первая часть Обратная сторона луны
В лихие ,тяжелые времена человек «обнажается» . И если человек гнилой, то всё это всплывает на поверхность грязной пеной : воровство, убийства, каннибализм..
Дети стали одними из первых жертв воровства и спекуляций в блокадном Ленинграде.
Система воровства и спекуляций в жутких условиях блокады работала безукоризненно и не принимала людей с остатками совести. Случай, от которого стынет кровь, описывает художник Н. В. Лазарева:
«В детской больнице появилось молоко – очень нужный продукт для малышей. В раздаточнике, по которому сестра получает пищу для больных, указывается вес всех блюд и продуктов. Молока полагалось на порцию 75 граммов, но каждый его недоливали граммов на 30. Меня это возмущало, и я не раз заявляла об этом. Вскоре буфетчица мне сказал: «Поговори еще — и вылетишь!» И действительно, я вылетела в чернорабочие, по-тогдашнему – трудармейцы».
Самые низменные человеческие пороки, в том числе отсутствие жалости к детям, проявлялись во всей мрачной красе в ужасах блокадного Ленинграда.
В блокадном Ленинграде с наступлением самого сурового времени настоящими «аристократами» стали люди, задействованные на пищевом производстве. Именно они выделялись из толпы изможденных голодом ленинградцев своим сытым видом, здоровым оттенком кожи и дорогими одеяниями. Школьный инспектор Л. К. Заболотская пишет о замечательном преображении знакомой:
«Это было до войны — истощенная, больная, вечно нуждавшаяся женщина; она нам стирала белье, и отдавали мы ей его не столько ради белья, сколько ради нее: надо было как-нибудь поддержать ее, но от этого пришлось отказаться, так как стирать она стала хуже… Теперь, когда столько людей умерло с голоду, Лена расцвела. Эта помолодевшая, краснощекая, нарядно и чисто одетая женщина! Летом через окно было слышно, как разные голоса кричали: «Лена, Леночка! Ты дома?» «Мадам Талоцкая» — жена инженера, очень важная дама, которая теперь потеряла четверть веса (я потеряла 30 кг) тоже стоит теперь под окном и с милой улыбкой кричит: «Лена, Леночка! У меня к Вам есть дело». У Лены много знакомых и ухаживателей. По вечерам летом, она, нарядившись, ходила гулять с компанией молодых девушек, она переехала с чердачного помещения во дворе на второй этаж с окнами на линию. Быть может, для непосвященного эта метафора непонятна, но ленинградец, наверное, спросит: «Она работает в столовой или магазине?» Да, Лена работает на базе! Комментарии излишни».
Подобные личности вызывали справедливое осуждение со стороны ленинградцев, вынужденных голодать, и многие их ставили в один ряд с ворами и мошенниками. Инженер И. А. Савинкин раскрывает для нас весь механизм воровства в общепите: «Это прежде всего самая жульническая часть населения: обвешивают, обмеряют, вырезают лишние талоны, тащат домой еду нашу, кормят без талонов своих знакомых и родных, передают им бидоны с едой для выноса. Интересно организовано дело: у какой-либо буфетчицы есть полный штат по выносу из столовой продуктов, охрана работает вместе, потому что и охранник кушать хочет – это первая мелкая партия жуликов.
Вторая более крупная – это завы, помощники завов, руководящие повара, кладовщики. Здесь идет более крупная игра, составляются акты на порчу, пропажу, усушку, утруску, под видом засыпки в котел идет жуткое самоснабжение. Работников, связанных с питанием, сразу можно отличить от всех остальных людей, живущих только на свою карточку. Это прежде всего жирная, упитанная туша, разодетая в шелка, бархат, модные ботинки, туфли.
Золото в ушах, на пальцах груда и обязательно часы, в зависимости от масштаба воровства золотые или простые».
Для фронтовиков, вернувшихся в блокадный Ленинград, перемены со знакомыми людьми стали особенно заметны. В своих воспоминаниях они с изумлением описывают преображение людей, ставших представителями «аристократии от плиты». Так, военнослужащий, оказавшийся в блокадном городе, делится с дневником:
«…я встретил на Малой Садовой… свою соседку по парте Ирину Ш. веселую, оживленную, даже элегантную, причем как-то не по возрасту — в котиковом манто. Я так несказанно обрадовался ей, так надеялся узнать у нее хоть что-нибудь о наших ребятах, что сперва не обратил внимания на то, как резко выделялась Ирина на фоне окружавшего города. Я, приезжий с большой земли, вписывался в блокадную обстановку и то лучше…
— Ты сама чего делаешь? — улучив момент, прервал я ее болтовню.
