На фото - мой монастырь. Далее - один из лучших текстов, что я написала.
Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный
Решал всё тот же я — мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный и туманный,
Вошел тот джентльмен. За ним — лохматый пес.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, со:р».
«Но в старости — возврат и юности, и жара...» -
Так начал я... но он настойчиво прервал:
«Она — всё та ж: Линор безумного Эдгара.
Возврата нет. — Еще? Теперь я всё сказал».
И странно: жизнь была — восторгом, бурей, адом,
А здесь — в вечерний час — с чужим наедине -
Под этим деловым, давно спокойным взглядом,
Представилась она гораздо проще мне...
Тот джентльмен ушел. Но пес со мной бессменно.
В час горький на меня уставит добрый взор,
И лапу жесткую положит на колено,
Как будто говорит: Пора смириться, со:р.
Александр Блок
Вернувшись из монастыря, я впала в отчаяние. Я была так рада вернуться, но, проснувшись утром в своей постели, поняла, что обессилена, и снова и снова вспоминала о произошедшем. После заснула тяжелым сном и видела сны, которые не хочу видеть. В тот день я не стала читать Евангелие, и на следующий день. Но сегодня нашла силы открыть Книгу. Поднимайся, падший воин, - вспоминаются мне слова Боба Марли, я часто слышу их в своей голове. Сейчас я в Летнем Саду, в небе клубятся жемчужные и серые облака, через время будет гроза. В монастыре я сделала следующие записи:
Какое это странное чувство - оно не оставляет меня. Я слышу голос инокини Татьяны, который доносится из галереи, она разговаривает с незнакомой женщиной, а я снова сижу в часовне [вставка: по ошибке я так называла маленький Храм]. Приехала вчера к вечерней Службе.
Внезапно зашла Игуменья Илариона в сопровождении послушницы, она давала ей распоряжения, так как скоро Святейший Патриарх приедет к нам в монастырь. Я встала и поклонилась ей. И отправилась полировать вазы, чем занималась полдня сегодня. Здесь так быстро течет время, и вот уже пора идти пить чай, а после чая - Богослужение. Тихий солнечный день, в монастыре мало приезжих и распустилось много цветов, потому что, пока меня здесь не было, три недели, стояла жара.
За окнами уже темно. Синее небо и убывающая, но еще почти что круглая луна. Прошел еще день, сегодня среда, а я приехала в понедельник, но уже устала, будто прошел год. Вчера вечером мне было так печально, и такая злоба мешала заснуть, что я даже думала уехать из монастыря, но знала, что Литургия утром все изменит, и, после того как подойду к Кресту, уже не захочу покидать монастырь: так и случилось. Сегодня весь день Игуменьи нет. Злоба охватила меня прежде всего из-за разговора с женщиной, которая прошлым летом была здесь, я о ней все это время вспоминала, а когда увидела - обрадовалась, и обрадовалась зря. Нужно было тогда понять, что она мне враг, а не друг, но она притворялась моим сторонником, и я ей верила. Когда она увидела меня теперь, то испугалась. Еще она сказала, что весной гуляла в центре города и видела, как я иду из Храма (в длинной черной юбке и красивом платке), она сказала: "я подумала - надо же как человек изменился". А я ответила: "всего лишь одежда поменялась, вот и все".
Я должна идти спать. Нужно поговорить с Игуменьей. Кажется, она была недовольна моим молчанием при встрече (я встретила ее сразу, как зашла в ворота). Я попрошу у нее устав о поклонах (моя хромая монахиня говорила попросить) и скажу, что Настоятель такого-то Собора передавал ей поклон.
Я должна написать о красоте. Вчера вечером и сегодня утром Престол в Алтаре был украшен красной тканью. И я знаю, что я тоже часть этой красоты. Но как это возможно?
И в первый вечер Службу вел Священник, с которым в прошлом месяце говорила на Исповеди, но больше его не видела. Завтра снова буду служить в Храме. А сегодня посуду мыла.
