Всегда с осторожностью и некоторым недоверием относился к авторам, у которых за спиной филологическое образование, причём не поверхностное, когда схвачена и законсервирована в сознании ботва из набора правил, а вот именно глубокое – с проникновением до сердцевины корневища. Казалось, что каким бы гибким ни был ум, но он, так или иначе, притупляет инстинкты и ограничивает пространство для полёта души – две составляющие, из которых складывается сущность лирических стихов. Классические формулы, доставшиеся нам от пушкинского кокетства да растиражированные с молоком серебряного века: «Поэзия должна быть глуповата…» и «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю…», перестают работать, а вслед за этим стихотворные тексты будто перестают служить отдохновением от суетности бытия. Не сказать, что становятся плохими, но явно ведь – стоящими на искусственных подпорках. Поэзия и филология – разные материи, одна из которых создаёт правила (поэзия), а вторая всего лишь изучает их (филология). Они ходят рука об руку, но подменить друг друга никогда не смогут.
Пожалуй, Юрий Казарин – один из немногих современных авторов, кто смог пошатнуть мои взгляды, дать им новую амплитуду, добавив третью составляющую к пониманию природы поэзии. И дело не в том, что я повзрослел и начал воспринимать окружающий мир через призму жизненного опыта. Совсем нет. Не повзрослел и не начал. Дело вообще не во мне. Просто (ах, это слово «просто», которое всюду лезет, будто дыры затыкает, но ведь совсем «не просто»!) в поэтике Юрия Казарина органично соединяются три звена, которые представляют собой неразрывную цепь: научные знания – для более лёгкого восприятия назовём их словом «ум», инстинкт и душа. Не правда ли, схоже с триединством, отражающим христианское учение о трёх Лицах единого по существу Бога, где Отец – это ум (голова), Сын – это инстинкт (чрево) и Святой дух – душа (грудь)? Звенья равносочетаются, и ни одно из них не превалирует над другими. В этом и есть, как мне кажется, то, что мы называем гармонией.
С такой позиции интересно перечитать стихотворение «Чтобы вырезать дудку…». В книге «Имя травы» оно идёт в самом начале – третьим по счёту, и невзыскательному читателю может показаться проходным, малосущественным, поскольку уж больно простецкое, небольшое, без налёта велеречивой мудрости. Однако мне видится в нём сама суть казаринской поэтики (сродни манифесту), её сложная природа, пытающаяся прикрыться лёгкостью и непредвзятостью. Позволю себе процитировать стихотворение целиком:
Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,
нужен мальчик-заика и ножик,
и река, и чтоб небо щипало в носу,
и пыхтел под рябинами ёжик.
Скоро дождик равнине вернёт высоту,
в одуванчике высохнет ватка.
После ивовой дудочки горько во рту,
после ивовой музыки сладко.
Очевидна отсылка к самоидентификации Сергея Есенина, который называл себя «божьей дудкой», настаивая на том, что одарённость даётся свыше и всякое искусственное наполнение автора – знаниями или же чем-то ещё – как бы противоречит основам «божьего замысла». Оставим рассуждения о кокетстве Есенина так же, как не акцентировались ранее на кокетстве Пушкина, цитируя его сентенции о том, какой должна быть поэзия и о том, какую русскую речь он любит. Всё-таки авторы частенько допридумывают себя. Уж таково свойство характера. Вернёмся к Юрию Казарину.
