— Вон тот полароид. И плёнку к нему, — я указываю на полку за спиной продавщицы. Она хмыкает, разворачивается — я успеваю полюбоваться узкой спиной и тонкой талией — и со стуком ставит передо мной коробку.
— Две пятьсот.
— Не так скоро. Сперва проверю — он же бэушный, верно?
Я достаю фотоаппарат, навожу на продавщицу и щёлкаю затвором. Она недовольно морщится и отворачивается.
Снимок выезжает мне прямо в руки, и я хмурюсь.
— Некачественная плёнка, — я машу кусочком бумаги, — на лице у вас артефакт, а за окном белая дыра. Он не должен так засвечивать.
— Первые кадры бывают с артефактами, — отвечает она, не поворачиваясь, — и в следующий раз спрашивайте, прежде чем фотографировать кого-то.
Я навожусь на её спину и щёлкаю ещё раз. На этот раз фотокарточка проявляется дольше, и я внимательно рассматриваю предыдущий снимок. Очень внимательно.
— Эй, повернитесь!
— А вы опять будете снимать меня без спросу?
— Да нет же. У вас на лице… это родимое пятно, что ли? Потому что это точно не брак плёнки.
Она смотрит на меня вполоборота. Тонкое лицо расчерчено тенью от непослушных кудряшек, но ни родинок, ни пятен — чистая розоватая кожа.
— Ого, а когда этот парень успел зайти? — я подношу второй снимок к глазам. На нём — мужской силуэт, кожаная куртка плотно охватывает плечи. Он размыт; видимо, прошёл между мной и прилавком в момент, когда я смотрел в камеру. Размахивающие руки отрисовались плетьми.
— Какой ещё парень?
Я не отвечаю. Я смотрю на первый снимок. Это совершенно точно не артефакт, и не родимое пятно, и не грязь. Это кровоподтёк.
— Эй, вы вообще в порядке? — Подпиленные ноготки нервно постукивают по прилавку. — Нас тут только двое, и это всё больше меня напрягает.
А засвеченное пятно за окном… Я пришёл из июньской жары и цветущего буйства, но готов поклясться, что это снег.
Её рука со вдовьим колечком тянется через прилавок и выхватывает второй снимок у меня из рук, и аккуратно накрашенные губы складываются в идеальное ‘О’. И именно в этот момент я фотографирую в третий раз.
Парень с руками-плетьми никуда не делся, только теперь он не размахивает, а замахивается, и ужас на лице продавщицы — всё столь же неподдельный.
Она зажимает рот, размазывая кроваво-алую помаду, и на четвёртом снимке её лицо в кроваво-алых подтёках, как и его руки.
— Прекрати! — она тянется куда-то за прилавок, рука покрыта красным, неудивительно — пятый кадр показывает, как она хватает осколок разбитой витрины. Я делаю шестой кадр и опускаю фотоаппарат. Не хочу смотреть на снимок, но краем глаза отмечаю: на него будто ушла половина помады.
Продавщица смотрит на меня поверх алого пятна, в которое превратился её рот. Вытирает лицо левой рукой со вдовьим колечком. Траур она, как я рассеянно отмечаю, не носит.
— Дайте другую плёнку, пожалуйста, — говорю я ей, отсчитывая деньги.
— Держите. За счёт заведения.
Она криво улыбается, блеснув белыми зубами, и отсчитывает сдачу, оставляя на купюрах алые пятна.