«Там где клён шумит над речной волной,
Говорили мы о любви с тобой»
Мы не говорили о любви. Мы были слишком юны, чтобы понимать в этом хоть что-то. Но стояла осень, ранняя и прекрасная. Прозрачный утренний воздух подобно певучему хрусталю разносил далеко эхо твоих скорых шагов, когда ты спешила в школу, а я стоял в проходной парадной и смотрел, как ты проходишь мимо, чтобы пойти тебе во след. Ежедневный ритуал, полный странного чувства щемящего счастья, имени которому тогда у меня не было, как и теперь этого имени у меня нет. Долгий путь до школы, нерешительность, интрига, тонкая нить ожидания твоей улыбки, когда ты подглядывала за мной вполоборота. Дети, прикоснувшиеся к чему-то уже совсем не детскому, мы оказались совсем к этому не готовы.
Осень подкрадывалась незаметно в тот год, и кружево листвы, слетающей с веток, ещё не украсило чугунную мостовую ярким ковром. Но тем ярче и пронзительнее выглядели редкие бордовые кленовые листья на старинном чугуне. И в этом бордо я видел, хотя скорее предчувствовал, неизбежность несостоятельности этой странной связи. Я смотрел на лужи в Петровском парке, и видел в их отражении косяки улетающих птиц. Эти чёрные галочки заполняли все отражающие поверхности, и почему-то на сердце становилось грустно.
Наверное, я знаю это точно, именно тогда я стал сочинять стихи. Именно тогда я почувствовал, как слова вызывают вибрации, которые обволакивают и утешают, нервируют и тревожат, зажигают огнём чего-то абсолютно нового и заставляют полыхать на любом холоде. Ещё не умея объяснить самому себе, ещё не имея инструментов, ещё не изведав всех обманов и радостей, боли и страдания, спокойствия и ярости, я складывал слова. И получалось плохо. Чуда не происходило, но была в этих слабых попытках надежда на скорое его обретение. И вечер падал в ночь, и в тишине квартиры, крадясь на цыпочках к столу, я открывал тетрадь. И словно обещание Сивиллы рождались фразы, людям ли понять их силу, а может быть то был пример речей совсем иных наидревнейших сил. Но я писал, таясь от всех и всеми, оставленный на службе тайной той.
А утром вновь во тьме парадной, я ждал тебя, верней, твоих шагов и снова за тобою шёл до школы, ловя улыбки сладостный обман. И был я счастлив этим ритуалом. На то она и первая любовь.
Я не умею долго сожалеть о том, что мне судьбою не досталось, и ты ушла в иные времена, а мир меня увёл своей дорогой, и только через много долгих лет, мы встретились, причудлив гений рока. Никто не встал ни у чьего порога, но лишь дорога судеб так легла, рассеялась на миг разлуки мгла, мы пили кофе, ты была в берете, и за окном бесились чьи-то дети, и вдруг без переходов и прикрас, ты попросила написать о нас, о тех, которых нет уже на свете. Застыло всё, остановились дети, в беззвучном крике открывая рот, и замер статистический народ, что вечною массовкой нам являлся. И я тебе, в тот странный миг поклялся, найти слова о юной той любви.
Так иногда я ощущаю осень, как первую любовь свою, когда хрустальный воздух наполняет мне лёгкие, и в парке вековом разносятся шаги и шелест листьев, и кажется, что на скамейке где-то, укрытая шиповником с сиренью ты ждёшь меня.
Привет, мой друг красивый и далёкий.
Меж нами пролегла разлук река.
На берег мой пустой и одинокий
ты смотришь иногда издалека.
Смотрю и я на твой из дальней дали
и вспоминаю времена потерь,
что радости мгновения украли.
И оттого, нет радости теперь.
С годами, милая, не стала ты моложе.
Осталась неоткрытой в счастье дверь.
И зло ворчит у нас с тобой под кожей
обиды ненасытный, дикий зверь,
что каждый был в аду другими брошен,
что слёз судьбы испила жизни плаха.
«Нам жизнь глядит в глаза и пятится от страха», -
похоже, нас имел в виду поэт Волошин.
(словами Верхарна)
