Молитва в мегаполисе, это сложно. Это может быть слишком эмоционально, и истинное переживание молящегося легко заменить эмоциями. Это свойственно тем, кто делает свои первые шаги в храме, а может быть, и не первые шаги. В разговорах мы слышим: а я вот был в таком-то храме — такую благодать почувствовал, такое пережил! И очень легко, наверное, подумать, что это и есть молитва, это и есть ее результат.
Здесь стоит отметить две крайности, абсолютно равнозначных. Первая крайность — это некое духовное самовозбуждение. Когда человек подменяет Живого Бога своим переживанием. С одной стороны, это неизбежно, потому что все, что с нами происходит, это абсолютно субъективно: я вижу так, как я вижу, и слышу, как я слышу и так далее. Но в какой-то момент я эту субъективность абсолютизирую и превращаю в идола, которому начинаю служить, потому что привык общаться, если утрировать ситуацию, с Богом так, чтобы мне от этого общения было определенное удовольствие. И когда я общаюсь с Господом Богом и не получаю никакого удовольствия, мне такое общение не нужно. Поэтому надо делать все, для того чтобы это удовольствие получить.
Но есть прямо противоположная крайность. Ее ложно во многом приписывают святителю Игнатию Брянчанинову, строгому ревнителю чистоты духовных практик, который говорил, что любое переживание, которое человек в результате молитвы получает, может привести к прелести. И это не чудобоязнь, а страх перед любыми переживаниями, т.е. прямо противоположная крайность.
Истина, где-то посерединке, ну попробуй ее поймай, эту истину. Человек приходит в храм: благодатно, замечательно! Ну да, бывает человек истерически возбужденный, который куда ни придет, ему везде благодатно и прекрасно. А может быть, на самом деле в этом храме его коснулась благодать Божия. Откуда мы знаем? В его душу не легко нырнуть и понять, что с ним происходит. Поэтому нужна определенная рассудительность, как не свести все к эмоциям.
Можно, например, супружеские отношения свести только к эмоциям? Конечно нет. Супруги могут ругаться, обижаться, и т.д. Но это не значит, что они не любят друг друга. Так же, как отношения между ними выстраиваются на большей глубине, нежели эмоции, точно так же и наши отношения с Богом. И то самое внутрь-пребывание — это не состояние истерического восторга от того, что я нашел правильную кнопочку у себя в душе и постоянно на нее нажимаю, и мои нейроны вырабатывают серотонин и от этого становится хорошо. Это состояние предстояния перед Богом. Состояние переживания экзистенциального присутствия Бога в твоей жизни, то что ты не один и Бог есть.
Причем не факт, что сейчас, в данной ситуации с Богом вы в прекрасных отношениях. Ты, может, сейчас грешишь, совершаешь плохой поступок. Но все равно понимаешь: «Господи, я Тебе не враг. Ты знаешь, я слабый, я немощный, я дурак, но я Тебе не враг, я хочу быть с Тобой. Пусть даже не понимаю, как это возможно в данной ситуации». Это и есть тот самый фундамент, на котором выстраивается все здание молитвы.
Вы вызубрите наизусть все молитвы и будете, как многие верующие люди со стажем, в середине дня мучительно вспоминать: а читал ли я утренние молитвы или не читал? Потому что я их столько раз уже читал, что даже не помню, а не читал ли я их когда-нибудь вообще... Хоть читай, хоть не читай — сути дела это уже не меняет.
Суть молитвы обязательно сводят к словесному проговариванию. Но мы же не сводим общение между супругами исключительно в те моменты, когда они говорят друг другу «я тебя люблю»? Они могут ничего не говорить, просто находиться рядом друг с другом и быть абсолютно счастливыми.
И возможно ли в принципе мыслить не словами? Конечно. Я, к примеру, визуал. Когда образ уже есть, я мучительно пытаюсь его тянуть за ниточку, и извлечь оттуда хоть какие-то слова, которыми можно его описать. При этом понимая, что любое описание будет ущербным. Потому что, как правило, любой образ глубже и сложнее, его нельзя втиснуть исключительно в слова.
Те, кому удавалось впихнуть образы или назовем их «эйдосы» в правильные слова, не за просто так называются гениями. Мы знаем гениев в литературе, в искусстве, в театре, и везде, где они только есть. Собственно говоря, главная задача искусства — суметь сократить до предела разрыв между содержанием и формой. результат гениален, если это получается.
Пойте Богу нашему, пойте
Мы имеем в своем арсенале богатый набор разных молитв, составленных святыми отцами. Да, это гениальные произведения, как правило. Но у нас происходит деформация сознания молитвы именно как пространства словесных отношений между человеком и Богом.