Середина дня, я в Храме. Сегодня Престол был украшен светло-голубой тканью. Сегодня совсем молодой Священник читал про Марию, которая оставила сестру готовить праздник, а сама сидела у ног Христа и слушала. Вчера очень мрачный Священник читал: "возненавидели меня напрасно". А еще на день раньше тоже молодой и по-детски печальный Священник прочитал притчу о братьях, которых отец просил работать в винограднике. И один сказал: не хочу. Но позже раскаялся и пошел. Буду ли я когда-то собирать виноград в чудесном саду Отца моего? Приходят люди, и я подвожу их к мощам Святых, и рассказываю истории, и они странно смотрят на меня, а дети, у которых я спрашиваю имена, глядят мне в глаза так, будто видят что-то невероятное и пугающее.
Наступил вечер. Сегодня в Храме я мыла стены, а потом послушница Евгения попросила меня помочь ей перенести стулья, и я согласилась, а потом на вечерней Службе почувствовала, что близка к краю и ушла лежать в келью, и даже плакала. За час без движения мне стало так хорошо, что я уже не вспоминала о произошедшем, но, наверное, все же завтра не встану ко времени, когда открываются двери часовни, и явлюсь только к началу Литургии. Я так люблю это тайное время, когда нет еще никого из посторонних. Только Игуменья, монахини и мы (но лишь некоторые из приезжих встают так рано). И я сажусь на первую скамейку, и никто не осмеливается сесть рядом со мной, потому что я одна исполняю все поясные поклоны и знаю, когда следует знаменоваться крестным знамением без поклона. Я ужасно честолюбивый человек, как выяснилось. Даже послушница Евгения этого не знает. На самом деле, она должна это знать. А мои знания все еще несовершенны, но они близки к совершенству, потому Священники относятся ко мне с таким вниманием, словно каждый мой жест рассказывает о моей жизни, и так и есть.
По ночам наша огромная монастырская собака лает на луну. А мне безумно хочется в город, где шум и огни. Короткое северное лето скоро завершится. Оно окончится наводнением и смертельным ветром, который за ночь сорвет все листья с деревьев. Но прежде будет еще золотая пора, и я буду гулять в парках и вдоль каналов, и мне казаться будет, что кто-то наблюдает за мной. Несомненно, меня стоило бы повесить на дереве. Но я продолжаю жить и вызывать зависть. Я должна рассказать тебе, который все еще следит за мной, о том что нет большей красоты, чем цветы в Алтаре и камни, которыми украшены иконы и сундучки, и свет солнца, который льется из Алтаря во время Литургии, и голос Игуменьи Иларионы, которая поет так, будто завтра покинет меня навсегда.
Воскресный день, половина четвертого. Через два часа уеду из монастыря. Напишу обо всем произошедшем уже в городе. Случилось со мной так много трагического, что был момент, когда пришла мысль уехать без Причастия, на которое я уже получила благословение вечером в субботу. Уехать рано утром и никогда больше не возвращаться. Всю ночь сверкали молнии, а потом хлынул дождь. Сегодня люди смотрят на меня так, словно у меня в руках меч или копье. Сегодня читали: если бы имели веру с горчичное зерно...
В Саду дрожат листья, становится холодно, по Фонтанке проплывают катера. Сперва я должна рассказать о том, как поговорила с Игуменьей. Разговор был о поклонах. И в конце я говорю: можно еще вопрос? А она отвечает: нет, нельзя. Еще она сказала, что здесь нельзя все просчитать, и противопоставила церковные традиции банковской сфере. И я подумала: она совершенно не представляет, кто я. Нет человека более далекого от финансового мира, чем я. Деньги - это то, чего у меня нет. А когда они были, я их не считала. При этом, многие уверены в том, что я настоящая принцесса. Принц и нищий во многом похожи, потому даже Игуменья (уж не говорю о приезжих женщинах) оценивает меня так неверно. Люди друг друга на глаз сортируют, - говорил Князь Мышкин. Внешнее всегда выражает внутреннее, но мало кто способен судить. Что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня? Эти слова Настасьи Филипповны, кажется, выражают меня наилучшим образом. Год назад, когда я не знала о Литургии ничего (только смутные воспоминания детства мучили меня), когда одета была в одежду, которую мне дали в монастыре (и только платок был мой - тот, который я купила, завороженная его красотой, но никто в монастыре не мог оценить совершенства этого платка), тогда многим нравилась мысль, что я сбежала от сутенера. Теперь же приезжие обращаются ко мне с вопросами. При этом, я не ношу черного платка. Я сменила его на шелковый белый с цветами еще весной. И когда, после периода обострения моей болезни, я снова пришла в свой Храм, Священники не знали, что и думать. Вероятно, они не верили черному платку.
Но у меня есть красивая черная юбка и две кофты - черная и темно-зеленая. Я всегда любила черное.
Я была одета в черное, когда пришла на Исповедь в субботу вечером, четыре дня назад. Я подумала: как хорошо, что буду говорить с тем, с кем уже говорила. Но он встретил меня так, будто видит оборотня. Он про генеральную Исповедь стал говорить, и я решила, что он, несомненно, меня обманщицей считает, думает, что у меня есть неофициальный муж, о котором я молчу, или что-то похуже, и тогда я захотела показать ему, кто я такая, и медленно воткнула в себя нож. Он говорит мне: недостаточно глубоко вы воткнули этот нож. А я говорю, поверьте, настолько, насколько считаю нужным. Говорю: "Помните, как начинается Исповедь Ставрогина? В котором не находил удовольствия..." На это он не смог ничего сказать, но хотелось ему еще продолжать разговор, и он сказал: а провернуть этот нож вы не считаете нужным? И я ответила: именно этих слов я ждала и сейчас же проверну его для вашего удовольствия и удовлетворения, чтобы вы не забывали, что вы человек возвышенный.
Затем я сказала: "И еще мне часто кажется, что я не тот человек, который может быть в Церкви." Он ответил: "Когда кажется, креститься надо..."
Утром, когда шла по галерее в часовню, увидела его - он принимал Исповеди. Он выглядел так, будто видел призрак той, которую вчера убил с жестокостью, и теперь не верит, как же это возможно.
Но все это случилось в действительности. И я не боюсь снова встретиться с ним. Только вот плачу по несколько раз в день. Иду по улице, вспоминаю слова того Священника, которого считала братом, и слезы начинают течь. И паломницы монастырские, старые и совсем молодые, посадили бы меня в яму, была бы их воля. Двое из них были бы против, но уступили бы толпе. Но главное, этот Священник сказал бы: я не осуждаю этих женщин, скорее поддерживаю, ведь она опасна, как зверь, да и ей самой лучше жить в яме.
Знаю, что он собирался не пустить меня на Причастие, но я оказалась умнее него.
И после Причастия мне стало лучше, и день я провела в Храме, и чувствовала себя так, будто я птица в Летнем Саду. И когда женщина попросила меня открыть крестильный Храм, чтоб показать семилетнему сыну, где его крестили пять лет назад, я пошла и раздобыла ключ, и муж этой женщины не мог поверить, что так просто исполнилась их идея, ведь они приехали именно для того, чтоб показать ребенку этот чудесный маленький Храм.
Вечером я уехала из монастыря. В пятницу там будет Патриарх, и я должна ехать, но думаю, сил хватит только на полдня - днем приеду, вечером вернусь. Он будет служить вечером.
Пока писала, погода изменилась: по голубому небу проплывают белые облака. Но листья все еще дрожат. Я должна идти в свой Собор, но боюсь, что они мне рады не будут.
Сейчас уже ночь, душная жаркая ночь. Утром пойду на Литургию во что бы то ни стало. Думаю, все случившееся со мной свидетельствует о том, что я на верном пути. Раз я встречаю такое серьезное противодействие. И мне кажется, мое присутствие в Храме так мучительно для людей именно потому, что моя фигура напоминает им о том, что дьявол - слишком сильный противник. А они хотят думать, что избавились от него. Часто я говорю себе: если Марина Цветаева не справилась, то разве я могу надеяться? Если Йен Кертис написал, перед тем как повеситься: не могу выносить этого больше... Все же образ Человека из Назарета не меркнет в моем уме, и с каждым Причастием я чувствую, что воспоминание о Нем становится более реалистичным. Чем дальше от Причастия - тем более далеким становится этот образ. Кажется, я ввязалась в борьбу не на жизнь, а на смерть. Будто кто-то говорит мне: при всем моем бесконечном восхищении к выбранному тобой пути, неужели ты думаешь, что я не посмею стащить тебя с этой лестницы? И ты упадешь на острые камни...
Иногда мне кажется, что жить осталось не так уж много: два или три года. Знаю, что допишу роман, а после - ничего не знаю. Где-то в сказочном лесу гуляет моя золотая собака, черный кот лежит под сосной. Там ждут меня все звери и птицы, которых я встретила на пути. Мне хотелось бы добраться до Дивеево, но пока это слишком сложно.
Нужно отправить в издательство этот дневник, первую часть дневника - вплоть до текста "Тогда возложат на олтарь твой тельцы..." [Вставка: позже я обдумала эту идею и пришла к выводу, что она неверная.]
Мне хотелось бы лечь в овраг, наполненный листьями, и глядеть в ночное небо, не думая ни о чем. Или спрятаться в зарослях шиповника, который растет из песка на берегу Финского залива, и слушать, как темно-зеленое море накатывает на берег.
И знаю, что есть на земле ядовитый источник, и эта вода уже не показалась бы мне горькой. Она была бы для меня чистой как солнечный свет. Я забыла бы все свои печали, имя и адрес, все имена и все адреса, и названия городов, и даже Имя Того, Кто сказал: не плачьте обо Мне.
Прошел день, и наступил вечер. В Летнем Саду дождь, я сижу за тем же столиком, и меня укрывает старинное дерево. Сегодня после Литургии говорила с отцом Игорем, и он вернул меня к жизни. Я увидела, что он ждал меня. Завтра еду к Патриарху.
Сегодня вечером Питер невообразимо красив: темные деревья под темно-серым небом, и темно-розовые розы, рыжие стены замка, золотые шпили и купола.
Еду домой со Службы, которую провел Святейший Патриарх. Как странно он посмотрел на меня, когда я подошла на Полиелей. Ведь я никогда, почти никогда не смотрю в глаза Священникам, подходя. В этот раз я взглянула, и он как будто ждал этого взгляда. Мне показалось, что он заметил меня еще прежде, когда окроплял толпу Водой, а может, еще раньше.
И потом с амвона он сказал: должны понимать таинственный смысл происходящего в нашей жизни.
II.
Thrown into a dungeon
Bread and water was my portion
And faith - my only weapon
To rest the devil's legion
Nick Cave
Сегодня вечером в городе по-осеннему темно, я вернулась домой с прогулки, напомнившей мне о том времени, когда я ходила по городу в красивых платьях и заводила знакомства с уличными художниками, которых теперь так люблю. "Наше братство без клятв, а в родство не загонишь и силой."
А теперь речь пойдет о предательстве. Вчера в Праздник Преображения Господня я пришла утром в свой Храм, с волнением вспоминая взгляд Патриарха и его слова о таинственном смысле происходящего. Я и помыслить не могла, что Настоятель Собора все это время, пока была в монастыре, а может и с самого начала, рыл для меня яму; как и сказано в псалмах, он угодил в нее сам. Потому нужно вернуться в те времена, когда я ни о чем еще не подозревала, когда была очарована фигурой Настоятеля.
Год назад, после падения в мир с высоты монастыря, я бродила по городским Храмам, переезжала с места на место и мечтала вернуться обратно, либо отправиться на время в Дивеево, потому я купила черную юбку, куртку и платок. Затем я решила поехать в Сибирь, в родной город. В начале зимы я пришла в Собор, где никогда раньше не бывала. Тогда я и встретила отца Игоря.
