В своих записных книжках 1917–1922 годов Павел Сергеевич кратко отмечал тот погром дворянских имений, который шёл повсеместно. Эти книжки, ныне хранящиеся в частном архиве, можно считать мартирологом русских усадеб. В сентябре 1917 года Павел Шереметев писал: «
В Козловском уезде идут погромы помещичьих имений. В усадьбе Ушакова крестьяне вынесли на двор мебель из дома, расселись и под гармошку сожгли строения, в том числе ригу с хлебом, назначенным для армии».
Погромы усадеб, шедшие весной-летом 1917 года стихийным порядком, вышли на новый уровень разрушения после принятия 26 октября 1917 года Декрета о земле. По справедливым словам современных историков, «этот декрет был подобен горящему запалу, поднесенному большевиками к пороховой бочке, — столетиями нерешаемому в России аграрному вопросу, в котором усадьба занимала немаловажное место». Это для дворян усадьбы были родовыми гнёздами с семейными архивами, культурными оазисами с бесценными художественными коллекциями, приютами тишины и отдохновения, а в глазах крестьян они выглядели просто барской землёй, частная собственность на которую создавала весьма непростые взаимоотношения со страдающим от малоземелья, нищим, озлобленным за века бесправия крестьянским миром, накопившим к революции огромный заряд классовой ненависти. С принятием Декрета о земле владельцы усадеб в одночасье потеряли свою собственность, и конфискованные усадьбы переходили под контроль местных земельных комитетов, имевших право распределять экспроприированную землю между крестьянами.
В идеале назначенный в имение комиссар должен был составить акт учёта и опись построек и предметов интерьера, причём те из них, которые имеют художественную ценность, передать в культурные учреждения. На практике же по усадьбам прошла волна разрушений и вандализма. С нескрываемой болью об этом писал сосланный в Соловецкий лагерь особого назначения замечательный исследователь русской усадьбы Алексей Греч:
«Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов».
К концу января 1918 года три четверти усадеб Центральной России национализировали. Согласно официальной статистике, в Рязанской губернии из 766 принятых на учёт имений в ноябре 1917-го — январе 1918 года 62 были разгромлены, в Тверской — разгромлены 33 из 810, в Курской — 59 из 551 национализированных. Как отмечает известная исследовательница русской усадьбы П. Рузвельт, в каждом конкретном случае судьба усадьбы определялась набором объективных и субъективных факторов, среди которых имелись: репутация прежнего владельца у крестьян, верность оставшихся в имении управляющих и слуг, опыт и компетенция экспроприаторов, невежество и алчность местных властей, наконец, погодные условия.
Шла массовая гибель собиравшихся веками фамильных архивов и библиотек. Комбеды, сельсоветы, школы, занимавшие помещения бывших усадеб и не знавшие, что делать с грудой бумаг, которую они считали ненужным хламом, выбрасывали документы на улицу, сдавали в макулатуру, топили ими печи, обклеивали стены, использовали на самокрутки. Как писал Алексей Греч, «старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям по дорожкам парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах».
Обратимся вновь к записным книжкам Павла Шереметева за 1918 год:
«Дугино с чудными в нем вещами (портретами кисти Боровиковского, Левицкого, Рослена, архив, библиотека, мебель) в руках большевиков и расхищается». «В Крапивенском уезде разбито 35 усадеб», «В Скобееве полный раззор. В имении водворились большевики», «О калужской Городне Голицыных узнали от бывшего там сотрудника печальные вещи. Многое не уцелело и разрушено», «Встретил художника Середина. Он сообщил, что громят “Полотняные заводы”», «Дом в Суханове использовался под волостной Совет, а затем разместили воинскую часть. Теперь школа… Многое увезли в Исторический музей, многое расхищено. Ободрана мебель, грязь… В библиотеке книги расхищены. На полу валяются рукописи времени Александра I, планы и книги по Суханову…».
Не только в Декрете о земле, но и во всех других официальных документах первых месяцев Советской власти не упоминалось об историко-культурном значении усадеб. Хотя всё же среди создаваемых новых государственных органов существовал один, который занимался сохранением усадеб: это организованный 26 мая 1918 года Отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса (Музейный отдел) во главе с супругой Льва Троцкого Натальей Седовой. За подписью заведующей Музейным отделом и заместителя наркома просвещения выдавались охранные грамоты на усадьбы, туда отправляли хранителей и сторожей.
Лучшим вариантом считалось назначение в качестве хранителей бывших владельцев усадеб и членов их семей. Так произошло с Остафьевым. Назначенный сюда хранителем художественно-исторических ценностей Павел Шереметев всемерно заботился о дорогой для него усадьбе. Музейным отделом ему выдали мандат от 27 мая 1918 года за № 4277, в котором говорилось:
«Сотруднику Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, хранителю Остафьевского музея Павлу Сергеевичу Шереметеву поручается распечатать запечатанное здание Остафьевского музея и продолжить в нем работы по составлению художественно-научной описи его ценностей».