Что такое молитва, как произведение искусства, я понял, будучи студентом академии, оказавшись с нашими собратьями в Греции Великим постом. Мы занимались изучением греческого языка, практикой, и нас повезли в какой-то храм. Там Великим постом по пятницам, по вечерам читается акафист Божией Матери: «Радуйся, Невеста Неневестная». Ну поскольку мы уже более-менее понимали греческий язык, нам подарили книжечки с текстом акафиста. И каково же было наше удивление, когда акафист не стали петь, а стали читать. Выходит архиерей на середину храма, торжественно пропевают канон. Апогей богослужения — читается всего лишь три кондака и три икоса акафиста. Даже не весь акафист. Читается торжественно. Первый стих дважды читают, подчеркивая значимость, каждое слово, оно как бы отчеканенное. И я начинаю следить за текстом, и тут до меня вдруг доходит, что там настолько гениально подобраны слова, ритм — именно в греческом тексте — эти аллюзии, игра смыслов. Да, это высочайшее произведение искусства. И его нельзя отторобанить. Потому что вы просто не загрузитесь тем, что пытался донести до нас, облекая в эти слова содержание, автор. И после этого, конечно, мое отношение к литургическому творчеству стало совершенно другим.
Сергей Аверинцев в «Поэтике ранневизантийской литературы» про этот акафист пишет, что это то произведение, с которого вообще в восточной традиции, и не только в восточной, родилась рифма. Рифма как явление литературное пришло из религиозного текста.
Господь, как величайший педагог, Он все выстраивает с каждым человеком по-разному. И действительно многие люди приходят в церковь, приходят к Богу через потрясение от того, что Бог настолько близок, как мы даже не предполагали. Первое потрясение. Второе потрясение — то, что Он гораздо лучше, чем я о Нем думал. Вот когда они смыкаются вдвоем, то возникает напряжение, которое позволяет человеку мотивировать себя к молитве. Он знает, что Бога может попросить, и Бог может это исполнить.
Другое дело, что под этим всем лежит. У меня есть дети. Конечно, дети ко мне обращаются с определенными просьбами. Но когда я понимаю, что они обращаются ко мне только тогда, когда им от меня что-то надо, я расстраиваюсь. Я не перестану их меньше любить, но мне это будет очень неприятно. Здесь, вероятно, есть некая надуманность. Потому что я с трудом могу себе представить ситуацию, когда человек настолько цинично относится к Богу, что обращается к Нему только ради того, чтобы тем или иным образом Бога поиспользовать и все. С другой стороны, есть образ блудного сына — тоже одна из фундаментальных притч всего Евангелия. Но ведь он, негодяй такой, он откровенно сказал отцу: слушай, мне главное получить от тебя мое, не буду дожидаться, когда ты помрешь, мне сейчас надо. Но ведь смотрите, как все выстраивается интересно. В итоге, получив это, растратив и вернувшись, он духовно гораздо сильнее вырос, нежели тот сын, который сохранял свою праведную жизнь, верность отцу и так далее. Только Господь знает, каким образом все выстраивается, в каждой конкретной ситуации.
Недавно один из моих друзей, священник начал практиковать такой ответ прихожанам, которые приходят с жалобами на то, что все плохо, отношения, в душе мира нет, все не так, как хочется и т.д. Он их отправляет в музей. Зачем? Дает задание. У вас есть какие-нибудь картины, которые вы очень любите? Епитимья: поезжайте, скажем, в Третьяковку, и идите в зал таких художников. Вы должны встать перед картиной и постараться просто помолчать. Просто заглянуть куда-то внутрь и просто напитаться тем, что художник пытался донести до зрителя, пропустив картину через самого себя. Работает!
И это касается не только созерцания зрительного, это касается чего угодно. Я помню, когда учился в семинарии на самом первом курсе, нас заставляли учить катехизис, цитаты на церковнославянском языке. Сейчас я скорее бы с этим поспорил, насколько это нужно. Но в то время это было для меня очень важное подспорье. Есть некоторые цитаты Священного Писания, которые аукаются в человеческом сердце. У каждого свои. И когда эти цитаты запоминаешь или запоминаешь какой-то псалом, или даже мысль, где-то услышанную, где-то прочитанную, ты ее фиксируешь. И помните, как в Евангелии Божия Матерь все слагала в Свое сердце? В итоге у тебя на полочках выставляется некий арсенал мыслей, слов, стихов, песен, музыки, вот этих образов, т.е. - пространство молитвы.
Мы же часто бываем в состоянии раздрызганности, и не можем понять, что происходит. Говорят, меня пробило. Это значит мысль или сознание опустилось до сердца. И сердце зацепило, всколыхнуло. Изменилось что-то на самой глубине.
Феофан Затворник оставил великолепные правила, как надо читать любой священный текст, любую другую литературу. Он пишет, что цель любого чтения — это напечатление истин в сердце. Что это значит? Читаешь ровно до тех пор, пока тебя что-то не зацепило. Как только тебя зацепило — сразу же бросай чтение, оно тебе больше не нужно.
Для него любое чтение, представляете, даже чтение Священного Писания было вот таким своего рода развлечением, как только оно перестает цеплять сердце. Если ты продолжаешь чтение, когда у тебя сердце уже согрелось — ты занимаешься развлечением. И после этого, когда ты почувствовал, что оно у тебя заколыхалось, надо суметь как можно дольше это сохранить, побыть в этом состоянии, буквально напитаться им, дать погрузиться этим словам настолько, насколько это можно. А как погрузиться? Ну прежде всего, конечно, через повторение. Ты снова и снова воспроизводишь это в себе. Это становится порталом соприкосновения с Божественным. Вполне можно предположить, например, что у преподобного Паисия Святогорца это и было, собственно говоря, главным содержанием его молитвенного делания, да и не только у него.