Он оспаривает высказывание Есенина, отделяя автора от той самой пресловутой «божьей дудки», притом утверждает, что дудку можно вырезать – для этого нужен лишь мальчик-заика и ножик, плюс речка, ветер, ёжик, в данном контексте символизирующие окружающее пространство, скажем так, землю, на которой стоит мальчик-заика, ну, или, если сказать с чрезмерным пафосом, то почву, на которой произрастает его личность. С ножиком мне сразу стало понятно, что Казарин имеет в виду инструментарий (ум, острый как ножик) – владение ремеслом. А вот мальчик-заика долго вводил меня в ступор. Почему именно заика? Пришлось прошерстить множество интервью, пока не натолкнулся на рассказ Юрия Казарина о том, как начинались в нём стихи: в детстве, страдая от заикания, непроизвольно рифмовал, придавая словам напевность. Известно ведь, что подобные занятия сглаживают недуг, дают возможность выровнять речь, научиться правильно дышать. Сработал инстинкт – инстинкт выживания, став неотъемлемой частью казаринской поэтики. Последнее, заключительное звено – музыка, которую мы слышим. Душа.
Душа хотела стать звездой, а стала болью,
в которую вошла, как музыка в язык.
Такова казаринская «дудка», которая не может существовать отдельно от малька-заики, ножика и выдуваемой из неё музыки. Пусть при разборе на составляющие она выглядит узнаваемо «человечьей». Но ведь именно это неожиданно возвышает её и ставит вровень с «божьей».
В продолжении разговора стоит отметить богоборческие мотивы книги «Имя травы». Не столь агрессивные, выражающиеся в желании радикально изменить созданный за «одну неделю» мир, сколь наивные, идущие от стремления потягаться с Богом, пободаться с Ним, вплоть до: «Упираясь лбом в звезду, чувствую, как тесно Богу…»
Бога в книге действительно много. Он присутствует даже там, где напрямую не назван. Место действия книги – по большей части деревня («Живу в деревне – прямо в небе…»), где сосуществуют два основных персонажа – Юрий Казарин и Бог, как протагонист с антагонистом (порядок случаен).
Автор, будто продолжает мысль Бродского («В деревне Бог живёт не по углам…»), несмотря на то, что находится в явной эстетической конфронтации с ним. Все остальные персонажи – массовка, придающая объём и расширяющая содержание. Не обошлось без ангелов, которые уже стали неотъемлемой частью поэтики уральской школы, к слову сказать, с подачи самого Юрия Казарина.
Сивый, больной, поддатый,
жизни на три копейки —
вот деревенский Данте
в валенках, в телогрейке,
в думах, в своей простуде,
вечно в обнимку с твердью:
ангелы — это люди,
переболевшие смертью.
Подумалось, что Юрий Казарин – это такой чисто уральский архетип человека (первообраз уральского автора), который по-горьковски сам себя создаёт, себя и дар в себе, сродни тому, как Данила-мастер из бажовской сказки обрабатывал камень, пытаясь достичь совершенства. Но чем виртуознее он становится, тем больше возникает недовольства собой, потому что «не истина печальна, а приближенье к ней». Между строк то и дело читается: вот я уже человек, но я ещё не сверхчеловек, вот я, как Данте, но я ещё не Данте, вот я потеснил Бога, но я ещё не Бог. А если и бог, то всё равно – лишь с маленькой буквы:
Имя травы — разрыв.
Спишь, бескозыркой лицо накрыв.
Это последний в себя заплыв.
(…)
Имя травы — разрыв.
Руки от глины едва отмыв,
бог засыпает — ни мёртв, ни жив…
Этакое постницшеанство. Казарин как бы высвобождается от навязанных социальных установок и бытовых переживаний, переводит проблемы существования в экзистенциальную плоскость и работает с потенциалом своей личности, реализовывая собственный проект и взяв на себя ответственность за свободу выбора. Таким образом, истинно человеческое у него максимально сближается со сверхчеловеческим. В заключении стоит обратить читательское внимание на то, что в оформлении обложки использован фрагмент картины Михаила Врубеля «Демон сидящий». Ещё одно, в общем-то, значимое дополнение к сказанному мной о книге Юрия Казарина «Имя травы». Но всё это пустая болтовня, потому что первично всё-таки только то, что «дудка» вырезана, и каменный цветок у Данилы-мастера – получается.