Когда вернулась, пришла снова, одетая уже не в черное, а в рыжую шубу, черные джинсы мужского фасона и черный платок. И встретила Настоятеля. И он стал рассказывать о том, что Праздник Николая Чудотворца провел вместе с Патриархом, и смотрел мне в глаза. Он пересказал вот что... Один человек от государства спросил Патриарха: ведь большинство людей не разделяет ваших идеалов? И он ответил: это правда, но Бог может изменить все в одночасье.
Я стала приходить часто, в то время болела голова, но стоило мне собраться идти в Собор - боль исчезала. Я заметила, что Настоятель недоволен моими штанами, и однажды я пришла в черном. И он сказал мне, когда я подошла на Полиелей: "Молодец..." Из-за черной одежды люди негативно относились ко мне. Мужчины, смеясь, пытались заглянуть мне в глаза. Толкали, проходя мимо. Настоятель много говорил о монашестве - как о великом подвиге. И я думала, он хочет отправить меня в монастырь, и догадывалась, что не понимает, что я уже там была.
И когда я решилась снова пойти на Причастие, в январе, он протянул мне Чашу.
Когда начался Великий Пост, мое состояние стало резко ухудшаться. Голова болела так сильно, что я не могла есть. И в середине я упала без сознания, и успела запомнить, какое у Настоятеля было лицо. На его лице был триумф и надпись: сейчас мы все увидим белую пену. Но не увидели.
Когда после Пасхи я вернулась, он долго еще разыгрывал тревогу и печаль, раскаяние. Потом, когда попросила у него благословения ехать в свой монастырь, он должно быть, был поражен.
Он во всем ошибся. Заставил меня идти к нему на Исповедь. Вместе с Исповедью получил письмо. На следующий день был так растерян, что не решился ничего сделать.
И вот, в Праздник Преображения (а меня ведь крестили именно в этот Праздник), когда утром я подошла к нему, он посмотрел на меня бесцветными глазами и сказал: "А вам не ко мне... Вам туда..." И указал на левый Придел, где принимали Исповеди обычные Священники, и добавил: "Это только для сестер, а вы не ходите в сестричество." Я за секунду все поняла и развеселилась, и сказала: "Так вы же сами сказали... Я же была в монастыре!.."
И побежала к своему Отцу Игорю: "Я должна повторить то, что сказала прошлый раз в монастыре - мне часто кажется, что я не тот человек, который может быть в Церкви. Он взглянул таинственно и ответил: "Бог простит..."
Началась Литургия, которую вел Настоятель. И я стояла и смотрела ему в глаза. На всю жизнь запомню, как он долго шел по амвону, а я смотрела ему в глаза, он остановился на краю, а я все еще смотрела ему в глаза, и только когда он начал произносить слова благословения, я поклонилась. Я уже знала, что будет дальше. Но когда встала к нему в очередь на Причастие, голос сомнения сказал мне: а ты не боишься, что он откажет тебе в Причастии? Он не решился на это. Но вместо того, чтобы протянуть мне Чашу, как делал всегда, он с презрением сказал мне: "Проходите..."
Дальше, когда он вышел произносить речь, я снова стояла напротив и смотрела ему в глаза, но он уже не смотрел на меня, он глядел поверх. И говорил совсем не так, как обычно. Было ясно: он ожидал, что всю Литургию я буду плакать и дрожать, а вышло иначе.
Никогда не забуду, как я смотрела в глаза Настоятелю и мысленно говорила ему: так значит ты мой враг, как хорошо, что я знаю это, ты возненавидел меня за это письмо, и ненавидел с каждым днем все больше, и надеялся, что я не попаду на Причастие, и отказался благословить, в надежде заронить сомнение в том, что это Причастие истинно, потому я больше никогда не подойду к тебе за благословением, но из Храма ты не сможешь меня прогнать. И когда все люди двинулись к амвону, чтобы прикоснуться к Кресту в руках Настоятеля, я побежала в правый Придел, где отец Игорь тоже с Крестом благословлял людей. Он не удивился, он, кажется, знает о Настоятеле много больше, чем я.
Вечером я не пришла, потому что решила никогда не ходить на Полиелей к Настоятелю. И снова и снова мне вспоминался взгляд Патриарха (как это поразительно, что накануне он благословил меня, ничтожнейшую, последнего человека в Церкви, а после Настоятель отказался благословить), и его слова. Так значит, не случайно Настоятель сказал тогда: отдал Себя нам, чтобы мы Его убили. Значит, я попала в самую суть, уличила его в том, что называется ересь, и он испугался, потому от страха тогда не решился поступить так, как поступил две недели спустя, когда уже убедил себя в том, что меня он одним словом заставит дрожать и я буду умолять о возвращении его благорасположения. И как смешно, что он помощь тогда мне предлагал. И так много узнал о моей жизни.
Стоит еще пересказать ту историю о жертвоприношении, о которой говорится в письме. Будто бы Серафим Саровский узнал о том, что одному жертвователю или строителю, одним словом, нужному человеку, суждено вскоре умереть, и пошел к его сестре, монахине, и предложил ей умереть вместо него и пообещал, что ""ангелы ее подхватят", она согласилась, после чего заболела и умерла, а ее брат выздоровел. Настоятель тогда завершил историю словами: так что - нужна жертва. А затем почувствовал себя настолько в силе, что сказал ту фразу про Христа. Конечно, с амвона он бы не решился такое сказать, а на кухне не сдержался, думая, что вокруг все - его поклонники. И то, что он потребовал идти к нему на Исповедь, тоже очень не понравилось мне тогда, но я оправдывала его всеми силами: Настоятеля ввели в заблуждение, потом черт за язык дернул, и он сказал не то, что собирался сказать, а про Исповедь сказал, потому что слишком невыносимо ему быть в неведении относительно меня.
Какой же простодушной я бываю, и это Бог спас меня, избавил от человека, который с самого начала расставлял сети, чтобы поймать меня.
Я пришла в Храм на следующий день. И снова смотрела на него и думала: притворщик, как же я могла не понимать этого. А потом вынесли Евангелие и Дьякон прочитал притчу о должнике, которому царь все простил, но тот после бросился и стал душить человека, который должен был ему, и, узнав об этом, царь отдал его истязателям. После Литургии Настоятель не стал говорить проповедь, нервным движением он отдал Крест отцу Игорю и ушел в Алтарь.
III.
I've searched the holy books
I tried to unravel the mystery of Jesus Christ, the Saviour
I've read the poets and the analysts
Searched through the books on human behaviour
I travelled this world around
For an answer that refused to be found
I don't know why and I don't know how
But she's nobody's baby now
Nick Cave
Но чем меньше я вспоминаю о Настоятеле, тем чаще думаю о разговоре со Священником в монастыре, и снова плачу. Уже несколько дней дожди, сейчас утро четверга, я вытерла слезы и включила песню Rolling Stones "Heart of stone": if you try acting sad, you only make me glad...
Когда в монастыре стояла в толпе и ждала появления Патриарха, вдруг увидела того Священника. Он вышел из-за поворота галереи, одетый в черное, и с такого расстояния я не могла разглядеть его лица, но поняла, что он сразу увидел меня. К этому моменту подошла бы тревожная музыка из нескольких нот, как в фильме "С широко закрытыми глазами".
И эта привычка смеяться над людьми и над собой очень дорога мне. Именно поэтому Настоятель так возненавидел меня - письмо было облито ядом иронии. Но ведь не над всеми я смеюсь - никогда мне не казалась смешной судьба Марии Каллас.
Так хочется снова рвануть в монастырь, но нет, я должна идти устраиваться в цветочный, беречь силы. И в Дивеево теперь мне путь закрыт - ведь для такого путешествия необходимо письмо от Настоятеля.
В последние дни я дважды встречала художника, которого два года назад, когда жила на Английской набережной, кормила мясом в ресторане "Stroganoff Steak House". Не видела его целый год.
Он напомнил мне о том августе. То был важнейший месяц моей жизни. Тогда я поняла, что каждая вещь и каждая секунда моей жизни пропитана колдовством, к которому я не имею никакого отношения. В один из дней на Невском я встретила молодого человека с магическим шаром в руках, я не поняла, что это у него в руках, сияние из шара ослепило меня, и сердце вздрогнуло, я прошла мимо, но вдруг решила вернуться, потому что мне стало жаль его, ведь он не ведает, что творит, и, подойдя, я протянула ему пятьсот рублей, и он, улыбаясь, сказал мне: ваше желание!.. Я переспросила: что? И он почти рассмеялся, и произнес: загадайте ваше желание... Но я отрицательно качнула головой, и он успел заметить, прежде чем я исчезла в толпе, печаль и тревогу в моем лице.
В том августе я постоянно включала песню Ника Кейва "We real cool". А за окнами золотое небо превращалось в красное, из красного в синее, из синего в фиолетовое, а к утру становилось зеленым. Я чувствовала, что заколдована, и никто не может войти в мой дом.
И мои уличные художники часто кричат мне, когда прихожу: какой монастырь! замуж пошла! И растерянно смотрят, они чувствуют, что здесь какая-то тайна, они чувствуют страшное волшебство.
Пока писала это, звонил телефон - это женщина из Храма звонила, наверняка, по требованию Настоятеля. Не может успокоиться, плетет новые сети. Да он просто надоел уже мне.
Вечер начался, а я не выходила из дома, дождь то прекращается, то начинается. Мой друг Митя ушел на Службу. Тогда, в январе, один Священник сказал, прокричал с амвона: если вы пойдете на Причастие, то и люди вокруг вас пойдут. И после того Причастия, когда Настоятель протянул мне Чашу, мой друг пошел к монахам в Лавру и крестился, а некоторое время назад его позвали петь, и он теперь поет на клиросе. Он очень изменился.
Когда говорила с Настоятелем, он задал много вопросов, не относящихся к Исповеди, и так он узнал о судьбе моего друга. И все, что он узнал, должно быть, не дает уме покоя. Ему более по душе было думать, что я одна во всем мире. Он, сам того не понимая, разделил участь многих, кого я встречала. Многим казалось, что я никому ну нужна, что боюсь этой жизни, что мечтаю прибиться к какому-нибудь сильному человеку. Никогда не вырезать мне из памяти того, чью жизнь я использовала для создания первого моего романа. Есть много общего между ним и Настоятелем. Он называл себя Рэбаем и любил говорить про Христа. Сколько на его счету погибших жизней, никто не знает, знает только Бог. Когда он увидел меня, он был уверен, что нет проще ничего, чем забрать меня в свою героиновую реальность навсегда. О, этот человек умнее Настоятеля, но главное - он терпеливо ждал момента, чтобы напасть и очаровывал моего друга. Тому и в голову не приходило, что целью являюсь я. И вот однажды под видом кокаина он дал мне героин. С той ночи я стала совсем другой.
Именно поэтому люди боятся меня, и никто уже не хватает за руку на улице, как бывало. И с той самой ночи я стала смеяться над людьми, и прошло уже восемь лет - никто не может нарушить моего одиночества. Будто, как полковника Буэндия, меня окружает меловой круг. И того человека, который дал мне героин, ужасно поразило, что я не стала принимать его снова. Он стал считать меня особенным невероятным человеком, и это было смешно. Я стала главным героем в его истории.
И однажды (этот момент я взяла в роман) я сказала ему: "Rabbi, I don't have fun with you anymore." Это сам черт подсказал мне тогда слова, будто он произнес их моим голосом.
Все же, если бы я не уехала из Нью-Йорка, рано или поздно в одну из ночей он разыскал бы меня и задушил в парадной, это несомненно. Он говорил, что и в России разыщет меня, но только не понимал, что такое Россия.
