перед ее конечностью), горького юмора и причудливого заострения человеческих отношений. Все это у Метлицкой есть: смена поколений постоянно идет рука об руку с предательствами, грязными тайнами, физическими и душевными травмами, и люди «уходящей» волны мечутся, не в состоянии найти себе места как в материальном, так и в личностном плане и напомнить, что они еще живы. Просто вместо потусторонних мотивов, свойственных канонической готике, мы имеем грубую силу природы, сжирающую слабых, которая в непривычной среде - джунглях из новостроек и муравейниках из кирпичей — принимает форму «bizarre». Это был бы превосходный потенциал для рождения нового поджанра, но увы, оно не состоялось.
Для прозрачности я хотела бы провести параллель с реальным представителем «южной готики» - писательницей из штата Джорджия Фланнери О’Коннор (1925-1964). Она, как и Метлицкая, писала об окружающей действительности, а главным образом - о худших ресурсах человеческой души и мутных скоплениях на ее дне. Только если наша соотечественница чаще всего с манерным вздохом и неловкой улыбкой констатирует «ну, это жизнь...», то О’Коннор, эта идейная католичка со страшной судьбой, выводит мрачным экспрессионистским штрихом, будто высушенным под небом южных штатов и оттененным самыми мрачными безднами религии: «вот ЭТО - жизнь».
И я не лукавлю: за некоторые характерные рассказы - «Любовь к жизни», «Кровь не вода», «Вечная любовь», «А жизнь была совсем хорошая», «Самые родные, самые близкие», - я готова была бы назвать Метлицкую «русской О’Коннор», хоть и не люблю этот заезженный оборот. Но только потому, что они такие же страшные по содержанию, как у американки, посыл в них совсем другой. Там, где у О’Коннор сбываются худшие кошмары и реальность смеется над человеком, который судорожно пытается собрать свою жизнь по осколкам, Мария Метлицкая начинает разливать сентиментальную патоку и приговаривать словно бабка-шептунья: судьбе виднее, она никогда не посылает на нас свыше того, что мы можем вынести. В прозе О’Коннор — еще как посылает. У Метлицкой сквозь все порой лихо закрученные страсти, предательства, удары и утраты проглядывают ханжеватые шаблоны в духе «все что ни делается, все к лучшему», «все, что ни убивает, делает сильнее» и «надо благодарно принимать». О’Коннор же судьбами своих заплутавших в жизненном хаосе героев показывает, что вселенной на нас по большому счету плевать, и мы для нее лишь копошащиеся насекомые, а не милые грешники.
Особенно ярко эту параллель можно разглядеть в тех рассказах, где фигурируют семейные отношения, - у обеих писательниц они составляют ядро репертуара. У Фланнери О’Коннор меня наиболее поразили «Лесная картина», «Хромые внидут первыми», «На вершине все тропы сходятся», «Соль земли» и разумеется, «Хорошего человека найти нелегко». Вот с тезисом, выведенным в названии последнего рассказа и являющимся, по сути, флагманом ее творчества, русская коллега точно бы поспорила. В картине мира Метлицкой, похоже, все люди изначально хорошие, но на них постоянно обрушиваются испытания, которые невозможно вынести достойно, и соблазны, которым ну никак нельзя противостоять. Для О’Коннор же они, наоборот, изначально плохие, просто некоторые еще не прошли подтверждение этими испытаниями.
Испытания эти она напускает на них по-разному — это может быть роковая встреча семьи с бандитами на пустынной дороге, имущественное разногласие тестя с зятем, упертость в собственных идеалах, поставленных выше благополучия своего ребенка, непонимание старших и младших на почве актуального тогда расового вопроса. И когда нашему читателю, привыкшему к традициям шоу «Понять. Простить» и мелодрам с канала «Россия-1», кажется, что вот-вот все разрешится по волшебству и люди прослезятся и обнимутся — ну родные же, куда деваться с подводной лодки! - автор их «обламывает» жестко и насмешливо. Дед разбивает голову недавно любимой малолетней внучке, старуха отрекается от семьи в робкой надежде спасти собственную шкуру, на злодея не действуют воззвания к Христу. А там, где герои и рады бы сказать заветное «прости» и искупить вину, просто оказывается слишком поздно — ребенок совершает суицид, устав от безразличия отца, мать умирает от нервного потрясения, усугубленного сыновней жестокостью.
Метлицкая же чаще всего подтасовывает факты и обстоятельства так, чтобы в итоге «ребята жили дружно», - иначе как оправдаться перед массовой аудиторией, которая ждет «хэппи-энда» хотя бы на бумаге, не надеясь на него в собственной рутине?
Собственно, я не предполагаю здесь доказывать, что жизнь в книгах Метлицкой какая-то плохая или неправильная, что она пишет о несчастных пропащих людях. По ее теории, кому-то нужен большой дом, тепло и стабильность, кто-то урывает кусочек шального блаженства «на передержке» в чужой квартире и считает, что это и есть настоящая жизнь, а кто-то годами влачит жалкое существование и убеждает себя, что ему «и так сойдет». И все по-своему правы. Она будто роется в нечистотах ради золотой крупинки, но в итоге все это так и остается нечистотами: ее герои только внушают себе, что они счастливы, обрисовывая это как некий статус, долг, а не ощущение момента. Сказать себе «я несчастлив» - это, по их разумению, высшее проявление преступной слабости, а не шанс изменить по-настоящему жизнь к лучшему.
Продолжение анализа прозы Метлицкой - в следующем материале.
