– Евгений Германович, для многих, возможность побеседовать с носителем академического знания и писателем — большая ценность. Часто ли вы сталкиваетесь с таким пиететом к себе? А сами его испытывали и по отношению к кому?
– Ко мне с пиететом относились далеко не всегда. Когда это началось, это меня самого немножко удивляло и, конечно, в большей степени смешило, потому что все мы стартуем в одной точке и примерно одинаковы. За собой нынешним я чувствую себя-студента, школьника, ребенка.
Я никогда не был зубрилкой, так что мне это немножко странно, но, по счастью, когда общение с кем-то развивается, пиетет проходит, и мы общаемся совершенно нормально с теми, кто меня окружает. По крайне мере, дома в отношении меня никакого пиетета нет, я даже немножко за него борюсь, но мои дамы расслабиться мне не дают, и слава Богу.
Был ли у меня такой человек? Был. Это Дмитрий Сергеевич Лихачев, который пятнадцать лет был моим учителем, прямым начальником, я у него подписывал заявления на отпуск ежегодно. То есть, у нас были отношения не только в сфере высокой словесности, но и самые что ни на есть бытовые, он помогал нам с женой в делах. Всегда же были проблемы, особенно в девяностые годы было сложно: у нас родилась дочь, и он привозил нам детскую одежду из заграничных поездок, которую невозможно было купить тогда. Он один из тех, к кому я относился действительно с пиететом, он, может быть, был единственным, в отношении кого я всегда чувствовал дистанцию, которая никогда не будет преодолена.
Когда я впоследствии, после его смерти, составлял книгу воспоминаний о нем, в этой книге приняла участие Наина Ельцина — и она сказала, что Лихачев был единственным человеком, которого боялся Ельцин. Я к Ельцину отношусь, мягко говоря, без пиетета, но в этом пункте его очень хорошо понимаю.
– Наверняка сегодня не очень много тех, кто занялся изучением древнерусской литературы. Еще меньше тех, кто остался после университета в этой науке. Так всегда было?
– В каком-то смысле это дело шло волнами, но была известная мода на древнерусскую литературу в позднесоветское время, потому что это была хорошая возможность внутренней эмиграции. Знаете, для меня это было одним из важных толчков для занятия древнерусской литературой. Я не любил ни советскую власть, ни то, что она создавала вокруг себя. С другой стороны, я не был тем, кто с шашкой бросается на все эти явления, поэтому искал место, где я могу от всего этого скрыться, и это была древнерусская литература.
Однажды мне Олег Басилашвили сказал, что, когда его театр бывал на гастролях за границей в странах так называемой народной демократии, первым делом он шел в книжный и искал «Памятники литературы древней Руси» — антологию древнерусских текстов. Его изумляло, почему это невозможно купить в Советском Союзе. Он собирал эту серию за границей и считал, что, вероятно, всё дело было в том, что в этих книгах, которые никоим образом не воевали с советской властью, всё было настолько не похоже на советскую власть, что она благоразумно не допускала их на прилавки. Это одна сторона дела, которая касается выбора тех, кто стал заниматься древнерусской литературой.
Вторая сторона, не менее, а может быть и более важная — это удивительные тексты, с которыми приходится работать. Это потрясающие, совершенно потрясающие тексты. Начать с того, что это не литература, здесь всё устроено по другим законам. Эти тексты и читать-то с налету невозможно, но в них есть вещи, которые позволяют переходить в вечностное измерение.
Когда открываешь древнерусский текст или, допустим, приходишь в библиотеку, чтобы прочитать рукопись, то я, например, сижу и минут десять-пятнадцать — привыкаю, вхожу в ее время, держу руку на ней. Получается такая машина времени — уходишь в другой мир, и этот уход, это ощущение другого мира, который устроен совершенно иначе, чем нынешний, он дает совершенно сказочное чувство.