Автор текста: Мира Петровская
Место издания: Владимир Петровский: годы и люди
MoReBo публикует фрагмент книги "В.Ф. Петровский: годы и люди".
Первая встреча случилась в конце 1950-х годов, когда Владимир Петровский прибыл к месту своего назначения в Представительство СССР при ООН в Нью-Йорке. Его новые знакомые из мира искусств вдруг предложили ему посетить известного художника Бурлюка, жившего в ста милях от Нью-Йорка. Кажущаяся нереальность предложения озадачивала: Бурлюк в сознании молодых советских людей ассоциировался с эпохой давно ушедшей, представлялся человеком, оставшимся во времени очень далеком, за чертой, проложенной в истории 17-м годом. Не думалось о том, что со времени революции прошло всего сорок лет.
В жизни же Бурлюк оказался совсем не «страшным», не «памятником», а человеком вполне современным, очень общительным и приветливым. Слегка, конечно, он напоминал многих эмигрантов из России, которые долго жили за рубежом, но все же в малой степени. Его супруга Мария Никифоровна, которую он называл Марусей, рассказала Петровским о том, что они недавно переехали в Hampton Bays из Нью-Йорка окончательно, а раньше жили в Бруклине, сюда же приезжали только на лето. Она показала фото трехэтажного дома, который был нужен их семье ранее, так как их сыновья (которых было двое), вернувшись с войны, могли свободно разместиться в нем со своими семьями. Но сейчас дом опустел, все разбрелись, и они решили остаться здесь насовсем.
Бурлюк живо рассказывал о своих связях в Советском Союзе, который его очень интересовал и в котором у него было очень много знакомых людей, с кем он переписывался. Особенно сильное впечатление на него и на Марусю произвела поездка в Москву, состоявшаяся в 1956 году, которая случилась после очень долгого, многолетнего отсутствия, – Бурлюки жили в США с 1922 года. Среди упомянутых им людей была и Лиля Брик, которую он очень хорошо знал с давних времен. Давид Давидович спросил Петровских о том, откуда они родом, и удивился, узнав, что Мира родилась на Сахалине. Он упомянул о своих путешествиях в 20-х годах по Сибири и Дальнему Востоку.На вопросы Владимира о его жизни в США Давид Давидович подробно рассказал о том, что приобрел в Америке довольно большую известность: здесь устраивались его выставки, ряд известных музеев, таких как Метрополитен и Уитни, приобрели его картины. И люди из мира искусств также хотели покупать его картины, как, например, Гершвин, не так давно выразивший такое пожелание.Сам Давид Давидович вел очень активный образ жизни. Много лет подряд он работал в левой газете «Русский голос», участвовал в различных общественных организациях и мероприятиях. Его окружали друзья-художники, среди которых были братья Рафаэль и Мозес Сойеры. Они, кстати, и пригласили Петровских к Бурлюку. Давид Давидович очень любил раздавать своим друзьям и знакомым различные сувениры, связанные с его творчеством, в частности, открытки с репродукциями его картин, свои рисунки, свои публикации: он писал, не только работая в газете, но и печатал отдельно свои воспоминания. А Петровским он позже прислал через Сойеров свою картину, которую, как он сказал им, только что закончил.В следующий раз Петровские повстречались с Бурлюком уже осенью. Осень в Нью-Йорке и окрестностях длинная, сухая и теплая, и кажется, что это даже самое красивое время года. И день визита был тоже мягким и тихим с утра. Но к вечеру погода резко изменилась – приближался декабрь, – а ко времени возвращения назад даже пошел снег. Владимир был в обычной обуви, и Бурлюк сказал, что он может простудиться, и несмотря на возражения настоял на том, чтобы он надел его носки. И эти носки обрели свою собственную историю; их в семье так и называли – «носки Бурлюка». Эти серо-голубые мягкие носки превратились в своеобразный сувенир, который существовал сам по себе и который нельзя было трогать и использовать по назначению.И вот однажды, возвращаясь из школы, Лена Петровская подходит к лифту в своем доме и не верит своим глазам: лифтерша Дуся сидит у лифта в старом кресле, а на ее ногах – столь знакомые голубые «носки Бурлюка». Оказывается, Мирина мама пожалела Дусю, которая жаловалась на ревматизм, и подарила ей эти самые носки. Окружающие людей вещи живут своей жизнью, порой путешествуют и затем находят последнее пристанище, как у Андерсена.