Спиричуэлс «Когда святые маршируют» относится к числу тех образцов американской песенной культуры, к которым слово «культовый» подходит не фигурально. Должен был произойти радикальный переворот именно религиозного сознания для того, чтобы образ святого, как мы привыкли его видеть на иконах – отшельника ли, юродивого, священнослужителя или рыцаря-одиночки – вытеснился образом марширующих военным строем святых. И этот переворот совершил Жан Кальвин.
Мы очень многое поймем в американской культуре, включая и немыслимые тюремные сроки, которые дают в этой стране, и практику публичного покаяния должностных лиц в коррупции и супружеской измене, и безудержную веру в закон, и традицию доносительства на соседей, и любовь к общественным дебатам, и высокую приходскую активность, и культ успеха, и веру в особенность американского народа, и даже привычку демонизировать врага на войне, если не будем забывать, что духовность американца формировалась на всем протяжении истории под преобладающим влиянием кальвинизма. «Стопроцентный американец», составляющий костяк американской политической элиты, – это белый англосакс протестант (WASP), причем не просто протестант, а приверженец кальвинистской ветви протестантизма – реформат, пресвитерианин, конгрегационалист – ну, на худой конец, методист, близкий по духу кальвинистам. Среди грандиозного разнообразия протестантских течений Америки историки единодушно выделяют одно как краеугольное, определившее со времен заселения континента будущее лицо американской религиозности. Это английский пуританизм – наиболее последовательное течение кальвинизма.
Кальвинизм никак нельзя путать с лютеранством. Хотя Кальвин и Лютер согласно исповедовали самый пессимистический взгляд на природу человека, из этой теологической посылки они делали противоположные политические выводы. Как определил это автор одного из самых интересных исследований доктрины кальвинизма Майкл Уолцер, вера в непоправимую испорченность «естественного» человека оставляла протестантизму небогатый выбор: либо уйти из мира в мистическую жизнь невидимой Церкви и отрясти прах мира со своих ног, либо остаться в миру, установив тотальную религиозную дисциплину. Лютеранский пиетизм пошел первым, кальвинизм – вторым путем: «Лютеранский святой в своем поиске невидимого Царства Небесного отворачивался от политики и оставлял господство над царством земным, “всякому, кто пожелает его забрать”, как писал сам Лютер. Кальвин же в его попечении о мирском был движим стремлением захватить земное царство и трансформировать его».
Программа Кальвина состояла в построении теократического общества по образцу ветхозаветного иудейского царства. В 1537 году Кальвин составляет «Исповедание веры». По его же требованию каждый житель Женевы должен был ответить правительственным делегатам, принимает ли он „Исповедание“, и если да, то вместе с присягой на политическую лояльность поклясться соблюдать десять заповедей Моисея. Не присягнувших изгоняли из города. Благодаря этому действу, воспроизводившему иудейскую практику библейских времен, граждане вступали в коллективный завет с Богом и обретали сознание избранности. Поглощенность этой программой действий и соответствующая преданность порядку, закону и дисциплине заставляли Кальвина порицать всяческие мистические опыты и даже само благочестие, если оно не освящалось политической целью. Доходило до того, что Кальвин в проповеди упрекал горожан за то, что их слишком много собирается в храме в праздник Рождества. Он увидел в этом пережиток католических суеверий, с которыми, разумеется, он яростно и бескомпромиссно боролся. Весь тот религиозный пыл, который ранее находил выход в аскетизме и мистицизме, Кальвин перенаправил в русло политической активности. Название книги Уолцера «Революция святых. К исследованию вопроса о происхождении политического радикализма» говорит само за себя. По убеждению ее автора, радикальное преодоление пуританами индивидуализма в их учении о сообществе святых имело драматический политический эффект: «страстное преследование личной власти превращалось в коллективное дело совести, а дьявольское искусство политики – в божественную науку». От этой точки следует отсчитывать историю радикальных политических проектов и утопий, так разительно отличающих эпоху Нового времени от Средних веков.
Главный отличительный признак теологии кальвинизма принято отождествлять с учением о предопределении к спасению. Но есть более фундаментальное положение, из которого названное учение вытекает. Речь идет о доктрине суверенности и недосягаемости Бога. В области внутрицерковной жизни из этой доктрины прямо вытекало отвержение особой харизмы священства и большинства таинств (за исключением крещения и евхаристии), запрет на священные изображения и веру в заступничество святых, провозглашение безусловного авторитета Писания и отвержение авторитета постановлений церковных Соборов (принцип sola scriptura), обязательность сознательного исповедания веры каждым членом общины и связанное с этим внимание к катехизической подготовке, четкое разграничение верных от неверных и совершенствование с этой целью институтов церковного права и суда. Иными словами, все следствия этой доктрины, как и она сама, наделяли христианство чертами, более свойственными иудаизму, и еще больше исламу.
В области же политической центральная доктрина кальвинизма предполагала, как уже было сказано, в первую очередь усиление общественной дисциплины. Частными следствиями этого стало установление диктата общественной морали, института тотальной слежки членами общины друг за другом, одобрение репрессивной функции государственной власти (по словам Уолцера, «Кальвин принимал политику в любой форме, до той поры, пока она выполняла свое главное предназначение и устанавливала репрессивный порядок»), повышение социальной роли системной идеологической работы, социальных и политических программ, а также милитаризация всей жизни общины, пребывание в состоянии перманентной войны. Кальвин любил сравнивать общину святых с воинами Неемии, которые восстанавливали разрушенный вавилонянами Храм с мечом на поясе. Кальвинистская совесть, пишет Уолцер, учила смотреть на политику как на работу, а на работу – как на нескончаемую войну с сатаной.
