Восемь лѣтъ тому назадъ золотопромышленникъ Астаховъ, пріѣхавъ изъ Питера на свой пріискъ „каменистый", тотчасъ же отправился въ сопровожденіи надворнаго*) осматривать пріисковыя постройки. Войдя въ первую же рабочую казарму, Астаховъ оглядѣлся кругомъ, потянулъ носомъ воздухъ, и, тыча пальцемъ куда-то въ пространство, грозно спросилъ.
— Это что?
Надворный безпокойно затоптался на мѣстѣ и, видимо, не понялъ причины гнѣва своего хозяина. Онъ только виновато произнесъ.
— То-есть въ какихъ смыслахъ.
Астаховъ сдѣлалъ страшные глаза.
— Въ какихъ смыслахъ?— заревѣлъ онъ.— А вотъ я покажу тебѣ въ какихъ смыслахъ! Это развѣ казарма? Это скотный дворъ, свинарникъ, это помойная яма, а не казарма. Сейчасъ же нагнать сюда бабъ и чтобы къ завтрашнему дню эта помойная яма, какъ стеклышко, горѣла! Ну, живо!
Астаховъ былъ человѣкъ рѣшительный и энергичный. Онъ не удовольствовался тѣмъ, что казарма на другой день дѣйствительно „горѣла, какъ стеклышко", а сдѣлалъ еще одно распоряженіе, которое, по его мнѣнію, должно было разъ навсегда заставить рабочихъ содержать казармы въ чистотѣ; именно онъ потребовалъ, чтобы изъ пріисковой артели ежемѣсячно выбирали трезваго и честнаго рабочаго, который и смотрѣлъ бы за чистотой и вообще за порядками въ казармѣ.
Хозяйское приказаніе исполнялось свято; восемь лѣтъ изъ мѣсяца въ мѣсяцъ управленіе выбирало изъ рабочей среды человѣка, прозывавшагося „казарменнымъ старостой", который и обязанъ былъ поднимать всякій разъ скандалъ изъ-за пролитыхъ помоевъ, грязныхъ сапогъ и пр. и пр. Не смотря на то, что при этой должности можно было ничего не дѣлать, не смотря на то, что она оплачивалась хорошо, рабочіе все же ее не любили и отнѣкивались отъ этой почетной обязанности всѣми правдами и неправдами; во-первыхъ, рабочимъ казалось оскорбительнымъ и зазорнымъ заниматься такимъ «бабьимъ» дѣломъ, какъ присмотръ за чистотой („что я, баба, что-ли?“), а во-вторыхъ, старостѣ приходилось постоянно быть на ножахъ съ остальными рабочими, обыкновенно въ грошъ не ставившими распоряженія своего старосты. Иногда происходили и очень печальныя вещи; такъ, напримѣръ, рабочій Котовъ, желая насолить старостѣ, потихоньку вымазалъ ему подошвы сапогъ дегтемъ и староста, самъ того не зная, перепортилъ въ казармѣ весь полъ; а, когда виновникъ былъ узнанъ, то между нимъ и старостой произошла драка, въ результатѣ которой Котовъ выпустилъ своему противнику ножемъ кишки, отчего онъ въ тотъ же день отдалъ Богу душу.
Былъ теплый августовскій вечеръ, когда надворный пріиска, Маркъ Петровичъ, съ листкомъ въ рукѣ вошелъ въ казарму № 3 и спросилъ рабочаго Соколова. Соколовъ, тщедушный худенькій человѣкъ съ вѣчно испуганными глазами и рыжеватой бородкой клиномъ, уже легъ спать, но, услыхавъ свою фамилію, торопливо сталъ одѣваться.
— Лежи, лежи,— сказалъ надворный.— Мнѣ тебѣ только слово сказать: съ перваго сентября ты назначенъ казарменнымъ старостой. Сегодня у насъ 27 августа, такъ, значитъ, черезъ три дня ты будь готовъ.
Испуганные глаза Соколова стали еще испуганнѣе.
— Маркъ Петровичъ,— жалобно сказалъ онъ.— Ослобоните! Христа ради, ослобоните!
— Нельзя,— отрѣзалъ надворный.— Такъ управляющій велѣлъ. Да ты чего отнѣкиваешься, чудакъ. Вѣдь эта должность почетная.
— Да ужъ какой тамъ почетъ,— чуть не плачущимъ голосомъ сказалъ Соколовъ.— Отъ этого почета верстъ за 300 въ лѣсъ убѣжишь...
Но надворный уже уходилъ и только въ дверяхъ крикнулъ.
— Такъ, смотри, не забудь: къ первому чтобы былъ готовъ.
Едва только захлопнулась за надворнымъ дверь, какъ на пригорюнившагося Соколова посыпались остроты и шуточки его товарищей.
— Ребята, съ новаго начальства на бутылку спросить бы надо!
— Съ пыльнаго енерала!
— Баба въ штанахъ!
— Онъ, братцы мои, казарму языкомъ вылизывать станетъ.
— Ну и фарты тебѣ, Андрюшка! Таперича за тебя кажинный мужикъ съ охотой посватается.
Шутки и насмѣшки слѣдовали одна за другой. Прекратились онѣ только тогда, когда Соколовъ поплотнѣе укрылся полушубкомъ и притворился, что заснулъ.
На другой день, работая въ шахтѣ надъ крѣпленіемъ просѣчки, Соколовъ все время вздыхалъ, курилъ трубку за трубкой и сокрушенно жаловался на жизнь своему земляку и пріятелю Афанасьеву.
— Казарменнымъ старостой,— плакался онъ,— мнѣ быть никакъ невозможно. Какой я, скажемъ, староста? Я человѣкъ больной, жидкій, меня курица — и та обидѣть можетъ. Въ старосты надо выбирать который поздоровѣе да погорластѣе, чтобы былъ въ другихъ-прочихъ страхъ и уваженіе. А что я, къ примѣру сказать, съ этими быками сдѣлаю? Меня вонъ Васька Косой оченно даже просто однимъ ногтемъ придавить можетъ. Али къ примѣру взять Глова: онъ дунетъ,— и нѣту меня. А таперича выходитъ дѣло такъ, что я на эвтаго самаго Глова ревѣть обязанъ; нешто это порядокъ?
— Ничего,— утѣшалъ своего пріятеля Афанасьевъ.— Вѣдь только одинъ мѣсяцъ промаешься; ужъ какъ-нибудь пробейся.
— А хотя бы и мѣсяцъ,— опять нылъ Соколовъ.— Въ мѣсяцѣ тридцать денъ, а на дню двѣнадцать часовъ. Это надо понять, сколько мнѣ времени трястись отъ страху придется. Надворный увидитъ, что полъ грязенъ — штрафъ! Баба помои прольетъ — штрафъ! Все штрафъ, да штрафъ. А я что сдѣлаю; вотъ, скажемъ, тотъ же Васька Косой на своихъ сапожищахъ грязи нанесетъ,— а какъ я ему слово скажу, ежели, къ примѣру, я на него и глядѣть-то боюсь. И выходитъ дѣло такъ, что это будетъ не служба, а Божеское наказаніе.
— А ты сходи къ управляющему, можетъ онъ тебя и ослобонитъ.
— Къ управляющему? Это чтобы онъ мнѣ по шеѣ наклалъ? Нѣтъ, парень, она у меня еще покедова не чешется. А только я въ старосты идти не согласенъ. Удумалъ я одну такую штуку.
— Какую?
— А про то моя думка знаетъ. А вотъ не пойду — и шабашъ.
За обѣдомъ въ казармѣ надъ Соколовымъ опять возобновились шутки и насмѣшки. Дразнили его, что онъ самъ, будетъ мыть полы и надъ нимъ станутъ командовать бабы. Но Соколовъ сидѣлъ совершенно спокойный и только отмалчивался: онъ твердо продумалъ ту „штуку", которая должна бы освободить его отъ обязанностей „мужичьей бабы".
Немного заволновался Соколовъ только вечеромъ, когда на пріискѣ пошабашили работу и рабочіе стали ужинать. Соколовъ не могъ ни пить, ни ѣсть, сидѣлъ какъ на иголкахъ и все поглядывалъ въ окошко: скоро-ли стемнѣетъ? И какъ только на пріискѣ стали ложиться сѣрыя быстро набѣгавшія сумерки, Соколовъ взялъ шапку, перекрестился и торопливо вышелъ на улицу.
„Каменистый" пріискъ представлялъ собою широкую и длинную улицу, по которой прямой линіей были вытянуты конторы, амбары, бани и наконецъ маленькіе трехъ-оконные домики служащихъ. Еще никто не спалъ и во всѣхъ домикахъ свѣтились огоньки. Сюда-то и направился Соколовъ.
Онъ быстро прошелъ почти всю улицу, потомъ остановился около квартиры надворнаго и тихонько заглянулъ въ окошко кухни, тамъ никого не было. Соколовъ увидалъ только небольшую плиту, кухаркину кровать съ цѣлой горой подушекъ и кое-какую посуду, разбросанную по столу. Онъ осторожно отворилъ дверь, также осторожно сдернулъ съ кровати двѣ подушки и что было духу кинулся бѣжать домой. Но приэтомъ онъ не забылъ оставить у порога дома свою старенькую, рваную и порыжѣлую шапченку.
Минутъ черезъ десять Соколовъ, какъ ни въ чемъ не бывало, уже сидѣлъ въ своей казармѣ и, какъ человѣкъ, который сдѣлалъ все, что ему нужно, съ аппетитомъ хлебалъ простынувшія щи. Только что скраденныя подушки онъ спряталъ въ кустахъ, которые росли почти у самой дороги.
Прошло еще съ четверть часа и по всему „каменистому" пріиску начался переполохъ. Къ уряднику въ казачью, воя и плача, прибѣжала Агафья, кухарка надворнаго, и, заливаясь слезами, объявила о пропажѣ у нея двухъ подушекъ. Въ рукахъ Агафья держала и „вещественное доказательство": старую рваную шапченку, которую неизвѣстный воръ оставилъ у порога.
Урядникъ, знавшій рабочихъ своего пріиска, какъ говорится, насквозь со всѣми ихъ потрохами, сейчасъ же догадался по шапченкѣ,— кто былъ воръ.
— Андрюшка Соколовъ!— торжественно провозгласилъ онъ.— Я-жъ ему!
И спустя нѣкоторое время казарма № 3 была свидѣтельницей рѣдкаго въ тайгѣ событія — открытаго судебнаго засѣданія. Предсѣдательствовалъ управляющій, обвинялъ урядникъ, подсудимый — онъ же Андрей Соколовъ — защищался самъ. Впрочемъ, онъ и не защищался, а твердилъ неизмѣнно одно:
— Простите великодушно, лукавый попуталъ.
Тутъ же находился и надворный. Управляющій кричалъ на него также, какъ и на Соколова.
— Господинъ надворный!— ревѣлъ онъ, свирѣпо глядя на Марка Петровича,— ставлю вамъ на видъ то, что вы совершенно не знаете рабочихъ, съ которыми живете цѣлыхъ три года. На обязанности казарменнаго старосты надо выбирать людей, завѣдомо честныхъ, а вы предложили мнѣ назначить Андрюшку Соколова! Воришку! Жулика! Позоръ и поношенье! Немедленно назначить другого старосту, а этого распростаканалью посадить въ казачью на хлѣбъ и воду на недѣлю. Казаки! Взять его! Мар-р-ршъ!
Скоро весь пріискъ „каменистый" погрузился въ глубокій сонъ и только въ одной казачьей мигалъ привѣтливый и манящій къ себѣ огонекъ. Это дежурный казакъ короталъ скучную сторожевую ночь и отъ нечего дѣлать разговаривалъ съ арестантомъ, голова котораго виднѣлась въ окошкѣ небольшого карцера. Арестантъ говорилъ казаку, что подушки укралъ онъ нарочно, чтобы только отвертѣться отъ угрожавшей ему обязанности старосты, что онъ человѣкъ честный, смирный, что его можетъ обидѣть курица. И среди безмолвной, какъ бы застывшей тишины теплой лѣтней ночи, звучали медлительныя грустныя слова—.... куда мнѣ, господинъ капралъ, казарменнымъ старостой быть... Взять хоть къ примѣру Ваську Косого: онъ, скажемъ, дунетъ,— и нѣту меня...
Трубниковъ.
*) Надворный — завѣдующій порядкомъ на пріискѣ.
[Сельскій Вѣстникъ, 1905, № 62, стр.2-3]
Подписаться на канал Новости из царской России
Оглавление статей канала "Новости из царской России"
YouTube "Новости из царской России"