Забыть его – не могу.
Дело было в начале 1990-х. Я искала работу в школе ближе к дому, дочь была совсем маленькая, нужно успевать утром отводить её в детский сад.
В школе, которую я когда-то окончила, учителя-словесники не требовались, и директор предложила мне единственно возможный выход:
– У первого класса учительница скоро уходит в декретный отпуск. Возьмёшь?
Я была в замешательстве. Взяться за первый класс зимой, когда дети только-только прошли букварь… Допустим, у меня не должно возникнуть трудностей в преподавании русского языка и чтения. Но ведь методика математики и природоведения на нашем филфаке не изучалась вовсе. Директор подбодрила:
– Ничего, научишься. Не боги горшки обжигают. Походишь на уроки к нашим асам начальной школы, подберём тебе хорошие методички.
Работа была принципиально необходима, иначе не выжить. Я согласилась.
Класс был большой, шумный – 27 человек, из них девочек всего девять. Из мальчишек выделялся один – явно неформальный лидер. Звали его Сашка. Был он Хулиган Хулиганович, сорванец, каких поискать. Умный, схватывающий всё на лету, он мог пол-урока просидеть под партой, но если внезапно я вызывала его к доске, то сложно было придраться к его ответу: говорил он уверенно, писал и считал правильно. Одноклассники старались с ним не связываться – побаивались его железных кулаков. Дружил он со старшими ребятами, скорее всего из-за раннего пристрастия к курению.
Семья была неблагополучная, меня об этом предупредили. Хотя позже я выяснила, что неблагополучность эта относилась к отцу-алкоголику. Мать Сашки была измотана тяжёлой деревенской работой и бесконечными дебошами мужа. Жили они в селе неподалёку от нашего райцентра. По утрам школьный автобус привозил детей этого села в школу, после уроков – отвозил обратно. За Сашкой мать следила: он всегда был в чистом школьном костюме и отглаженной рубашке. Предполагая, что отец-алкоголик может заниматься рукоприкладством, я избегала вызывать его в школу. Терпела из последних сил Сашкины выходки, но не вызывала. Иногда моё терпение кончалось, и я передавала через девочку-односельчанку записку Сашкиной матери. Она приезжала на следующий день, смотрела виновато, просила прощения и смотрела на меня, как на святую. Мне было жаль её, становилось жаль Сашку, который стоял рядом, потупив взгляд, но прощения не просил.
Он как будто каждый день бросал мне вызов: «А ну-ка, как Вы на сей раз будете выкручиваться, Елена Валерьевна?»
Однажды, уже в пятом классе, на уроке русского языка я, объяснив тему про чередование гласных в корнях -лож- – -лаг-, затеяла закрепление материала в виде игры с мячом. Я называла слово на новое правило и бросала мяч ученику, а он должен был бросить мне его обратно, при этом объяснить, почему пишется в корне «о» или «а». Эта игра позволяла вовлечь в работу весь класс, ведь никто не знал, к кому прилетит мяч в следующую минуту. В классе стояла напряжённая тишина. Я называла слова «предложение», «предлагать», «расположение» и другие, ученики объясняли.
– Молодцы! – похвалила я их. – А теперь поиграем наоборот. Я бросаю мяч – вы называете свои примеры любых слов на новое правило и объясняете, почему в корне пишется «а» или «о». Понятно?
– Понятно! – послышались голоса.
Я стала бросать мяч, игра шла довольно бойко, некоторые ученики подпрыгивали на месте, желая заполучить мяч.
И тут я с удивлением увидела, что Сашка, до сих пор спокойно малевавший что-то на обложке своей тетради, тоже нетерпеливо тянет руку со своей последней парты. «Надо его обязательно задействовать», – подумала я и отправила мяч на «камчатку». Ловким движением он поймал мяч, хитро прищурился и кинул его прямо мне в руки, громко сказав:
– Влагалище! В корне -лаг- пишется буква «а», потому что он оканчивается на «г».
Он спровоцировал меня, а теперь, сверля хитрыми глазками, ждал ответной реакции. Он бросил мне вызов, и я должна была как-то отреагировать.
Я, обычно анемично-бледная, покраснела и на мгновение потеряла дар речи, а потом сказала твёрдо:
– Молодец, всё правильно.
Никто из Сашкиных одноклассников ничего не понял. Это были обычные десятилетние дети из нормальных семей.
После уроков, когда я проверяла тетради, в кабинет заглянул Сашка.
– Вы ещё здесь?
– Как видишь, – сухо ответила я и положила последнюю тетрадь в стопку.
Я решила ни единым словом не напоминать Сашке о его провокационном ответе на уроке.
– Вы сейчас домой? – Сашка вертелся рядом с видом нашкодившего кота.
– Нет, я ещё буду план писать к завтрашнему уроку. Сейчас проверка по пятым классам. Завтра к вам на урок придёт директор или завуч.
– Что они всё ходят, Елена Валерьевна? Что они хотят проверить? Всё у нас нормально, а Вы самый лучший учитель.
– Неужели? – спросила я, стараясь остаться строгой.
– Да! Я это сегодня понял, – и он одарил меня обезоруживающей улыбкой.
Нам категорически запрещалось отпускать детей с уроков. Исключение было сделано только для тех, кто представил в администрацию школы справку о недержании мочи. Связан этот запрет был с повальным увлечением прогульщиков поджогами урн. Они как будто соревновались, кто больше устроит пожаров. Директор и завучи с ног сбились, отлавливая поджигателей, но толку было мало: в школе, построенной четырёхугольником, где можно хоть весь день бегать по кругу, попробуй поймать ребёнка, у которого есть цель скрыться во что бы то ни стало.
Сашка понимал, что если он войдёт в класс по звонку вместе со всеми, то вырваться на свободу ему светит только через сорок пять минут. Поэтому, когда желание похулиганить в нём достигало критической точки, он вовсе не приходил на уроки. Тогда я держала ухо востро. Обычно такие уроки заканчивались тем, что в середине урока дверь распахивалась и завуч объявляла: «Ваш опять урну поджёг!» И, предупреждая мой вопрос, говорила: «Это точно он! Я его видела. Поймать не успела».
В один из таких дней, когда моё терпение полностью исчерпалось, я вызвала-таки в школу Сашкиного отца. От бесед с мамой не было почти никакого проку. Он приехал днём, видимо, на том самом школьном автобусе, доставлявшем в школу детей их села. Мы стояли в широком школьном коридоре у огромного окна и разговаривали. Отец был человеком среднего возраста с отёкшим лицом и крепкими кулаками, которые он нервно сжимал и разжимал. Узнав о поджоге урн, он скрипнул зубами, сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев, и рявкнул: «Убью!». Я пыталась максимально осторожно объяснить ему, что битьём он ничего не добьётся, а только озлобит мальчишку. Мой собеседник молча кивал.
О своём феноменальном педагогическом провале я догадалась на следующее утро, когда Сашка не явился на первый урок. Он никогда не опаздывал – автобус высаживал школьников прямо у крыльца. Он мог сбежать с какого-нибудь урока, но на первый урок приходил всегда. Даже с температурой и больным горлом, помню, как-то пришёл. На перемене я спросила у его соседки, не знает ли она, где Сашка. Девочка оглянулась по сторонам, приблизилась ко мне и сказала шёпотом:
– Только Вы Сашке не выдавайте меня, не говорите, что Вы от меня узнали, ладно? Он не хочет перед Вами позориться.
Я пообещала, тогда она продолжила:
– У них батя вчера напился и начал Сашку бить, а потом мать за него заступилась, и он начал гонять их с топором. Они все четверо еле убежали от него. А потом он в доме закрылся и уснул. А им пришлось ночевать в сарае с коровой.
Я остолбенела и не могла ничего сказать.
– Но ничего, Сашка сказал, нормально переночевали. Там в сарае соломы много, да и тепло возле коровы, – успокоила меня девочка. – Только у него синяк под глазом, он не мог с ним в школу…
Девочка уже ушла, а я всё сидела, как в столбняке, и думала: «Почему мать так себя не уважает? Он издевается не только над ней, но и над тремя её детьми. Зачем я только его вызвала?».
Сашка появился дня через три, когда кровоподтёк под глазом приобрёл цвет шведского флага. Я ни о чём его не спрашивала, а он не приближался ко мне, видимо из опасения моих расспросов.
Особенно интересно было слушать его на уроках чтения, а позже, с пятого класса, и литературы. Иногда я давала задание придумать вопросы по прочитанным произведениям или задать вопрос герою. После чтения рассказа Тургенева «Муму» Сашка сказал:
– Если бы Герасим мог мне ответить, я бы спросил, зачем он утопил собаку. Неужели обязательно топить? Взял бы Муму с собой. Я никогда собаку не обижу. И кошку тоже. Животное ни в чём не виновато!
Ваньке Жукову он написал вопрос в короткой записке: «Ваня, если ты знал, что дедушка может тебя спасти, почему ты не спросил у него адрес?».
Его житейская приспособленность и умение здраво судить обо всём иногда приводили меня в замешательство, и я думала: «А ведь он прав!».
Я прочла стихотворение Лермонтова и попросила ребят подумать, что означает белый парус? Дети задумались, а ввысь взметнулась Сашкина рука: «Можно я?»
– Говори, Саш!
– Я думаю, белый парус значит что-то светлое. Что-то светлое, хорошее, что ждёт впереди.
– Молодец! – хвалю я. – Вот просто сразу поставлю пятёрку, даже спрашивать больше ничего не стану. Молодец!
Как всегда, когда ему ставили хорошую оценку, он молниеносно принёс на учительский стол дневник, с улыбкой раскрыл его на нужной странице и, тщательно выдув крошки табака, забившиеся в сгиб и между скрепками, протянул мне с просьбой:
– А Вы можете написать «молодец»? Ну, чтоб не я маме передал, что Вы сказали, а чтоб она сама увидела?
– Конечно, – и я с удовольствием ставила красивую пятёрку с волнистой «чёлкой» и размашисто расписывалась.
– Спасибо! – он бережно закрывал дневник и нёс его к своей парте, как будто тот был живым существом – щенком или котёнком.
Судьба отпустила ему до обидного короткую жизнь. Всего 18 лет прожил он на свете. И всякий раз, когда я вспоминаю его, вижу залитый солнцем класс и Сашку, который говорит:
– Белый парус значит что-то светлое. Что-то хорошее, что ждёт впереди.
И до сих пор гложет меня ощущение вины за то, что я могла сделать для него больше, чем сделала.
Забыть его – не могу.