Павлу Шереметеву выделили жилое помещение в левом флигеле усадебного дома. Время выдалось неспокойное: бывший граф находился постоянно под подозрением новых властей. 5 декабря 1918 года он нашёл возможным известить Музейный отдел о своём очередном аресте лишь для того, чтобы попросить охранять Остафьево в его отсутствие. В мае 1919 года музей в Остафьеве — 20 экспозиционных залов — вновь открылся для посетителей. Он работал с 11 до 19 ч. по средам, субботам, воскресеньям и праздничным дням. В штате музея помимо Павла Сергеевича состояли 2 сторожа и 2 уборщицы. С 1921 года Павел Сергеевич стал заведующим Остафьевским музеем.
Судьба остальных усадеб Сергея Шереметева сложилась по-разному. Грустно читать главу о послереволюционной истории Никульского в замечательной книге исследовательницы этой усадьбы Н.В. Архангельской. Никульское после описи всей недвижимости и составления акта 12 сентября 1918 года передали в распоряжение местной власти, которая беспощадно использовала усадьбу для нужд разных организаций. Постройки, кроме главного дома, пребывали в запустении. Липовый парк подвергся частичной вырубке, полностью уничтожили берёзовую рощу с памятником, поставленным прежней владелицей усадьбы Прасковьей Окуловой сыну Модесту — юному русскому офицеру, погибшему на войне с Турцией в 1828 году. В 1927 году Никульское временно передали под государственную дачу, которую предоставили для историка Николая Кареева, считавшегося пострадавшим при царском режиме.
В усадьбе Михайловское Екатерина Шереметева до революции открыла естественно-исторический музей, в котором были представлены флора, фауна, образцы почв Средней России. Как писала изучавшая историю музея Луиза Карнишина, к формированию и изучению коллекций музея графиня привлекла видных отечественных и зарубежных учёных, которые в ходе научной работы выявили новые виды грибов и водорослей, расширили представление о мире насекомых Московской губернии. Результаты исследований освещались в двух периодических изданиях. Хорошо налаженный музей Екатерина Павловна хотела передать Московскому университету и основать в Михайловском биологическую станцию, но 1917 год нарушил все планы.
В октябре 1918 года Павлу Сергеевичу удалось получить от Музейного отдела Наркомпроса охранную грамоту на Михайловское. В заявлении в Коллегию по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса, мотивируя необходимость охранной грамоты, Павел Шереметев перечислял художественные ценности, хранившиеся в усадьбе: «В доме… собрание картин русских художников — более ста полотен, в том числе художников: Орловского, Поленова, Судковского, Айвазовского, Петра Соколова, Крыжицкого, Шишкина, В.П. Верещагина, Мещерского, Киселева, Каменева, Клевера, Сверчкова и многих других. Кроме того, есть собрание портретов, миниатюр, мебели». В 1920 году в усадьбе открыли музей, хранителем которого вместе с архивом и библиотекой назначили учительницу местной школы А.В. Байкову. К сожалению, музей в Михайловском просуществовал менее года. Уже летом 1921 года музей закрыли, а его ценности планировали распределить по разным ведомствам и учреждениям. Павел Сергеевич в надежде спасти целостность усадьбы обращался в мае 1921 года с ходатайством присоединить музей в Михайловском к Археологическому институту в Петрограде, занимавшему Фонтанный дом, но безуспешно. В 1922 году Музейный отдел командировал Павла Шереметева в Михайловское для отбора и вывоза художественных и бытовых предметов в Государственный музейный фонд. В 1926 году в усадьбе разместили дом отдыха бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Что касается естественно-исторического музея, то после недолгой реанимации в 1922–1923 годах его коллекции передали Государственному музею Центральной промышленной области, размещавшемуся в доме № 15 на Малой Грузинской улице в Москве. После упразднения и этого музея его помещения занял Биологический музей имени К.А. Тимирязева, которому, по-видимому, и передали экспонаты из Михайловского.
Трагична судьба шереметевской библиотеки, хранившейся в Михайловском. Книжное собрание в этой усадьбе, уникальное по качеству и полноте подбора, включало в себя три библиотеки: Волочановскую, собранную Василием Владимировичем, Сергеем Васильевичем и Борисом Сергеевичем Шереметевыми, вторая библиотека принадлежала Василию Сергеевичу Шереметеву, и, наконец, во флигеле Михайловского дворца хранилась третья — этнографическая библиотека. В целом это было одно из крупнейших и лучших частных книжных собраний. Все книги, стоявшие в застеклённых шкафах, заключили в роскошные переплёты. После ликвидации музея в Михайловском библиотеку раздробили: 40 тыс. томов по истории и вспомогательным историческим дисциплинам передали в библиотеку Румянцевского музея, библиографическую литературу получила Книжная палата, издания по искусству — Музейный отдел Наркомпроса, этнографическую библиотеку — 1-й МГУ, произведения классической литературы — Подольский отдел народного образования.
