«В восемь часов утра на первой же станции я написал первую строфу, а дальше стихотворствовал уже в карете и по памяти записывал на каждой станции, так что к вечеру всё было готово и запечатлено на бумаге».
Так Гёте рассказывает Эккерману процесс написания им «Мариенбадской элегии». Это совершенно поразительное описание, да только его поразительности, увы, не понять тому, кто никогда не сочинял стихов в дороге. Ведь это, вероятно, самый абсолютный и непосредственный способ их сочинять. Потому что именно когда ты в дороге, и когда писать, - осязательно писать прямо на бумагу, - нельзя, тогда-то сочинительство неизбежно приобретает изначальные свои признаки: то есть одновременно приходится напрягать многие части своего ума, чтобы сразу же и «стихотворствовать» (очень точное определение этого очень специфического процесса приводит Гёте), и конечно держать в памяти то, что уже сочинено, но не написано. Вы только представьте себе: сочинённых строф набралось уже многовато, и теперь необходимо всё напряжение памяти, чтобы ни в коем случае не дать им убежать, просыпаться, растечься по-одной, и ведь потеряться тем самым совершенно безвозвратно. Да ведь тут же нетерпеливо стучатся, просятся, набегают в ритме езды новые слова, сами собой складываясь в голове непостижимо прекрасным и единственно возможным (по крайней мере тебе так кажется в тот момент) способом, и ты ликуешь, чувствуя, что тело твоё растворяется в некоем волшебном растворителе... нет, конечно не «поэзии» - что за дурной тон сквозит в этом странном слове, никогда не известно, что именно оно означает, - а как раз стихотворения - вот этого единственного твоего стихотворения, внутри которого можно плавать совершенно свободно, ощущая самые тончайшие вибрации, и пробуя на вкус разные слова - соответствуют ли они большому и общему вкусу,.. и строю,.. и ритму. Пробовать языком и губами, прошёптывая едва слышно то, что удивлённо извлекается из крепкой твоей памяти, когда можно с таким наслаждением пользоваться ею, не боясь ничего, проверять её, заново произнося отложенные туда строки... Нет! Никакие конечно не строки, а невидимые и неосязаемые пока никем волшебные сочетания сгустков мысли, только тебе одному обещающие превратиться в слова.
А потом, на станции, разом превратившись из «сочинителя» в «писателя» (это тоже иногда бывает необходимо) залпом и зараз вылить каким-нибудь станционным пером на первую попавшуюся, пусть даже и плохонькую, бумагу (ну, по правде говоря, бумага-то и перья на немецких станциях, вероятно, были вовсе неплохие, да ещё возможно, что и одинаковые) накопившиеся стихи, с радостью освобождая память от, набившихся туда безжалостно, созвучий. И на бумаге они смотрятся теперь невзрачно. Не обращать внимания!.. Конечно стихи от бесконечных напряжённых повторений потускнели, и на них смотреть-то уже не хочется. И не нужно. Это пройдёт. Главное, что память снова свободна и готова опять работать, запоминая новые строфы. Которые вот-вот будут. Обязательно будут... Потом... Чуть попозже... А пока можно наслаждаться восхитительными ощущениями свободы, лёгкости и безусловного счастья. Ведь труд - требующий такого напряжения множества сил и способностей, - теперь-то я чувствую, чего мне это стоило, - окончен с честью, и - веселись душа, радуйся, дыши полной грудью, пока едет моя удобная карета (на старости лет я заработал себе на удобную карету), едет по дороге, и всё, что проплывает мимо окна совершенно незнакомо мне - я вероятно никогда ещё здесь не был, больше наверное и не буду... Садится солнце... Сейчас оно скроется за лесом, и может быть именно в этот момент я умру... Ну что ж: по-моему, я совершенно готов и к этому... Стихи записаны...
Вот ведь сколько потрачено слов, чтобы пояснить вам в чём же подлинный смысл этой, довольно короткой, и, как кажется, предельно понятной фразы Гёте.
Но быть может, вы не знаете ничего этого?.. И даже могло так случиться, что вам ни разу не довелось сочинять в дороге «Мариенбадскую элегию»?..
Например, Солженицыну - довелось:
«А очищенная от мути голова мне нужна была для того, что я уже два года как писал поэму... Я решил писать маленькими кусочками по 12-20 строк, отделав - заучивать и сжигать... Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, - скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен, и счастлив... В тюрьмах же все слагание и шлифовку стиха приходится делать в уме. Затем я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда - десять единиц и десять десятков, и, внутренне произнося стихи, с каждой строкой перемещал одну спичку в сторону. Переместив десять единиц, я перемещал один десяток... Раз в месяц я повторял всё написанное».
А.И. Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ»