То, о чём я поведаю вам в этом рассказе, я не мог понять в детстве целиком – дети – люди деловые, вечно заняты своими неотложными заботами и на взрослых, в общем, обращают мало внимания. Но что-то я знал и видел сам, что-то мне рассказали потом, что-то я домыслил – и так в душе моей сложилась мозаика этой истории. Совсем простой истории…
Водоразборная колонка! Сколько радости в ней летом – в её ледяной, и кажущейся самой вкусной на свете воде, в разлетающихся во все стороны брызгах, обязательно вдрызг измачивающих тебе ноги, в её тугом рычаге, который надо подпереть камушком, чтобы вдоволь наплескаться и напиться! На колонке мы, мальчишки Казачьего Копая, проводили массу времени – «заправляли» брызгалки из полиэтиленовых флаконов из-под шампуня, мыли велосипеды и бутылки, которые сдавали в магазин, зарабатывая карманные деньги, просто отдыхали от игр в жаркий июльский полдень.
Одна такая колонка стояла недалеко от моей пятиэтажки, в самом начале частного сектора, между домами нашего школьного учителя географии Николая Ивановича и пенсионерки бабы Нюры. Николай Иванович был в нашей среде личностью известной, уважаемой. Не сказать, чтобы его уроки отличались особой увлекательностью – шпарил он по учебнику почти слово в слово, но зато имел хорошее чувство юмора, идеальную осанку и специфическую привычку похлопывать себя по бокам прямыми, вытянутыми по швам, руками, как будто какая-то большая птица – крыльями. За эту привычку в сочетании с вечным строгим чёрным костюмом получил он прозвище Пингвин.
В общем лояльно относившийся к детским шалостям, Пингвин терпеть не мог одной нашей слабости, тогда стремительно входившей в моду – жевательной резинки. Жвачки, продававшиеся в продуктовых магазинах нашего городка где-то до того момента, как мы пошли в четвёртый-пятый класс, не вызывали большого ажиотажа. Пара сортов – фруктовая и апельсиновая, небольшой, похожий на ириску, прямоугольничек в простом бумажном фантике, по цене в пятнадцать копеек, они в изобилии лежали на кассах гастрономов и покупались нами походя, на сдачу от молока. Чтобы разжевать такую жвачку, требовалось терпение и крепкие зубы – изначально твёрдая, она постепенно размягчалась в детском рту, скупо отдавая сладковатый вкус. Совсем другое дело – жвачки «Рот-фронт»! Сначала их привозили только из Москвы. Счастливчики хвастались ими не меньше, чем новой игрушкой. Но вскоре они стали продаваться и у нас, и вот тут-то и началось форменное сумасшествие… Жевали жвачку все – от детсадовцев до старшеклассников. Первоначальных четыре сорта – апельсиновую, мятную, клубничную и кофейную школьники дополняли самодельными «сортами» – подкрашивали уже разжёванные жвачки разными красителями – например, зелёнкой или даже пастой из ручки. Появляться в школе, демонстративно вытягивая изо рта пальцами ленту экзотического цвета стало престижно и модно.
Учителя относились ко всеобщей жвачной эпидемии по-разному. Некоторые демократично терпели, Пингвин – не терпел. Он завёл себе пенал – обычный школьный пенал, который теперь постоянно стоял у него на столе. При виде жующего школьника в классе он тут же указывал на него своей неизменной, очень длинной, указкой и командовал:
– Хасанов, к пеналу! – и мой дружок Валерка Хасанов или кто ещё, включая часто и девочек, печально отправлялся сплёвывать драгоценную жвачку в распроклятый пенал, про себя ругая Пингвина и всех его антарктических родственников на чём свет стоит… К концу учебного дня в пенале у Пингвина образовывалась целая горка разноцветных липких шариков, которую он благополучно вываливал в мусорное ведро, и утром пенал опять разверзал свою пасть для новых жертв…
Кроме работы в школе у Пингвина был ещё огород, который он тщательно холил и лелеял. Водопровода в Казачьем Копае не имелось, поэтому для полива использовались те же водоразборные колонки. Те, кто жил далеко, вынужденно натаскивали воду вёдрами и флягами, запасая её в бочках, а счастливые жильцы соседних с колонками дворов приспособились поливать из шлангов, надетых на горлышко колонки. Так делал и Пингвин – у него имелась специальная металлическая чека, которую он вставлял под рычаг колонки вместо нашего пацанского камушка и тщательно проливал свои грядки… Иногда из-за таких поливов у жителей соседних домов возникали конфликты – кто-то поливает, а кому-то, например, надо натаскать воду в баню. Однако рядом с Пингвином ближе всех к колонке жила только баба Нюра, а с ней Пингвин ладил. За то долгие его поливы не нравились нам, мальчишкам – из-за этого надо было ходить на другую колонку, на целый квартал дальше. Время от времени мы устраивали за это Пингвину какие-нибудь гадости – например, отключали воду и закидывали чеку в кусты, стараясь не попасться, конечно.
