Как и в предыдущий раз, отклик Романа Перельштейна на статью «Снова о законе и благодати», более соответствует формату статьи, чем комментария, почему он и публикуется здесь вместе с ответом на него автора канала. Но сначала – слово Р. Перельштейну:
Атеизм – это вера в то, что Божью любовь нужно заслужить.
Большое спасибо Автору за размышления о законе и благодати («Снова о законе и благодати»)! Размышления эти чрезвычайно своевременны, если не сказать, что данная тема не устаревает ни на минуту. Хотелось бы разговор о законе и благодати продолжить, и вот в каком ключе. Христианский писатель-аскет Исаак Сирин ставит знак равенства между законом и правосудием, а благодать уподобляет милосердию. Отец Церкви пишет: «Милосердие и правосудие в одной душе - то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнивание точной меры: потому что каждому дает, чего он достоин, и при воздаянии не допускает склонения на одну сторону или лицеприятия. А милосердие есть печаль, возбуждаемая милостию, и ко всем сострадательно преклоняется; кто достоин худого с ним обращения, тому не воздает злом, и кто достоин доброго воздаяния, того преисполняет с избытком. И если правосудие на стороне правды, то милосердие уже на стороне греха. Как сено и огонь не терпят быть в одном доме, так правосудие и милосердие - в одной душе». Вот как решительно Исаак Сирин разводит закон и благодать.
Можно даже выразиться еще решительней (как это сделал известный христианский писатель и публицист Филипп Янси), сказав, что «благодать несправедлива». Тот же Янси заметил, что не в наших силах заставить Бога любить нас больше, и не в наших силах заставить Его любить нас меньше. Его любовь и есть благодать, и она всегда незаслуженна.
Прошли те атеистические времена, когда в домах культуры открывали кружки «юного безбожника» и заявляли с высокой трибуны, что Гагарин в космос летал - Бога не видел. Наступила эпоха нового атеизма. Атеизма внутри религии. Атеизм – это не только вера в то, что Бога нет. В контексте противопоставления закона благодати мы могли бы попробовать дать более современное и более востребованное определение атеизму. Атеизм – это вера в то, что Божью любовь нужно заслужить.
Конечно же, заслужить ее невозможно. Так не лучше ли сразу отказаться от этого гордого и честолюбивого замысла? И вместо него просто позволить пролиться Божьей любви. И когда она на тебя прольется (а на то должна быть твоя добрая воля), ты не сможешь ее удержать, и ты станешь ее руслом. Ты будешь делиться ею, и чем больше отдашь, тем более широким и сильным потоком Любви окажешься захвачен. Когда отдаешь свое, кажется, что можешь прогадать. Кажется, что не получишь за свое хорошее дело награды, на которую ты, конечно же, не рассчитываешь, но на которую втайне надеешься. А когда отдаешь Божье, то о какой награде может идти речь? Лучше, чем сейчас, в миг принятия и отдавания, а это один и тот же миг (никогда не два мига), быть уже не может. Сам этот миг – высшая, последняя и всегда незаслуженная награда. Награда, превышающая все наши усилия. Такая вот награда и называется благодатью.
Почему Иисус засушил смоковницу? Не потому что она отличалась непослушанием и не приносила плодов в виде добрых дел. Я уверен, в этом отношении смоковница была образцовой. Но она решила, что может благодаря своим личными достижениям подобраться к Богу ближе, чем остальные Его дети. «По утру же, возвращаясь в город, взалкал. И, увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла» (Мф. 21:8-19). Смоковница засохла не потому что Бог отвернулся от нее, а потому что она отвернулась от Бога. Другими словами, она перестала быть руслом Его любви. Она сама, подобно падшему ангелу, самовольно решила стать источником любви и раздавать ее другим по мере их заслуг перед нею, а может быть, даже - и перед Небесами. И, конечно же, очень быстро она растратила свой запас, запутавшись в вычислениях, кому и сколько этой любви отмерить. Возведя справедливость или закон в высшую добродетель, она оказалась засыпана, словно песком, цифрами взаиморасчётов. Не Иисус ее засушил. Она сама иссушила себя пересчетами земной меры на Небесную. Но она так и не подняла лица к Небу.
Образ неплодоносящей смоковницы – это, конечно же, еще и аллегория ветхозаветной церкви. Но не только ветхозаветной. Эта аллегория той церкви, которая ставит закон выше благодати, правосудие - выше милосердия, справедливость - выше Любви.