— Да… в булочной работаю… — небрежно уронила моя собеседница…
…странный ответ. Спокойно, ничуть не смутившись, молодая женщина, за два года до начала войны кончившая школу, сообщила мне, что работает в булочной — и это тоже вопиюще противоречило тому, что мы с ней стояли в центре истерзанного, едва начавшегося оживать и оправляться от ран города. Впрочем, для Ирины ситуация явно была нормальной, а для меня? Могли ли это манто, и эта булочная быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое нынешнее пребывание в Питере воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодые женщины со средним образованием продавщицами не работали. Не с тем потенциалом кончали мы тогда школу… не с тем зарядом…»
Даже бывшая прислуга, ранее занимавшая низшую часть социальной иерархии, становилась влиятельной силой в Ленинграде. Причем в некоторых случаях это перемежается с откровенной торговлей собственным телом. Низкий уровень притязаний рождает низкие поступки. В «смертное время» ноября 1941 г. коренная ленинградка Е. А. Скрябина пишет: «Нежданно-негаданно появилась моя бывшая домработница Маруся. Пришла с караваем хлеба и объемистым кульком пшена. Марусю не узнать. Совсем не та босоногая неряха, какой я ее знала. На ней беличий жакет, нарядное шелковое платье, дорогой пуховый платок. А ко всему этому цветущий вид. Словно она приехала с курорта. Никак не похожа на обитательницу голодного, окруженного врагами города. Спрашиваю: откуда все это? Оказывается, дело обстоит довольно просто. Она работает на продовольственном складе, заведующий складом в нее влюблен. Когда уходящих с работы обыскивают, то Марусю осматривают только для вида, и она выносит под своей меховой кофточкой по нескольку килограммов масла, кульки с крупой и рисом, консервы.
Однажды, говорит, ей удалось даже протащить несколько кур. Все это она приносит домой, а вечером начальство приходит к ней ужинать и развлекаться. Сначала Маруся жила в общежитии, но ее бригадирша, учтя все выгоды совместного житья, пригласила Марусю жить в свою квартиру. Теперь эта бригадирша пользуется богатой Марусиной жатвой, прикармливает даже своих родственников и знакомых. Как видно, это очень оборотистая особа. Она полностью завладела глупой и добродушной Марусей и в виде особой милости порой обменивает продукты на различные вещи. Так улучшился гардероб Маруси, которая в восторге от этих обменов и мало интересуется тем, куда идет ее богатая добыча. Все это в очень наивной форме Маруся рассказывает мне, добавляя, что теперь она постарается, чтобы мои дети не голодали.
Сейчас, когда я пишу это, то думаю о том, что творится в нашем несчастном, обреченном городе: умирают тысячи людей ежедневно, а какие-то отдельные люди в этих условиях имеют богатейшую выгоду. Правда, во время посещения Маруси мне эти мысли не приходили в голову. Больше того, я умоляла ее не забывать нас, предлагала ей любые вещи, какие только могут ее заинтересовать». Заискивание и подобострастие к таким особам, к сожалению, стали нередким явлением в среде интеллигенции и простых обывателей Ленинграда.
Один из способом перевозки продовольствия в блокадном Ленинграде
Кроме чисто физических страданий, связанных с голодом, ленинградцам приходилось испытывать и моральные страдания. Нередко детям и женщинам на последних стадиях истощения приходилось наблюдать за чревоугодием сильных мира сего. Е. Скрябина описывает случай в вагоне для эвакуируемых, когда жена начальника госпиталя и её дети сели прилюдно пообедать: «Достали жареных кур, шоколад, сгущенное молоко. При виде этого изобилия давно невиданной еды Юрику (сыну Скрябиной) сделалось дурно. Мое горло схватили спазмы, но не от голода. К обеденному времени эта семья проявила деликатность: свой угол она занавесила, и мы уже не видели, как люди ели кур, пирожки и масло. Трудно оставаться спокойной от возмущения, от обиды, но кому сказать? Надо молчать. Впрочем, к этому уже привыкли за многие годы». Итогами таких нравственных мучений становятся мысли о ложности идей социализма, которым были преданы большинство жителей города. Приходят мысли о бессилии правды и справедливости в осажденном Ленинграде. Самые низменные инстинкты эгоистичного самосохранения приходят на смену идеалам свободы, равенства и братства. Нередко это переходит в гипетрофированную форму.