Но когда колонка оставалась свободной, мы могли проводить у неё много времени. Однажды мы мыли на ней горсти ранеток – мелких яблочек, наворованных в частных садах. У дома бабы Нюры, совсем рядом с колонкой, стояла машина – новенький ЗиЛ с голубой кабиной и кузовом-самосвалом. Мы знали, что на нём работает сын бабы Нюры дядя Федя – хороший мужик, он даже иногда давал нам посидеть в машине. К матери он приезжал часто – то один, а то со своим семейством – женой Галиной и двумя белобрысыми пацанами-дошколятами. Вот и сегодня – не то привёз что-то, не то просто работал рядом и заехал к маме пообедать. Через пару минут он появился на пороге – невысокий, но коренастый, в клетчатой рубахе-ковбойке, стянутой узлом на животе. Широко и косолапо шагая, заторопился к машине. Мать, семеня, провожала его, продолжая начатый ещё в доме разговор:
– Феденька, сынок, ты уж мне ставеньки новые справь…
Ставни, деревянные, часто – с прихотливыми резными деталями, закрывающиеся на железный шкворень, проходящий сквозь стену дома, были обычной, но в те годы уже безнадёжно устаревшей деталью копайской архитектуры. Висели они повсюду больше для красоты и редко кто уже закрывал их на ночь, как это положено. Поэтому мы, услышав этот любопытный разговор, навострили уши.
– Мама, ну какие ставеньки? – недовольно обернулся к ней сын. – Вон, Галка тебе какие портьеры сшила богатые! А тюль! Ставни – это ж пережиток старорежимный, ну, право слово!
– Сынок, так ставеньки завсегда на ночь прикрывали…
– Маманя, да ты чего, боишься, что залезет к тебе кто? – хохотнул дядя Федя. – Так я тебе решётки поставлю! У нас сварной Михалыч такие решётки варит из арматуры или катанки – красота! Хошь – солнце тебе смоздрячит, хошь – звёзды…
– Господь с тобой, Федя, куда ж я с решётками-то, как в тюрьме… Мне бы ставеньки… – не унималась мать.
– Ладно, мам, подумаю. На той неделе на грузовик меня сажают – лес возить на лесоторговую базу, авось, разживусь доской…
Последние слова дядя Федя крикнул ей уже сквозь надсадный рёв движка своего самосвала и лихо вырулив на улицу, попылил в сторону трассы. Баба Нюра постояла ещё рядом с крыльцом, повернулась к нам, вальяжно рассевшимся на травке возле колонки, спиной, и украдкой сделала какое-то движение. Мы знали, что она перекрестила удаляющуюся машину сына, как делала всегда, но почему-то этого стыдилась. Потом вздохнула, виновато улыбнулась нам, и вошла в дом, пропустив вперёд облезлую и старую свою кошку Мурку…
…В маленьком пыльном Акмолинске все друг друга знают. Ну, может не по именам, но в лицо или по профессии. «Водовоз со Слободки», «секретарша исполкомовская», «бухгалтер «Зелёных рядов»», «золотаря копайского жена» – так акмолинцы идентифицировали друг друга в очереди в магазине, в кино «Родина» на вечернем сеансе, на приёме у врача. И только уже ближе к месту работы или жилья всплывали имена «Сан Саныч», «Людка Инжеватова», «Митрич», «Матрёна». Анютину семью знали по… коню – были они «колчаковы хозяева». Старый отцовский мерин по кличке Колчак, известный всему Казачьему Копаю и всему городу вечно дремал на лужайке перед домом, печально что-то пережёвывая, лениво встряхивая жёлто-белёсую гриву и подставляя солнышку прогнувшуюся пот тяжестью лет спину. Отец, Никодим Петрович, работавший на заводе токарем, запрягал его время от времени в такую же старую телегу для подработки частным извозом – перевезти кому-нибудь домашний скарб или дрова, а также возил сено с покосов у речки Солёная Балка для собственной коровы. Сено косили обычно вместе с соседями, семьёй сослуживца Никодима Петровича по Гражданской – Галактионовыми. У Галактионовых был сын Сашка, с которым Анютка дружила с раннего детства. Вместе с мальчишками и девчонками с последнего отрезка их крайней в Копае улицы они бегали купаться на Ишим, гонялись в салочки, пролезали без билета в кино. А однажды обнаружили себя не детьми уже, а девушкой и парнем. И стала у них любовь – а как же иначе? И весна