Как делать запутки, мне показала Ксюша — последний человек, которого я могла бы назвать близким, за всю жизнь. Мы сидели на чердаке под отстукивающим монотонную мелодию дождём, и она шептала, щекоча мою щёку косами:
— Верёвочка, всё, что найдёшь в карманах, и что-нибудь живое, — между её смуглыми пальцами, как по волшебству, возникла паутинка, в которой барахталась уховёртка, крутились пара обломанных зубчиков расчёски и одна из красных бусин от резинки для волос. — Я это где-то прочитала.
На чердаке пахло влажной пылью и немного — палёным пластиком; вечерело медленно, не спеша, и мы зажгли потрескивающие свечи, за что я потом крепко получила от бабушки.
Без всяких волшебных запуток мы знали, что встретимся на пороге Мечки — она подавала на педиатрию, я — на психосоц. Мы сидели в очереди, каждая со своими пяльцами, она вышивала петуха в подсолнухах, а я по старой привычке оплетала свои паутиной из ниток. Нанизывала бусины, вплетала свои и её волосы, черенки вишни, которую мы с ней ели на крыльце университета, оторванную от стула щепочку, голубиное перо с асфальта. С кафедры гигиены меня бы выгнали, не забыв продезинфицировать.
— Всё будет в порядке, — шепчет Ксюша, и я улыбаюсь и оплетаю её волоском все пяльцы — настолько он длинный.
Насчёт нас добродушно подшучивали, но всегда — беззлобно. Я была той странноватой, которая плетёт ловцы снов (‘надо думать — с такой нагрузкой сон только ловить и остаётся’), Ксюша была мне под стать — похожая на смуглую русалку, с рассеянной и мечтательной улыбкой, всегда ждущая только лучшего и верящая в добро. Мы были друг у друга, и никто к нам больше не лез.
До поры до времени.
Мы жили вчетвером, и парочка абсолютно не похожих сестёр — наши соседки — частенько собирали у себя знакомых и приятелей. Выспаться в такие ночи было абсолютно невозможно, оставалось только молиться, когда же они наконец уснут — и именно тогда я впервые уловила чужой сон; в том ли было дело, что тот парень был пьян, или в том, насколько близко он уснул, но я явно поймала его сон. Отвратительная и низменная фантазия — он мечтал о сексе, со всеми нами четырьмя по очереди, потом одновременно, потом… я перевернулась на другой бок, потянулась за нитками и начала плести паутину вокруг своей кровати. Огрызок яблока. Старый перетёршийся проводок. Ксюшина — я обрезала волосы ещё на первом курсе — пёстрая резинка. Пара перьев из подушки. Мерзкий образ стал слабее, гораздо слабее, и я выдохнула и уснула.
Я спала так крепко, что проснулась только тогда, когда приехала полиция. Парень не выдержал своих влажных снов и решил полезть на Ксюшу, а когда та начала вырываться — придушил её, чтобы не кричала.
Я плохо помню, что было дальше. Неотвязная мысль о своей вине — неумолчная, незаглушимая, невыносимо болезненная — вела к следующей: огромная запутка с петлёй посередине, живым (но ненадолго) элементом которой стану я. Чтобы заглушить эти мысли, я плела. Плела, стёсывая бечёвкой пальцы в кровь. Плела, не думая ни о чём, кроме паутины.
Сестрички куда-то делись после той ночи, и меня не очень интересовало, куда — хотя, возможно, я единственная это знала. Я не помнила. Для меня имела значение только паутина. Иногда дверь комнаты открывалась, и по переплетениям ходили волны, и отдалённые голоса становились ещё глуше. Кажется, со мной просто примирились — как и с тем, что одна из комнат общежития эксплуатации не подлежит.
Но иногда студентики приходили ко мне. Не в комнату, а ко мне — я просыпалась от того, что мой плетёный гамак покачивался, и если они справлялись с лабиринтом, если не разворачивались и не бежали в ужасе на полпути, я открывала глаза — сперва свою новую пару, потом человеческие; смотрела на робкого подростка перед собой, на человека, которому настолько нужна помощь, что он обратился ко мне, открывала рот и говорила:
— Если ты здесь, то ты знаешь. Верёвочка, всё, что найдёшь в карманах, и что-нибудь живое, — тянула за канат одной из рук, чтобы закрыть дверь, и в глубине лабиринта что-то монотонно и тихо постукивало.
Как капли по крыше чердака.