18 октября 1941 г. А.Н. Михайлов, ветеран 5-й армии, в те дни политрук 7-й стрелковой роты 322-го сп 32-й сд. Накануне бойцы его полка отбили у фашистов Новую деревню, но с большими потерями, и совсем остались без боеприпасов.
«Что будет с нами? От своих далеко, за линией фронта. Как попасть к своим? Как отправить раненых в госпиталь? Как похоронить убитых? Чем вооружать и накормить живых? Но эти мои размышления прерваны: гул моторов. Снова танки… 12 штук. Чем их остановить?
Иду к стогу сена. Щербаков там, он только что принес лейтенанта Целищева, у которого, как и у Легостаева, перебиты ноги и который тоже просит Щербакова пристрелить его, чтобы не быть обузой. Легостаев снова стал просить в тон Целищеву, чтобы их пристрелили. Я взорвался: «За кого вы нас принимаете, чтобы командиры Красной армии своих товарищей раненых убивали? Как вам не стыдно так думать о нас?». Словом, я им много наговорил, причем в резкой и довольно грубой форме. Умолкли.
…Щербаков диктует, радист отстукивает. Потом переходит на прием и пишет карандашом радиограмму, ответ, содержание такое: «Отход запрещаю. Поддержим артиллерией. Каково наше положение?» Нам не верят, что у нас на всех осталось одна ручная граната у меня и один патрон в пистолете Щербакова…. Я не согласен. Щербаков мне говорит: «Ты читал радиограмму? Я ее выполню. Приказ на отход не дам». Тогда я говорю, что я дам такой приказ.
Бойцы не знали содержание радиограммы. Взяли раненых и пошли… Четыре танка идут на нас и, не дойдя метров 50, опустили пушки. Стожок сена на снегу – цель хорошая, а нас четверо: я, Щербаков, Легостаев, Целищев. На каждого по танку… Глядим на танки, и они так неторопливо целятся в нас, чтобы не промазать. Щербаков говорит: «Сейчас все будет кончено. Отжили». Я тоже об этом подумал: «Все, Алеша, прожил 31 год - и на этом точка».
…Каска с головы слетела и валяется на снегу. Достаю рукой ее, надеваю с трудом, поднимаюсь и смотрю в сторону танков. Они идут на нас, стреляя из пулеметов; пули трассирующие летят в пасмурное утро, и их хорошо видно. Сено наше горит. Нас 4 человека, с одним патроном и одной гранатой, танкам никакого вреда мы не сделаем, а они нас попросту гусеницами раздавят или еще хуже – возьмут в плен и будут мучить, пытать, всячески издеваться, особенно над политработниками. Легостаев задыхается и в ухо мне говорит: «Лешка, ложись живот на живот, клади между нами гранату и взрывай ее, чем к ним в плен». Я делаю наоборот. Его кладу к себе на спину и по дыму ползу, Щербаков с Целищевым за мной.
…Снова ползу, и вдруг канава. Я рад. Легостаева сваливаю и накрываю плащ-палаткой… Щербаков с Целищевым тоже до канавы доползли… Каски зеленые, шинели серые, а снег белый. Автоматчики стараются пристреляться, но канава нас выручает.
…Вторые сутки не спим. Да и спать нельзя. И вдруг между очередями к нам из-за бугра в канаву сваливается боец… и докладывает: «Товарищ комбат, красноармеец 2-й пульроты (фамилию я его не запомнил) прибыл в ваше распоряжение».
(Оказывается, солдат сумел сохранить свой пулемет, но станок разбит, а тело можно использовать. Он его перетащил в канаву. Под прикрытием этого неисправного пулемета Михайлову и товарищам удалось вынести раненых, по дороге подобрав еще семерых. Щербаков отправился в ближайшую деревню, вернулся со стариком на телеге, тот перевез в два захода раненых, оттуда их доставили в полевой госпиталь).
«…Меня ведет боец в избу… Бойцы спят на полу, человек 12-15. Сажусь у печки. Бабушка спрашивает: «Устал?» Отвечаю: «Немного есть». А сам чувствую, что сейчас усну, а запах теплого дома, хлеба возбудил звериный аппетит. Правой рукой нащупал вареную картошку, кладу в рот и глотаю. Бабушка увидала и говорит: «У меня щи в печке есть, я достану, голодный видно». Я отказываюсь, потому что картошку съел. Я не могу разуть сапоги, бабушка помогает стаскивать. Ноги опухли. Залез на печь и моментально уснул».
Задумайтесь только: один день из жизни человека. Один день – как целая жизнь, которая не раз промелькнула перед глазами… Поистине выдающиеся герои обороняли нашу Можайскую землю!
****