стояла ранняя и тёплая, и гуляли они под цветущими ранетками, осыпавшими влажную землю белыми лепестками, и воображали свою будущую жизнь. Сашка уже работал, возвращался поздно и вызывал Анютку из спящего дома условленным стуком в закрытые ставни – «тук-тук – тук-тук». Она тут же выпархивала на крыльцо, хотя мать охала, а отец недовольно кряхтел. Осенью Сашку забрали в армию. Пока его не было, Аня закончила школу, стала работать. Письма летели в военную часть далько-далеко, на Дальний Восток, и оттуда – в степной Акмолинск. Ранним утром почтальон засовывал их в щель между ставнями – почтовые ящики были ещё редкостью. Потом всё завертелось быстро, как в волшебном калейдоскопе: вот повзрослевший и возмужавший Александр в гимнастёрке с петлицами танкиста спрыгнул на акмолинский перрон – прямо в анюткины объятия; вот заплясала их свадьба – гулял почти весь Копай и старый казак, одноногий дед Лавруша рвал гармошку и пристукивал своим деревянным протезом; вот родился их первенец, Фёдор, Феденька, Федюшка… И пришло лето – последнее их лето. Дожди прошли хорошие, и Никодим Петрович налаживал Колчака с телегой на покос, когда в репродукторах ожило и тяжело заворочалось слово «война».
Сашу призвали почти сразу – опытный тракторист и танкист, он готов был идти и добровольцем. Уходя рано утром, строго-настрого запретил Анне провожать себя – она сидела у федькиной кроватки, покачивая её и роняя слёзы на детское одеялко. Он прошёл мимо окон, ещё закрытых ставнями, и на прощанье постучал в них привычным «тук-тук – тук-тук»… Больше они не виделись. В том же сорок первом Саша пропал без вести где-то на Украине. Сосед Генка, вернувшийся инвалидом, и воевавший в тех же местах, говорил, что слыхал от танкистов – последний раз Сашкин Т-26 видели горящим, но всё ещё стреляющим… Сначала ей показалось, что жить дальше нельзя. Невозможно. Руки опускались, на пол валилась посуда, перед глазами плыли чёрные круги… Но копошился подрастающий Федя, по утрам заходили подружки, чтобы вместе идти на работу, отец с Галактионовым оббивали пороги военкомата, требуя взять их, героев Гражданской, на фронт, а больная мать с трудом справлялась с хозяйством. Через год пришли похоронки на двух её братьев – почти одновременно...
Она стала жить дальше. После войны вышла замуж за Генку. Он от ран так и не оправился, работать не мог, торговал на базаре семечками, умер рано, совместных детей они не прижили. Федьку поднимала сама, сама схоронила родителей, сама чинила отцовский дом. Даже на Колчаке ещё поездить успела – лошадиный бог даровал ему большую жизнь, прежде чем однажды он лёг на свою любимую лужайку и больше не встал. Ставеньки, некогда выструганные ещё дедом из дерева, добытого из разобранной акмолинской деревянной крепости, Нюра каждый год красила, нарядно: то красной и синей краской, то белой и голубой. Глазками маленьких световых окошек в виде сердечек смотрели они на улицу, колонку, соседские дома. Но с годами всё же покосились, обвисли на петлях, перестали закрываться…
В середине лета мы собрались в поход на великах. Экипировались долго и обстоятельно: набивали рюкзаки консервами, ветровками, складными ножами и фонариками. Тронулись в путь чуть свет, весь наш двор и весь Казачий Копай ещё спали. Едва выехали на улицу, как Серёга Загнутый спохватился: – А вода?! Воды-то кто-нибудь взял?! И то правда – ехать мы предполагали далеко, а в засушливых наших степях взять её не откуда – даже озёра у нас солёные. Выяснилось, что никто набрать воды не додумался впопыхах, хотя фляги многие прихватили. Завернули к колонке. И уже издалека увидели новые ставни на окнах у Бабы Нюры – светлые, из широкой доски-щелёвки, крытые олифой, с красными большими накладными петлями.
Запах олифы доносился до нас, пока мы набирали воду. Видно, дядя Федя совсем недавно сделал матери новые ставни. А баба Нюра дремала одна в своём доме и улыбалась. В её счастливом сне кто-то стучал в ставеньки: «тук-тук – тук-тук».