– Евгений Германович, расскажите, как вы вошли в литературу занимаясь научной деятельностью в Пушкинском доме Российской академии наук?
– Писательство и наука - разные вещи. Наука апеллирует к разуму. Она занимается вещами реальными. Писатель пытается дать ответ на вопросы, зачем мы живем, в чем смысл существования. Наука, в строгом смысле, на эти вопросы не отвечает. Она объясняет только один какой-то этап. Но не отвечает, почему он возник, зачем он возник. Жизнь есть познание окружающей действительности и себя.
Я вдруг стал чувствовать, что есть еще вещи, которые не укладываются в древнерусские тексты. Исследование текстов и научная работа — это не вся моя жизнь, не весь мой опыт. Не все, что я чувствую, можно выразить в научных категориях. В писательство человек приходит по разным причинам. Ведь вся наша жизнь и есть самовыражение. В этом нет ничего плохого. Только есть разница между самовыражением и самоутверждением. Мне повезло, что в жизни мне не надо было утверждаться как писателю. У меня был социальный статус.
Для писательства должен быть глубокий и серьезный повод. Пока все в порядке — молчи. Писать надо тогда, когда ты чувствуешь, что тебе есть что сказать. Тем более, что писательство денег почти не дает. Та литература, которую я имею в виду, не дает доходов в любой стране. Это обеспечивает искренность. Это раскрепощает и освобождает.
– Каким, на ваш взгляд, сегодня является современный читатель?
– Для меня ключевым является вопрос Умберто Эко: «Кто такой идеальный читатель?». Нужно писать для читателя реального. В этом смысле история «Лавра» была поучительна. Писал его для себя или узкого круга, с кем общаюсь. Не испытывал больших надежд, что это будет востребовано. Когда написал роман, началась неожиданная для меня судьба романа. Я понял, что не нужно недооценивать своего читателя. Существуют разные уровни прочтения текста. Роман «Лавр» по структуре древнерусское житие. Это авангардный роман. В нем сложились отношения древности и современности.
Меня поразило вот что: каких только писем и отзывов я не получал! Писали больные из больниц, иностранцы, настоятель монастыря на Волге. Отвечаю: моим адресатом был идеальный читатель. Ведь я писал самым честным образом, честным по отношению к самому себе. Если ты последователен, то имеешь шанс на успех. Читатель лучше и умнее тебя.
– А насколько оправдано в романе «Лавр» использование церковно-славянского языка?
– На своей работе в Пушкинском доме я проникся интонациями древнерусских текстов. Я колебался. Самый умный совет дала жена: кто как не ты может написать на церковно-славянском. Это было сальто-мортале. Опасный ход был. Проблем куча, и первая - сложность для переводчика.
Я дерзнул показать красоту русского языка во всех его лексических пластах — от древнерусского до современного. Во всяком смешении надо соблюдать пропорции. Мне кажется, что соблюдено правильно. Использование церковно-славянского и древнерусского языков было оправдано, ведь они адаптированы мной для современного читателя. Такая была художественная задача.
Философия романа состоит в том, что времени — нет. Оно дано нам для того, чтобы было легче. Время — это последовательность событий. А я художественный образ отсутствия времени дал.
– А как вы относитесь к языку церковных служб.
– Я ждал, не без трепета, как к роману отнесется церковь. Оценка, в общем, хорошая.
По поводу языка церковных служб отвечу, как говорил Д.С. Лихачев: он был против перевода их на русский язык. Я к его ответу присоединяюсь. Он говорил, что церковно-славянский язык богослужений – это как езда на велосипеде: потрать 3-4 дня и будешь ездить. И потом всю жизнь будешь понимать эту службу.
Если человек внутри себя склонен следовать Богу, он не пожалеет потраченного времени. Это язык удивительно красивый. Я призываю понять, что в каждом языке заключается свой особый мир, который не всегда можно перевести на современный русский. Церковная служба – это единственная нить, которая связывает нас с древностью.