Конечно же, мы ждем от Церкви мудрости и милосердия. Больно и горько, когда она не способна на это. Когда она демонстрирует свою силу, когда она прибегает к услугами карательных органов государства. И, конечно же, я вполне разделяю тревогу Автора, сетующего на использование некоторыми иерархами (страшно, если это превратится в систему) «административных ресурсов светской власти». Об этом непременно нужно говорить, и со всей определенностью. Но очень важно, как мне кажется, помнить, что спрос с нас, с каждого из нас, не меньший, чем с Церкви, а - гораздо больший. Ведь мы каждый день оказываемся на распутье между правосудием и милосердием. И часто поклоняемся идолу закона, вежливо указывая на дверь Богу, который есть Любовь. Вежливо, потому что боимся Его прогневать. Это рабство в нашей крови - самое постыдное и печальное, что есть на свете. Мы ждем от Бога суда, ждем с каким-то, как выразился бы Достоевский, «жестоким сладострастием», и совсем не готовы принять Его Любовь.
Какую же сложную тему Вы подняли, Роман! Сколько копий сломано о нее, сколько камней брошено христианами и в христиан в спорах о ней! Воистину она лежит в сердцевине христианского понимания нравственности и христианского же учения о спасении и именно в тех точках, где христианство самым решительным образом расходится с другими религиями единобожия. Притчу о блудном сыне часто называют вершиной и квинтэссенцией нравственного учения христианства. А она как раз об этом – о правосудии, которого ждали от отца и старший, и блудный сын, и о милосердии, которое явил им вместо этого отец.
Вы совершенно правильно заостряете вопрос о соотношении этих двух нравственных максим словами Исаака Сирина: «И если правосудие на стороне правды, то милосердие уже на стороне греха». Да, при такой именно расстановке сил и прозвучала притча о блудном сыне, когда «приближались к Нему все мытари и грешники – слушать его. Фарисеи же и книжники роптали, говоря: Он принимает грешников» (Лк.15.1-2). Какая, однако, крайне некомфортная мысль для филантропов, «людей доброй воли» и – шире – всех тех, кто верит, что Божью любовь можно и нужно заслужить делами милосердия и справедливости! Вы называете таковых атеистами. Я бы не стал их (нас?) так называть хотя бы из опасения того, что всякий, почитающий Бога как раб, т.е. из страха наказания, или же как наемник, т.е. за поощрение, есть служитель Бога и находится под Его защитой. Кроме того, это суждение не совсем милосердно и не совсем справедливо. В том же поучении Исаака Сирина, которое Вы так удачно процитировали, есть следующие слова: «Бывает смирение от страха Божия, и бывает смирение из любви к Богу: иной смиряется по страху Божию, другой – по радости. И смиренного по страху Божию сопровождают во всякое время скромность во всех членах, благочиние чувств и сокрушенное сердце, а смиренного по радости сопровождают великая простота, сердце возрастающее и неудержимое». Не будем же противопоставлять одних другим.
Но есть в Евангелии еще, по меньшей мере, две притчи, которые, похоже, впрямую поддерживают Ваш главный тезис о несправедливости благодати. Одна из них, притча о работниках в винограднике (Мф.20), не раз уже упоминалась нами в предыдущих статьях. Это одно из самых блестящих по остроумию мест Евангелия, сравнимое, разве что с решением о подати кесарю. Обе логики, одну из которых демонстрируют обиженные работники, а вторую – хозяин, по-своему безупречны. Но справедливость и милосердие противостоят друг другу только у первых. Какая же это справедливость, если люди получают разную плату за одинаковый труд или (что то же) равную плату за неравный труд? Согласно же логике хозяина в его действиях несправедливости нет, ибо, во-первых, он сдерживает свое обещание, данное работникам, во-вторых, он вправе распоряжаться своими деньгами по своему усмотрению (чем он фактически и парирует претензии нанятых рано утром), и в-третьих – и вот это самое важное – его представление о справедливости охватывает большее число фактов и факторов, скрытых от работников. Некоторые толкователи объясняли смысл совершенного хозяином поступка именно тем, что он восстанавливал справедливость, искажаемую ежечасно в нашем падшем мире самим «естественным» ходом вещей. Ключ к такому толкованию дают слова работников, нанятых около одиннадцатого часа, в ответ на вопрос хозяина, почему они целый день стоят праздно: «Никто нас не нанял». Возможно, они выглядели слабее, чем те, кого наняли раньше, возможно, оказались не столь «пробивными», а, может быть, им просто не повезло. Во всех трех случаях за логикой работавших с утра скрывается всем нам знакомая жизненная философия с лозунгом «выживает сильнейший». Против нее и направлен поступок хозяина.
Вторая притча относится к числу самых непонятных в нравственном отношении поучений Христа. Приведем ее полностью:
Сказал же и к ученикам Своим: один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его; и, призвав его, сказал ему: «что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем, ибо ты не можешь более управлять».
