Автор текста: Владимир Коковцов
Место издания: М.: Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына: Русский путь, 2011. С. 27 - 34
MoReBo публикует отрывок из книги мемуаров Владимира Николаевича Коковцова (1853–1943) — одного из крупнейших государственных деятелей России рубежа XIX–XX вв. Предлагаемые к публикации воспоминания повествуют о детстве и юношеских годах, проведенных в Императорском Александровском лицее. Их рукопись в составе собрания документов Ассоциации бывших воспитанников Императорского Александровского лицея хранится теперь в Королевском музее армии в Брюсселе.Книга издательства "Русский путь" датирована 2011 годом, но вышла она только что.
На собрании бывших лицеистов в Париже, в годовщину основания Лицея 19/Х–1/ХI 1934 г., поднят был вопрос о желательности собрать воспоминания всех, кто хотел бы припомнить свои лицейские годы и оставить свои наброски для той поры, когда кто-нибудь вздумает когда-либо привести их в порядок и воспользоваться ими для включения их в историю Императорского Александровского лицея.
Среди собравшихся за традиционным обедом высказана была с большим единодушием уверенность в том, что такая история будет написана, потому что в судьбах нашей родины 106-летний период существования Лицея с 19 октября 1811 года до злополучных мартовских дней 1917 года не может быть вычеркнут из истории России XIX века и должен найти свое место в правдивой повести о «земли родной минувшей судьбе».
Ко мне, как предпоследнему из оставшихся еще в живых старых лицеистов, вступивших в его стены еще в 60-х годах, тотчас после того, что Лицей справил свой 50-летний юбилей, и еще того более как к одному из них, кто принимал и личное участие в судьбах Лицея последней четверти века его существования, были обращены настойчивые просьбы о том, чтобы я дал и мои записи о моих годах, проведенных в Лицее.
Я обещал сделать все мне доступное, среди трудных и сложных условий моей жизни в изгнании, чтобы исполнить это обещание.
И я исполняю его, несмотря на то, что я ясно вижу, что настоящей пользы от моих набросков произойти не может и они не в состоянии осветить сколько-нибудь ярким светом той далекой поры, которой я остаюсь теперь единственным и, во всяком случае, предпоследним свидетелем. Объяснений этому много, укажу на главные из них.
Я никогда не вел моих записей не только за мои лицейские годы, но и во всю мою последующую жизнь. Только за годы 1904–1918 я делал на обложках ежедневного календаря простые отметки событий, имен и отдельных эпизодов и заносил на листки торопливые записи тех из них, которые мне казались достойными сохранения их в правдивом пересказе. Они помогли мне потом, уже после моего увольнения в 1914 г. от активной службы и даже, в большей их части, в изгнании написать и издать в 1932 году мои воспоминания под заглавием «Из моего прошлого». Поэтому мои лицейские годы, которые протекли со времени моего выхода из Лицея в декабре 1879 г. уже почти 65 лет до наших дней, как-то особенно далеко ушли из моей памяти и подернулись слишком густою дымкою, заслоненные разнообразными впечатлениями последующих лет, полных немалых переживаний, а за длинный ряд лет— и большого нервного напряжения, тревог и испытаний.
При этих условиях у меня появилось какое-то особенное недоверие к моей памяти, которая в общем до самого последнего времени отличалась большою свежестью на все то, что было так давно, и я не раз думал просто отказаться от данного мною обещания и откровенно сознаться перед моими товарищами о причинах такого моего решения.
Затем, раздумывая над прошлым, я стал мало-помалу связывать в моей памяти мои лицейские годы с незабвенною порою ранней моей жизни в моей семье и в этой связи я нашел как-то незаметно какой-то ранее не приходивший мне на память ключ, который отворил мне, в моих воспоминаниях, двери в далекое теперь прошлое и дал мне доступ в мои лицейские годы. Они стали постепенно выступать из тени, казалось, забытого времени, все ярче и ярче, освежая в памяти самую дорогую и ничем незаменимую пору моего счастливого раннего детства, и привели меня к моему поступлению в Лицей, а потом, незаметно, и во многое, что связалось в памяти с лицейскою порою. Я скажу в пояснение этого явления, которое может показаться странным или даже, может быть, просто искусственным, что мое раннее детство никогда не выходило из моей памяти. Оно положило твердую, неизгладимую основу всей жизни моей семьи, дружной, сплоченной, пережившей все многочисленные изменения, ниспосланные судьбою и дошедшей сохраненной в моей памяти до настоящих дней.
К ней, к этой простой деревенской жизни, под покровом нежно любимых отца и матери, которых мы— нас оставалось, живых, восемь человек— чтили и любили как-то просто, инстинктивно, без слов и каких-либо наставлений— да их некому было и давать нам,— а только потому, что не любить и не почитать их никому из нас не приходило в голову, даже когда мы вошли в сознательные годы.— Мы постоянно возвращались в наших взаимных отношениях, в наших общих воспоминаниях, разговорах и письмах только к этим годам, и в этом возврате наше детство сохранило для нас всю свою свежесть и устояло от опасности быть забытым в последующие годы.
Даже сейчас, разбросанные в изгнании, зная, что мы никогда более не увидим друг друга, мы, в сношениях с обрывками нашей семьи, томящимися в России, говорим не о том, что переживаем теперь, а о нашей былой общей жизни, припоминаем тех, кто уже ушел из жизни, припоминаем и отдельные события, связывающие нас с ними, и, таким образом, освежаем в нашей памяти и сейчас те минуты, которые были для нас самыми дорогими 3/4 века тому назад. И вот благодаря этому немеркнущему огоньку давней нашей семейной жизни незаметно стала оживать и выходить, казалось мне, из непроницаемого мрака и моя лицейская, столь далекая жизнь, и мало-помалу стали оживать и отдельные образы и впечатления, о которых дала мне толчок вспомнить— все тоже моя жизнь в семье— мое счастливое раннее детство. Естественно поэтому, что, решившись поверить бумаге полузабытые, казалось сначала, обрывки далекого прошлого, я должен сказать несколько вводных слов об этой моей жизни в семье, в эту пору моего самого раннего детства.
Они объясняют многое и из моей лицейской жизни, и, пожалуй, без них было бы мало понятно и то, что потом наложило на нас свой определенный отпечаток.
* * *
То, что я скажу из моей жизни до поступления в Лицей, основано не на каких-либо записях, семейных воспоминаниях, а просто на том, что сохранилось в памяти, на личных впечатлениях детства, освещенных взаимным тесным общением нас, детей, между собою и в юную, и в зрелую нашу пору, нашими посещениями родного гнезда, пока последующие условия жизни многих из нас не положили им неумолимого предела, и, в особенности, довольно редким в жизни стремлением многочисленной семьи сохранить это гнездо в одних руках, вне всяких писанных норм и соглашений, а [лишь] одним желанием не разрушить того, что было создано, обжито и устроено трудом целых поколений за три века.
И эта цель была достигнута вплоть до самого большевистского переворота, который вырвал это гнездо из рук нашего рода в лице юного сына моего старшего брата и моего крестника, которому пришлось бежать не от расправы своих крестьян, а от нашествия орды, высланной властью отбирать земли и усадьбы крупных помещиков.
Теперь этого гнезда более нет. Усадьба сожжена или сгорела от неумелого хозяйничанья еще до наступления колхозной поры, а великолепный каменный храм, освященный в год моего поступления в гимназию, в 1863 году, разобран на кирпич; склеп под ним, где похоронено много поколений бывших владельцев имения, засыпан, и что заменило теперь милую вотчину крупного северного помещика, я не знаю.