Конечно, во время встреч с Бурлюком часто заходила речь о Маяковском. Однажды Петровские упомянули о том, что их друг художник Юрий Могилевский сделал гравюру – портрет Маяковского, ставший символом: театра им. Маяковского в Москве, станции метро Маяковская в Ленинграде и др. Петровские решили показать эту гравюру Бурлюку и, возвращаясь из отпуска, привезли ее в Нью-Йорк. Бурлюк одобрил работу и неожиданно сделал на ней свою надпись для Петровских. Время размыло чернила, но часть надписи сохранилась, и можно разобрать слова, написанные рукой художника: «Дорогим милым друзьям с берегов Москва-реки и <…> истории России, СССР – Кремля Владимиру Федоровичу и светлой рафаэлевски – Мире Михайловне, сахалинскому алмазу – ПЕТРОВСКИМ – <…> на этом чудесном портрете друга, поэта[,] Гиганта Нового Советского Искусства, лидера СССР[,] его серпо-млатного <…>носца – выразить нашу любовь и почтение. David Marussy Burliuks».
* * *
Вторая встреча с Бурлюком произошла лишь в 1965 году во время второй командировки Владимира Петровского в США: в этот раз он приехал на работу в Секретариат ООН.Во главе Представительства СССР при ООН тогда был Николай Трофимович Федоренко, опытный дипломат, специалист-востоковед, работавший в основном на восточном направлении. Человек творческого склада с широким диапазоном интересов, оказавшись в Нью-Йорке, он сразу же обратил внимание на культурную сторону жизни Америки. Ему нужен был помощник, и он остановился на Владимире, которого ему рекомендовали как человека, также интересующегося этой сферой жизни.Владимир, конечно, с энтузиазмом воспринял это неожиданное и неофициальное сотрудничество. Оно позволяло Петровским встречаться с людьми из мира искусства, которых сами они не могли бы увидеть.Среди многих встреч, организованных Владимиром, была встреча с Артуром Миллером, состоявшаяся в гостинице «Челси» в даунтауне, месте очень известном, где жили и из которого вышли видные писатели и художники, – оплоте «богемы», уже почти музее, но и тогда там жили творческие люди. Гостиница «Челси» выглядела, как много лет назад, видимо, ее специально не трогали, сохраняя атмосферу, царившую там ранее. Здание гостиницы было старое, обшарпанное внутри и снаружи; такие здания можно было встретить только в самых бедных районах. Но именно там устроил Миллер встречу. По-видимому, он сохранил за собой какие-то комнаты, где и решил ознакомить своих советских гостей с атмосферой творческой богемы, угощая чаем из каких-то старых разрозненных чашек. Наверное, это был особый богемный «шик». Они с Федоренко сразу нашли общий язык: как представлена культура каждой из стран за рубежом. И речь шла о русской классике на сцене американских театров – на Бродвее и «Off-Broadway», о студии Ли Страсберга с его приверженностью школе Станиславского, а также о растущих тиражах переводной американской литературы в СССР. Было, конечно, упомянуто о популярности пьесы Миллера «Death of a Salesman»[1], идущей на советской сцене. И многое-многое другое. Неудивительно, что Федоренко остался очень доволен этой встречей и беседой с одним из самых известных драматургов Америки.Были встречи с писателями, как, например, Сюзан Сонтаг. Она принимала у себя в центре Манхэттена. Ее гостиная поражала полным отсутствием мебели, книжных шкафов, штор, мелочей. Лишь голубой ковер расстилался от стены до стены, и где-то далеко у окна стояли небольшой диванчик и два кресла. Первое впечатление было такое, что придется общаться сидя на полу, но четверым – Федоренко, хозяйке дома и двум Петровским – места как раз хватило. (К слову, можно упомянуть одну вечернюю встречу в Нью-Йорке в одном большом доме, где гостиная состояла из каких-то выпуклостей на полу под ковровым покрытием. И гости с тарелками в руках, принесенными из соседней комнаты-буфета, полулежали на этом полу, передавая друг другу маленькие сигареты. Но это уже другое время – время хиппи – и другая история.) Встреча с Сюзан Сонтаг была интересна не только потому, что она была одним из самых заметных писателей того времени, но она представляла собой интеллектуальное коммьюнити Америки, и это особенно привлекало Федоренко.Конечно, эти встречи были интересны и самим американцам, которые с удовольствием на них соглашались. Им было любопытно взглянуть на человека, который представлял СССР, и поговорить с ним. И было видно, что Федоренко их не разочаровывал.