Тогда управитель сказал сам в себе: «что мне делать? господин мой отнимает у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь; знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом». И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: «сколько ты должен господину моему?» Он сказал: «сто мер масла». И сказал ему: «возьми твою расписку и садись скорее, напиши: пятьдесят». Потом другому сказал: «а ты сколько должен?» Он отвечал: «сто мер пшеницы». И сказал ему: «возьми твою расписку и напиши: восемьдесят».
И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители (Лк.16:1-9)
Каких только объяснений не предлагалось, лишь бы читателю не показалось, что в этой притче Христос призывает своих учеников прибегать время от времени к жульничеству. То есть усилия прилагались либо к тому, чтобы оправдать действия заворовавшегося домоправителя, либо, если этого не получалось, «поработать» с окончанием притчи так, чтобы похвала господина и призыв поступать так же относились совсем не к совершенной растрате и подлогу, а к чему-то другому. Но, возможно, не надо делать ни того, ни другого, ибо жульничество в этой притче действительно выступает в качестве аллегории милосердия. А сама притча выступает живой иллюстрацией тех самых слов Исаак Сирина о греховности милосердия, которые дали толчок для Ваших дальнейших размышлений. Лучше всего, на мой взгляд, эту линию толкования изложил Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины» (Письмо XI. Дружба). Эта загадочная притча, по словам Флоренского, выражает идею прощения как основы дружбы. Аллегорический смысл незаконного аннулирования расписок, к которому прибегает домоправитель – это и есть акт прощения, за счет которого он покупает надежду на будущую жизнь. Вот выдержка из текста письма, достаточная, чтобы понять ход рассуждений толкователя:
Итак, изгоняемый из дома Божия, он хочет обеспечить себе место хотя бы в домах других людей, т. е. в душах, в молитвах, в мыслях других людей, – в памяти Церкви. Какие же меры предпринимает он для этой памяти, о себе, для этого приема своего в чужие домы? <…> Домоправитель неправедный счеркивает с должников господина своего часть того, что они должны господину его, убавляет часть их долга пред господином своим, т. е. в своем сознании сокращает их грехи пред Богом. Моралистически, юридически, законнически этот поступок есть новый проступок пред господином. Этот поступок «неправеден», так как «праведность» есть применение закона тождества и «по-праведному» должно говорить о должнике, – тем более чужом, – как о должнике, но нельзя – как о не-должнике, и – о каждом долге, – тем более другому, – так, каков есть он – а не так, каков он не есть. Законнически – вообще нельзя прощать грех; но, во всяком случае, никак нельзя прощать грех не против себя, а против Бога. Но, в духовной жизни, эта-то «неправедность» и требуется: сознавая себя виновным пред Богом, должным Богу, грешным пред Богом и нуждаясь в прощении Божием, достоит и другим отпускать их грехи, уменьшать меру их виновности. Да, мы не имеем «права» покрывать то, что составляет обиду не нам, а Богу, – что затрагивает не нас, а Бога. Кажется даже весьма естественным, по ревности к славе Божией, усугублять вины других людей, подчеркивать, что мы «не сочувствуем» их грехам, что должников Божиих мы готовы считать чуть не своими собственными должниками. И однако, «похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде». Неправедно прощая чужие грехи, мы более оправдываем себя, неправедных «сынов века сего», нежели, праведно осуждая чужие грехи, могли бы оправдать себя, праведных «сынов света». <…> Также точно, и возможность покрывать грех из милосердия Божия, на счет благости Божией, не принадлежит нам и, для нас, если мы усваиваем ее себе, есть «богатство неправедное». Но так как мы и без того все время всячески расхищаем это богатство на себя самих, на покрытие своих грехов, то единственное, что остается нам, – как мера на случай нашего отрешения от этого богатства милости Божией, – это обеспечить себе место в сердцах других людей, «в вечных обителях», и тогда Господь, быть может, похвалит нашу догадливость. Это обеспечение себе места есть не что иное, как создание дружеских связей.
Здесь я хотел бы добавить, что неправедным, по меркам законничества, должно считаться милосердие не только в отношении грешащих против Бога, но и в отношении грешащих против других людей. В этом более, чем в чем-либо другом, заключается неразрешимость противоречия между милосердием и справедливостью в социальном плане. Имеем ли мы право прощать злодеев, не разово, но непрестанно мучающих других людей? Разве не становится такое милосердие соучастием в преступлении? И разве отказ простить злодея не будет одновременно милостью к мучимым им? Ну а в отношении грешащих против нас самих примирить милосердие со справедливостью проще. И в Евангелии есть дивная формула для такого примирения. Эта формула настолько проста и лежит на таком видном месте, что мы ее порой перестаем замечать. Она – в просьбе / уговоре, которую прилежный христианин ежедневно направляет Небесному Отцу: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф.6.12).