Сегодня в рубрике #о_высоком хочется поговорить о таком признанном шедевре русской литературы, как «Обломов». Мысли именно об этом произведении пришли как-то сами собой, стоило пятничным вечером вытянуться на диване. После интенсивной рабочей недели образ жизни Ильи Ильича, закреплённый в памяти звучным голосом школьной учительницы, кажется отнюдь не отторгающим, потому как первое, что вспоминается об этом персонаже – это ленивая нега на мягких перинах. Однако в школе кто из нас, уж будем честными, прочёл сей великолепный труд до конца? Очень и очень немногие. В школьные годы мне, к примеру, тогда страстной любительнице серийного фэнтези, роман этот казался скучным. Не хватало жизненного опыта и взрослого восприятия мира, чтобы оценить живость языка и тончайший юмор. Познакомилась я с «Обломовым» ближе, когда готовилась ко второму своему поступлению и штудировала заново школьный курс литературы.
Открыв книгу в уже относительно сознательном возрасте (очень относительно – в свои двадцать четыре мне было ещё дальше до птицы-говоруна, чем сейчас), я сперва очень удивилась. Моим первым вопросом было: «Что это за прелесть, и где тот нудный талмуд, который в нас засовывали в школе?» Я в то время уже ощущала, что лёгкие книги перестают на меня действовать, и искала тексты потяжелее Белянина. Первое, чем покорил меня Гончаров – это язык. Иван Александрович, бывавший за свою жизнь редактором, цензором и членом совета по делам печати, со словом управлялся виртуозно. «Мысль гуляла вольной птицей, порхала по лицу, садилась на полуотворённые губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всём лице теплился ровный свет беспечности». Примерно на этих строках я страстно влюбилась в роман и по сей день мечтаю когда-нибудь достичь такого уровня владения пером.
Неоднократно я слышала мнение, что классику вообще и Гончарова, Тургенева и Достоевского в частности нет смысла преподавать в школах, мол дети всё равно не понимают, им тяжело, скучно и так далее. В школьные годы (да и много позже) я сама была сторонницей этой позиции. Однако теперь понимаю, что только такая литература, даже прочитанная через страницу и вполглаза, способна заложить в юную голову умение думать и формулировать свои мысли. Тончайший юмор Гончарова, живые до осязаемости описания Тургенева, драматизм внутренних переживаний Достоевского – это всё те зёрна, неоцененные и отторгаемые в школе, что дадут всходы годы спустя. Без подобных сокровищ юный гражданин рискует вырасти биороботом, думающим мемами. И я ни в коем случае не хочу умалить важность других наук. Математика, химия и литература должны дополнять друг друга, совместно учить думать.
Итак, пятничный вечер в компании Ильи Ильича Обломова. Изящная речь льётся со страниц потоком, унося в минувший век шлафроков и карет… И вдруг:
– Что ж мне делать-то? – отозвался Захар.
– Что ж делать? – вот он чем отделывается от меня! – отвечал Илья Ильич. – Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
Девятнадцатый век вмиг развеивается. Я будто опять на работе (на любой из трёх последних). Не то чтобы я имею наглость сравнивать себя или коллег с крепостными, мы всегда можем сделать выбор, нас ничего не держит, кроме средней по рынку но стабильной зарплаты, без которой можно сразу ползти на кладбище и закапываться самостоятельно (бесплатно кто ж тебя закопает?). Но сама постановка неразрешимой имеющимися полномочиями задачи и запрет на неудобные вопросы – это просто девиз производственных отношений между рядовым сотрудником и высшим руководством. Двести лет прогресса, да…
Впрочем, жуткое наваждение быстро развеивается искромётной филигранью повествования. «Но как огорчился он, когда увидел, что надобно быть по крайней мере землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает, наводнение, конечно, могло бы тоже служить преградой, но и то редко бывает». Прямо я в понедельник утром. Только в моём городе и наводнений не бывает почитай что совсем.
Самое забавное, что все, кто при слове «Обломов» говорят «фу, это же из школьной программы!», кроме до гротескности ленивого образа Ильи Ильича значимых персонажей романа более назвать не могут. Разве только вспомнят Захара. Ценители же хорошо знают, что «Обломов» важен не только и не столько отрицательным примером деградировавшего барина, сколько иным образом, уравновешивающим «обломовщину». Андрей Иванович Штольц, друг Ильи Ильича – деятельный и неравнодушный человек. Он пытается расшевелить приятеля, носит Обломову книги, чтобы не застаивался его мозг. Причём книгами он друга пичкает научными, желая развить его ум, чем отчаянно напоминает мне некоторых блогеров от истинной науки, которые пытаются занести искру аналитической мысли в сознание среднего обывателя. Обыватель сопротивляется и смотрит «Битву экстрасенсов» и стендапы Поперечного.
Обсуждали недавно Штольца с одной хорошей знакомой, и прозвучала следующая мысль: «Сложный вопрос, кого на самом деле автор ставит в пример. Вот будешь таким хорошим другом, как Штольц, придётся постоянно кого-то спасать то от застоя, то от мошенников. Автор же сам показал, что Обломов положительный персонаж, потому что кончается всё хорошо у него. Женщину себе находит заботливую, друг его не бросает, и умирает он мирно». И вот это «придётся кого-то спасать» звучит как нечто плохое, как наказание. Будто самая возможность такого спасания не показатель благополучия, связей и высоких моральных качеств Штольца. Стало мне любопытно, и я поспрашивала ещё нескольких знакомых о том, чей образ им видится положительным. Штольц, к моей радости, взял большинство голосов, но и Обломову отдали предпочтение несколько собеседников. Аргументы те же: «о нём заботятся близкие, и он никому не делал зла». Понукаемая и не накормленная прислуга не в счёт, да.
Попробовала разобраться, откуда возникает эта мысленная тяга к «обломовщине». И кажется, симпатизируют ей в основном те, кто чувствует единение с Обломовым в своих не реализованных мечтах. Только Илья Ильич свои мечты не воплотил от лени и страха перед новым, воспитанных в семье, а человек современный зачастую не воплощает их в силу экономических условий. К этому прибавляется лёгкая зависть барскому образу жизни: поздно вставать, нежиться на постели (клопов в тексте отчего-то мало кто замечает), не ходить «на службу». Средний представитель общества сейчас работает столько (и зачастую не на работе своей мечты), что высшим счастьем становится уже не реализация себя, а отдых от этой самой работы. Мы не строим частичку великого будущего на своих работах, а пашем ради стабильного куска хлеба, и от того нет ощущения собственной нужности, ощущения себя частью чего-то большего. Я не говорю, конечно, за всех, кто-то находит себя и в условиях «рыночка», и мечты, и склонности чьи-то оказываются своевременными и востребованными, и хорошо, что такие примеры есть. Но так или иначе для меня самыми страшными, самыми грустными кажутся две фразы в романе, изрядно отстоящие в тексте друг от друга:
«Но он все собирался и готовился начать жизнь, все рисовал в уме узор своей будущности, но с каждым мелькавшим над головой его годом должен был что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре».
«А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что не довольно сделали для него при жизни».
