Всегда и летом, и даже зимой здесь, на Введенском кладбище в Москве, стоят живые цветы у одного красивого, но очень старого надгробья. Совершенно очевидно, что близких родственников у похороненного здесь человека сейчас в начале XXI века уже нет и быть не может. Ведь памятнику - почти столетие, его торжественное открытие состоялось в начале века двадцатого, 1 октября 1909 года. Отчего же цветы?
Принадлежавший кругу сильных мира сего при жизни, он от этих сильных - получил памятник. Надгробие ставили на века, но – в России, через четыре года после революции 1905 года, четыре до 1913-го года - время короткого благоденствия, и всего восемь лет до следующего великого потрясения. Многие изваяния были вскоре разрушены, им на смену появились другие, и тоже пали, а это – устояло.
Доволен ли был покойный этому подношению? Может, на мгновение проснувшись от полувекового сна, он порадовался славному дню? Общению с хорошими, добрыми людьми, а плохих людей для него, судя по всему, не существовало. У него не было семьи, и пришедших тогда на Введенское людей, он воспринимал как своих потомков, особенно его радовали дамы. И все они чувствовали в те дни запоздалого московского Бабьего лета разлитое в воздухе добросердечие, дружелюбие. Им страстно хотелось, чтобы это было надолго, хотелось закрепить это мгновение гармонии.
Да, если такое вообще допустимо, он мог порадоваться в тот день общению с живыми, со своими младшими родственниками, ведь вся его жизнь прошла среди людей. Он отнюдь не был затворником. Оригинал и интеллектуал он не удивился необычному повороту посмертных событий, или… просто нашей их трактовке. Для него были интересны как раз такие отношения с будущим. Хотя человек деликатный он, конечно, ни кому не являлся в виде полупрозрачного образа, к тому же чуждый мистики немец, материалист по профессии, хотя и католик. Даже став частью мира теней, он едва ли поверил в его существование.
При жизни он был всеобщий любимец, но при этом совершал то, что другие - не хотели, не могли или ленились делать. Его желания, воля, поступки - как бы противоречили окружающему. Должно было пройти полстолетия после его кончины, для того, чтобы эти противоречия стерлись, забылись. И появился памятник, заживший словно бы сам по себе, как олицетворение идеи, ради которой человек жил когда-то.
Здоровяк средних лет, в длинном черном пальто и котелке, с зонтиком и в калошах вертя головой во все стороны, замечает знакомое лицо. Это пожилой человек, с окладистой бородой, в толстом сюртуке крестьянского вида, в широкополой мягкой шляпе. Он быстро подходит и с сердечной улыбкой кланяется:
- Добрый день, Лев Николаевич!
- Здравствуйте, - отвечает тот заминкой. - Простите, не припомню, с кем имею честь?
- Гиляровский, репортер.
- А-а! Да, да. Очень рад.
- Вы ведь были знакомы с доктором?
- Шапочно, примерно как с вами, - любезным тоном, но с прежним, суровым выражением лица ответил старик. - Когда он скончался, я был на военной службе. Но мне рассказывали, что похороны были многолюдными. Хотя его все за чудака считали.
- А вы? – спросил репортер.
- Это уже не важно. Это наши с ним отношения. Скоро ведь и мне ложится в сырую землю. Скоро.
Тот, что с усами, тихо объясняет:
- Еще в 1904 году, пять лет тому, гласные Московской городской думы Гучков и Пучков подали в думу заявление, в котором были поистине золотые слова: «...священный долг взять на себя заботу по охранению его могилы в том виде, как это приличествует его святой и самоотверженной жизни»....