Вспоминается социальная драма Эльдара Рязанова из начала 1990-х «Небеса обетованные» и блестящая реплика героини Лии Ахеджаковой в ней: «Молодой человек, подайте на пропитание! Спасибо, пусть вашей мамочке тоже подадут».
Городские нищие, как и городские сумасшедшие, в «эпоху развитого социализма» считались едва ли не отечественным «лубком»: жители знали их наперечет и даже гордились, что в каком-нибудь из микрорайонов обитает такая колоритная, слегка юродивая личность, как Маня-дурочка или Васька-дурак. Им охотно подавали милостыню, предлагали старые вещи и даже мебель. Втягивали в разговоры «за жизнь».
В конце 60-начале 70-х годов у центра моего родного города тоже была своя «визитка» - дурочка без возраста. Носила затейливые, траченные молью, наряды и простые драные чулки. Сооружала на голове умопомрачительные прически кислотных цветов. Любила поговорить с прохожими. Даже имела постоянных «спонсоров» из числа живущих поблизости старушек. Умерла незаметно для всех. Была – и вдруг не стало! В центре города долго судачили о том, что на «пожертвования» горожан местная юродивая не только смогла детей поднять, но и обеспечить их достойным приданым, в которое входил даже легковой автомобиль! Но то была «стабильная и благополучная жизнь»!
«Новые нищие» малоразговорчивы: табличка «подайте на еду» или пустая шляпа на земле красноречиво свидетельствуют - жить не на что. Кто-то из прохожих брезгливо морщится и проходит мимо, кто-то, заметив у жертвы обстоятельств ссадину или фингал, с укором напоминает о пользе труда. Находятся и те, кто все-таки подает. Молча.
Я теперь тоже подаю. Особенно после знакомства с бомжом Михалычем, читающим на картонке у продовольственного магазина на Ленинском проспекте «Братьев Карамазовых». И еще с одним «милым мужчиной» без возраста по имени Алекс, который 7 лет назад, «после кончины матушки, был выдворен из родительского гнезда черными риэлторами».
Он остановил меня на Садовой и вежливо попросил подать ему на "хлебушек и опохмел". Я, может быть, и не дала бы, но тут же подтянулись другие бомжи и стали его наигранно стыдить. Наблюдать за ними было смешно, и я подала.
Сам же Алекс, несмотря на его максимально потрепанный вид и отсутствие половины зубов, свободно говорил на трех языках (на немецком – в совершенстве!), разбирался в музыке и живописи и периодически ночевал в кладовках Апраксина двора. Потому что «некуда идти». (Все это он рассказал мне, пока сопровождал меня через этот Двор
к выходу).
Частенько он был замечен мною в сквере на улице Ломоносова, когда развлекал товарищей по несчастью декламацией «Фауста». На языке оригинала, разумеется. Они смеялись и называли его "артист" и "придурок".
После начала эпидемии я его больше не видела. И мне его по-человечески очень жаль.