И, конечно, идея равенства – та самая непрошенная гостья в ряду христианских ценностей, о которой мы писали в предыдущей статье, – входит в число определяющих черт идеологии кальвинизма. На том, каким образом она связана с доктриной суверенитета Бога, Уолцер останавливается особенно подробно:
«Одно из общих мест политической истории состоит в том, что деспотизм часто расчищает путь демократии. Деспот разрушает структуру промежуточных звеньев власти. Он преодолевает феодальную зависимость, уничтожает высокоразвитую систему клановых и племенных уз, ведет наступление на региональный сепаратизм и систему местных привилегий. Он навязывает униформу и самый грубый вид равенства, выравнивая политическую вселенную. Весьма похожую роль играет Бог кальвинистов: само его существование представляет угрозу средневековому порядку и иерархии. Он устанавливает собственное всемогущество, нивелируя космос, разрушая промежуточные иерархии ангельских чинов, Непорочной Девы и святых, папы и епископов, и, наконец, самого короля».
Плюралистическому космосу Средних веков, в котором, в соответствии с принципом иерархии реальных аналогий, звезды и ангелы на небе, папы и короли на земле образовывали единый гармонический порядок, кальвинизм противопоставил тоталитарный порядок абсолютной и непререкаемой власти одного над всеми. «И тиран, которому они все поклонились, опрокинул царства, вверг в упадок церкви, пошел на войну с непокорными ангелами и выдвинул требование, чтобы никто – ни епископ, ни папа, ни король – не смели возвышаться среди равных и выступать посредником между Ним и ими».
Согласно господствующей в Средние века концепции «великой цепи», связующей Творца с Его творением, неравенство, наблюдаемое среди людей, есть проявление вселенского принципа, так что учреждение иерархий не есть произволение человека, но результат усмотрения и имитации естественного порядка вещей. И звезды, и ангелы, и животные созданы изначально неравными для того, чтобы осуществить полноту бытия, заполнить все звенья великой цепи. При этом столкновение интересов и волеизъявлений разрешается естественным образом в градации положений. Люди, занимающие разные положения в политическом организме, соотносятся между собой в категориях не команды и послушания, а почитания и авторитета. Иерархия зиждется на взаимном признании уникальности занимаемых позиций.
Необходимость разрушения этой картины естественного миропорядка возникла вместе с усилением представления о неисправимом зле человеческой природы. Кальвинисты решили исправить злоупотребления властью, поставив всех в равное подчинение непререкаемому авторитету божественного Закона. С тем вместе была объявлена беспощадная война патриархальным устоям. Эта война с нарастающим успехом продолжается и по сей день. Уолцер так подытоживает итоги кальвинистской революции:
«Они заменили старую иерархию коллективной дисциплиной, скрепленной приказом и заветом; не естественным и неизбежным, но искусственным и целенаправленным новым порядком. Бог «связал» себя со своими святыми, но связь эта стала политической (или военной), в ней стало меньше отеческого чувства и больше расчета. Космологическая цепь управления приняла то самое земное воплощение, которого так боялся король Яков I: в воинствующих конгрегациях святых, ведомых генералами и полковниками, но не королями. Магия священства исчезла, и всякая иерархичность была поставлена под сомнение. Договор и приказ превратили людей в инструменты, а призвание и служение заняли место родства и положения в обществе. Разрушение старого порядка, возможно, и освободило людей, но воля Бога и их собственная божественная совесть сделали их самыми несвободными из людей, живших доселе».
В следующей статье мы еще раз вернемся к этой теме, остановившись подробнее на такой черте кальвинистской веры, как законопослушание. Здесь же в завершение хотелось бы подчеркнуть то, на что, возможно, не каждый читатель обратил внимание. Кальвинизм во многих своих положениях выглядит антиподом православия. Нет большего противника проникновения юридического мышления в церковную жизнь, чем православие, и особенно православие русское. За это проникновение веками порицали и высмеивали католицизм русские мыслители и богословы. И вот, Жан Кальвин (сам доктор юриспруденции) отводит вопросам права гораздо более почетное место в вероучении, чем они занимали в католицизме. Ярким отличием православия от западного христианства выступает и то, что в нем учение о первородном грехе никогда не затмевало сияния образа Божия в человеке. Православное сознание, по словам В.В. Зеньковского, тоже глубоко ощущает грех, но не слепнет от него. И это оптимистичное отношение к человеку исходит из более общего представления о пронизанности всего творения славой Божией. Нет веры помимо пантеизма, где Бог был бы так близок к человеку, как в этом православном космизме. Со времен великого спора Григория Паламы с ученым Варлаамом (ХIV век) здесь, в учении о божественных энергиях, наполняющих мир, обозначилась очередная трещина между христианским Востоком и Западом. И опять кальвинисты пошли в этом вопросе дальше католиков, еще более уводя христианскую веру в деизм, отдаляя Бога от Его творения и своих последователей от интуиций благодатного присутствия Божия в мире. Наконец, еще до этого спора сформировалось и укоренилось в православном сознании учение о синергии– о взаимодействии Бога и человека в деле спасения. Воспитанный в этой вере не может иначе отнестись к кальвинистской идее предопределения, чем с недоумением и отвращением.
Программа Кальвина выдержала испытание временем. Открыла ли она более верный путь к спасению, чем те пути, что предлагало традиционное христианство? Сторонники разных ответов на этот вопрос найдут немало аргументов в свою защиту. Но нас, воспитанных в культуре, столь разительно отличающейся от кальвинизма в своих религиозных основаниях, наверное, должен больше занимать другой вопрос. А не слишком ли рано мы разуверились в том, что у России был все-таки свой особый исторический путь? И не слишком ли легко мы поверили в то, что можно примкнуть к чужому, столь органически чуждому нам пути, не потеряв свою национальную и религиозную самобытность?