И снова в самое страшное «смертное время» зимы 1941-42 годов. Б. Капранов фиксирует в дневнике: «Голодают не все. У продавцов хлеба всегда остается кило два-три в день, и они здорово наживаются. Накупили всего и денег накопили тысячи. Объедаются и военные чины, и милиция, работники военкоматов и другие, которые могут взять в специальных магазинах все, что надо, едят они так, как мы ели до войны. Хорошо живут повара, заведующие столовыми, официанты. Все мало-мальски занимающие важный пост достают и едят досыта… В закрытых магазинах много, а в наших пусто. На совещании, где должны решаться вопросы о прибавке нормы и об улучшении, присутствуют не голодные, а все сытые, и потому нет улучшений. Где же та свобода и то равноправие, о котором говорится в конституции? У нас все попугаи. Неужели это в советской стране? Я прямо с ума схожу, как подумаю обо всем».
Пережившая блокаду Титомирова В. И. в своем документальном произведении «Кольцо Гитлера: Незабываемое» пишет: «Блокада показала воочию, что в условиях жесточайшего контроля, когда, казалось бы, все было на виду, на учете, когда была чрезвычайная власть, когда любое нарушение грозило смертью, расстрелом, умудрялись процветать такие элементы, которые и были сама власть, или изощренные преступники, которым и блокада не блокада, а средство бешеной наживы, и границы не границы, и голода нет, а на врага и бомбы плюют. Ради наживы, ради разгула. И такие, вот по этим своим соображениям, тоже не эвакуировались. Все им было нипочем».
В книге «Дневник и память» Кулагин Г. А. поднимает вопросы, которые могли бы стоить ему жизни во время блокады: «Почему тыловой старшина щеголяет в коверкоте и лоснится от жира, а серый, как его собственная шинель, красноармеец, на передовой собирает поесть траву возле своего дзота? Почему конструктор, светлая голова, создатель чудесных машин, стоит перед глупой девчонкой и униженно выпрашивает лепешку: «Раечка, Раечка»? А она сама, вырезавшая ему по ошибке лишние талоны, воротит нос и говорит: «Вот противный дистрофик!»
Однако при всем трагизме ситуации в блокадном Ленинграде часть современных исследователей утверждает, что без спекулянтов выжить большинству жителей Ленинграда было бы очень проблематично. Ловкие, ухватистые и беспринципные люди смогли создать продуктовый рынок, который спасал голодающих в обмен за их ценности.
Очень неоднозначное положение имели спекулянты на рынке Ленинграда. С одной стороны, они забирали порой последние крохи у нуждающихся (детей, стариков, больных), но с другой — обеспечивали жизненно необходимыми калориями умирающих от дистрофии жителей. И это отлично понимали ленинградцы, когда за баснословные деньги покупали на рынке дефицитные продукты.
Естественный отбор в гримасе цивилизации: выживали не сильнейшие, а наиболее обеспеченные, у кого была возможность выкупить свою жизнь у спекулянтов. Как только материальные ценности в семье заканчивались, шансы остаться в живых, особенно в «смертное» время, стремились к нулю. Это чертово колесо со временем только набирало обороты: чем больше был спрос на продуктовых рынках Ленинграда, тем большое становилось племя воров со спекулянтами и тем выше была смертность от дистрофии в больницах, детских домах и подобных учреждениях.
Выдержка из многочисленных дневников блокадников: «И многие вдруг поняли, что торговля – не только источник наживы и легкого обогащения (для государства или капиталистов), но что оно имеет в себе и гуманное начало. На голодный рынок мародеры и спекулянты доставляли хоть понемногу любые, за исключением жиров и овощей, продукты и этим, сами того не зная, делали благое дело, непосильное государству, дрогнувшему под ударами неудачной войны. Люди несли на рынок золото, меха и всякие драгоценности – и получали за это кусок хлеба, как кусок жизни».