Судьба Воронова после революции тоже оказалась незавидной. Эту усадьбу, особенно прославившуюся во время владения ею графа Фёдора Ростопчина и его сына, в 1856 году приобретают Шереметевы — сначала Александр Дмитриевич, потом Сергей Дмитриевич, отдавший в 1883 году усадьбу в приданое своей дочери Анне, вышедшей замуж за Александра Сабурова. В годину революции дом в Воронове сожгла промышлявшая в Подольском уезде банда. «Дом в Воронове сгорел. Вещи, библиотека, все почти погибло, — отметил в записной книжке Павел Шереметев. — Часть выбрасывали из окна в снег. Теперь, если войти в залу, видно небо…». Записи Павла Сергеевича подтверждают данные по Воронову из сводного перечня усадеб 1918–1923 годов, подготовленного для Музейного отдела Наркомпроса: «Почти все расхищено, найденные художественные ценности: портреты и мебель — заперты и опечатаны в одной комнате. 4 портрета вывезены в Музейный фонд».
Во Введенском, которое Сергей Шереметев отдал в приданое за любимой дочерью Марьей, после революции во флигеле дворца в 1919 году разместилась Звенигородская художественно-ремесленная школа-колония с деревообделочными, гравёрными, живописными мастерскими и газетой «Юный строитель». В самом дворце 18 июля 1920 года открылся Звенигородский историко-художественный музей имени товарища Н.И. Троцкой. Музей имел образцы прикладного искусства, мебель и картины из окрестных усадеб: Вязём, Назарова, Кораллова, Ильинского, Усова, Поречья, Подушкина. Несмотря на такую пёструю коллекцию, этот музей дворянского усадебного быта производил очень тёплое впечатление: «Здесь было немного вещей, представлявших в отдельности выдающийся художественный интерес. Но взятые вместе в своем ансамбле гостиной карельской березы или кабинета красного дерева, эти вещи давали стильное наполнение комнатам, превосходно уживаясь в своих новых, музейных, уже не бытовых интерьерах». В 1924 году музей в Введенском закрыли, а в усадьбе разместили совпартшколу, затем дом отдыха и санаторий. После ликвидации музея старинный фарфор из усадьбы вывезли в Музейный фонд, ценную мебель — в Совнархоз, а библиотеку, насчитывавшую 10 тыс. томов, распределили между Румянцевским и Историческим музеями, МГУ, Социалистической академией и Аксиньинским волостным исполкомом.
В заключение стоит сказать, что события революционных лет в отношении дворянской усадьбы лишь подвели закономерный итог её развитию после 1861 года. Они обнажили те проблемы, которые долгие годы копились в обществе. Крестьянские погромы имений явились ожидаемым последствием социокультурного раскола общества, о котором ещё в 1811 году в «Записке о древней и новой России» писал Николай Карамзин: «Со времен Петровых высшие степени отделились от низших, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний». Спустя полвека, в 1862 году, Карамзину вторил представитель совсем другого политического лагеря — Николай Чернышевский. В «Письмах без адреса» он с грустью признавал, что народ «не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств…». Справедливость этих слов подтвердила сначала первая русская революция 1905 года, а затем в ещё большем масштабе — вторая революция 1917 года. Восставший народ расправлялся с историческим прошлым, с великой дворянской культурой, оказавшейся чуждой и непонятной ему. Большая доля вины в этом лежала и на радикальной интеллигенции, пропагандировавшей классовую ненависть, и на самих дворянах, которые не просто запускали доставшиеся им по наследству семейные гнёзда, продавали их с молотка, позволяли вырубать «вишнёвые сады», но и не объяснили красоту и значимость усадебной культуры окружавшему их крестьянскому миру. Как справедливо писал в 1922 году Георгий Лукомский, «народ выместит за то, что его, участника создания искусства России вообще и усадебных дворцов в частности… не приблизили, не воспитывали в красоте этой среди его же быта, разлитого во всяких медвежьих углах, рассыпанных повсюду». Напротив того, усадьбы дворян, которые понимали свой долг перед памятью предков, думали о потомках и берегли доставшиеся им памятники, превращая их в домашние музеи, — эти усадьбы сохранились в лихолетье революции и были превращены уже в государственные музеи. К их числу относятся и многие усадьбы Шереметевых, которым относительно повезло в водовороте революционных событий. Удалось открыть музеи в Фонтанном доме, в Остафьеве, Михайловском, Введенском, Кускове, Останкине не в последнюю очередь благодаря подвижнической деятельности и самого Сергея Дмитриевича, и особенно его сына Павла Сергеевича, выступившего настоящим Хранителем для шереметевских усадеб. Увы, многие из организованных музеев дворянского быта не пережили сер. 1920-х годов, когда из-за сложностей с финансированием их перевели на местный бюджет и сняли с учёта. После этого следовало их закрытие, превращение в дома отдыха, санатории, другие организации или разрушение. Однако это уже другая страница в истории русской усадьбы.