Были еще и встречи с драматургом Олби, и с художниками, но отдельно стоит встреча с Бурлюком.
Так случилось, что известный советский художник Корин с супругой решили посетить Бурлюков и прилетели специально для этой встречи в США. Петровских попросили сопровождать их на встречу, которая была очень теплой и памятной для этих двух художников. Именно тогда Мирой было сделано несколько снимков Кориных и Бурлюка. Эти фото уже, конечно, исторические, но удивительно, что тогда Петровские не думали об этом и даже не сфотографировались на память вместе с этими легендарными людьми. Видимо, считали неудобным обращаться к ним с такой просьбой.Федоренко решил устроить ланч в честь Бурлюка в резиденции в Гленкове. Это был узкий ланч, с небольшим количеством участников, наверное, он не хотел сумбурного времяпрепровождения, а желал оставить Бурлюка «для себя». Но главное, как официальный представитель он хотел обсудить с ним возможность посещения СССР.
День был на редкость приятный: безветренный и не жаркий. Стол был накрыт на террасе, и в окружении деревьев и тишины ушло ощущение шумного Нью-Йорка да и вообще всего вокруг. Бурлюк был оживлен, как обычно. Он вспоминал молодые годы, и, как всегда, речь шла о Маяковском. Абсолютно все люди из России, встречаясь с Бурлюком, начинали разговор о Маяковском. И Бурлюк всегда охотно откликался на это. В этот раз он как-то особенно подчеркивал, что именно он направил Маяковского на тот путь, которым тот пошел. Он говорил также и о своих стихах и прочел несколько стихотворений, настаивая на том, что он поэт не меньше, чем художник, а может, даже больше. (Подобное самоощущение не редкость среди художников. Так, например, встречаясь с писательницей Войнич во время одной из поездок в Европу, Владимир с удивлением узнал – в то время она была страшно популярна в СССР благодаря роману «Овод», – что она сама считает себя не писателем, а композитором.)
Бурлюк говорил о том, что всегда любил путешествовать и вновь вспоминал о своей поездке в 20-х годах по Сибири и Дальнему Востоку, включая Японию, что было особенно интересно Федоренко. Они вспоминали то сложное время и ту политическую обстановку, которая тогда царила в России… Давид Давидович любил шутить. Так, он несерьезно говорил о том, что следит, в каком возрасте уходят из жизни известные художники (он привел несколько примеров), и сравнивал свой возраст с ними. «А мне, – заключал он, – уже 83 года, и я еще бодр». Он говорил о своих сыновьях, об организации выставок, о поездке в СССР, об оставшихся в СССР его работах и о желании обменять хотя бы некоторые ранние картины на более поздние, написанные не в России.
Умиротворенность тихого, неяркого солнечного дня, как будто вынутого из времени, необычность встречи и даже мягкий укор Маруси Бурлюк, что нельзя срезать цветы, потому что они живые, остались в памяти надолго.