Данное высказывание не может остаться без комментариев. Очевидно, что автор не учитывает или не хочет учитывать факт изъятия спекулянтами таких продуктов из ежедневного питания других людей. Скорее, спекулянты просто снизили смертность среди тех ленинградцев, кто мог оплатить их услуги, повысив её в других местах. Как уже упоминалось, другими местами, откуда воровали, были продуктовые склады, больницы, детские дома и сады, а также столовые. В этом свете интересно выглядите высказывание директора Архива АН СССР Г. А. Князева, датированное 1942 годом:
«Спекулянтов, пользующихся моментом, а таких немало, как ни вылавливали, очень много. Диалектически они для многих и «спасители». Получить за сворованный килограмм хлеба 300-400, а одно время и 575 рублей, за золото – масло, за платье или меховое пальто – полтора килограмм хлеба… Ведь это двойной грабеж. Крадут продукты и за них даром берут у других все наиболее ценное. Многие, как наши соседи, обменяли все, что можно было. Менять больше нечего. Значит, скоро слягут и займут очередь «эвакуирующихся навечно».
Еще один абзац из воспоминаний ленинградцев: «Сегодня есть совсем нечего кроме последних 200 грамм хлеба. Надя пошла на рынок. Если что-нибудь достанет, будем счастливы. Как же жить дальше? … Надя выменяла за пачку табака и 20 рублей – около полутора килограмм картофеля. Свои 200 грамм хлеба отдала за 100 грамм какао. Значит, пока живем». Вспоминая спекулянтов недобрыми словами и откровенно ненавидя их, несчастные ленинградцы вынуждены были искать встречи с ними в надежде на спасительный обмен. Нередко это заканчивалось разочарованиями: «Я на днях маху дала – не знала современных цен. Пришел спекулянт к соседям и за мои туфли желтые торгсиновские давал шесть кило картофеля. Я отказалась. Оказывается, картофель на вес золота сейчас: одно кило сто рублей, да и нет его, хлеб же 500 рублей». Это выдержка из письма супруги скрипача Б. Зветновского, датируемое февралем 1942 года. Сотрудница Публичной библиотеки С. Машкова пишет: «Ольгин спекулянт все время манил меня: кило сгущенного молока 1200 р., но я так и не увидела его. За плитку шоколада она платила 250 руб., за кило мяса (бульон для Коли) – 500 руб.». (Машкова описывает спекулянта, который работал с самой Ольгой Фёдоровной Берггольц.)
И снова знакомая нам Маруся со своими, казалось, безграничными возможностями: «Сегодня хлеба нет – во всех булочных не было выпечки. И надо же случиться, что в такой тяжелый день произошел счастливый случай: словно по чьему-то велению явилась Маруся. За отрез на платье, шифоновую блузку и какие-то мелочи она принесла четыре килограмма рису. Сварили большую кастрюлю рисовой каши. У Маруси желание приобрести золотые часы. Досадно, что у меня их нет». Военный журналист П. Лукницкий достаточно близко общался с представителями ленинградской бюрократии, в частности с хозяйственником ТАСС Л. Шульгиным.
По этому поводу он пишет: «Весь его мерзкий облик раскрылся мне до конца, когда по пути через Ладогу он вдруг надумал со мною разоткровенничаться и стал рассказывать, что ни разу за все месяцы блокады не голодал, сытно кормил своих родственников и что он мечтает о наступлении после войны такого времени, когда дескать советской властью “будет пересмотрено отношение к частной собственности и частнособственническая торговля будет в каких-то пределах разрешена, и тогда он, Шульгин, обзаведется стотонным парусником с мотором и будет ходить из порта в порт, покупая товары и продавая их, чтобы жить богато и обеспеченно…” В первый раз за время войны и блокады я услышал подобный разговор, в первый раз лицом к лицу столкнулся с таким паразитическим типом». Закончить безрадостное повествование о законах и обычаях рынка блокадного Ленинграда стоит словами одного из жителей города: «Мальцевский рынок заставил задуматься о многом. Седов как-то в тесном кругу сказал: “В Ленинграде выживут сильнейшие”. Но неужели те, которых я видел на рынке с бегающими и алчными глазами, и есть сильнейшие? Не получится ли так, что самые честные и преданные погибнут в первую очередь, а те, кому не дорога страна, не дорог наш строй, самые беззастенчивые и бесцеремонные останутся?»
По материалам: Пянкевич В. Л. «Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи»: участники рыночной торговли в блокадном Ленинграде // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета, 2012. Скрябина Е. Страницы жизни. Даров А. А. Блокада. Ползикова-Рубец К. В. Дневник учителя блокадной школы (1941–1946).
Спасибо, что уделили время и дочитали до конца!
Если понравилась статья, ставьте лайк ,подписывайтесь
на канал- будет еще очень много интересного !