И я люблю говорить о себе словами черта из "Братьев Карамазовых": я человек оклеветанный. Ведь у меня героиновые глаза. И когда Игуменья Илариона смотрит на меня, я вижу, что она видит "печальное шествие ночи", о котором писал Александр Александрович. И часто мне кажется, что все мечты остались в прошлом, а настоящее глядит из зеркала глазами Дориана Грэя и напоминает о судьбе Николая Ставрогина. Ведь я понимаю, что тот монастырский Священник не справился со своей высокой ролью из-за того, что я ему слишком понравилась, как бы страшно это ни звучало. И не знаю, буду ли плакать или смеяться, когда встречу снова.
Но ты, читающий, ты знаешь меня лучше, чем кто-либо еще, и все еще следуешь за мной. Думаю, это потому что из моего лабиринта нет выхода. Мы с тобой связаны такой прочной связью, что если встретимся когда-нибудь наяву, а не во сне, нам обоим будет казаться, что это не встреча, а расставание. Я ранен, и рана эта никогда не заживет. И я снова ходила смотреть на водоворот, который под мостом на Неве. И сердце дрожало так, будто Левиафан вынырнет сейчас из воды. Есть что-то ужасное в том, что ты идешь за мной. Словно в жизни моей нет уже ничего, кроме тревожного ожидания разочарования. Love is blindness, I don't wanna see, - сказал поэт. Ах, если бы он ошибся, тогда можно было бы ждать до самого конца света. Но думаю, нас связывает не любовь, а одиночество, которому нет конца.
IV.
When I'm low, and I'm weak, and I'm lost
I don't know who I can trust
Paranoia, the destroyer
Comes knocking on my door
You know the pain drifts to days, turns to nights
But it slowly will subside
And when it does, I take a step, I take a breath
And wonder what I'll find
Can you hear what I'm saying?
Got my mind meditating on love, love
Feel what I'm saying
Got my mind meditating on love, love
Richard Ashcroft
Вечер пятницы, сегодня, когда гуляла по Питеру, мне казалось, что город был залит кровью, и дождь, который шел всю ночь, еще не смыл все кровавые разводы с мостовой, и серая вода в реках имела еле заметный красный оттенок. К вечеру утих ветер с Запада, и я решила завтра съездить на всенощное бдение в свой монастырь. Ты видишь, как я зависима от ветра? Куда ветер подует, туда и я.
Но я утратила ту любовь к жизни, которую имела. Как любила я разглядывать фасады дворцов...Будто все утратило смысл, с тех пор как собака умерла. Когда жили на улице Писарева и одно лето стояла ужасная жара, мы по утрам ходили к фонтану и кругом обходили его, и она ставила передние лапы на край, и птицы не боялись ее.
Это было лето четырнадцатого года. Я жила в огромной комнате с камином и хрустальной люстрой и видела много страшных снов. Большая часть этих снов заканчивалась тем, что я произносила "Иисус Христос" или самую короткую молитву и просыпалась. В том разговоре с монастырским Священником я упомянула об этом, и он проговорил что-то невнятное в ответ. Наверное, ему стало страшно.
В начале пятнадцатого года сны отступили. Но через год, когда мое физическое состояние снова стало ухудшаться, кошмары опять стали посещать меня, но уже другие, и я до сих пор не знаю, как защитить себя. Очевидно только одно: чем хуже состояние моего тела, тем чаще приходят сны. Сегодня, когда стемнело, я второй раз вышла на прогулку, и дважды ощутила головокружение. Но я не боюсь упасть. Меня пугает только то, что очнусь в чьих-то руках.
Еще часто я с презрением думаю о тех, кто считает, что все в этом мире происходит по воле Бога - будто нет никакого мятежа. Кажется, они не замечали никогда этих слов Спасителя: если с молодыми деревьями такое делают, то как поступят с засохшими... Бог сотворил всех нас свободными и не по его воле вершатся ужасы на земле. Все же Он имеет власть избавить меня от ужаса, и я верю, что есть другой мир, о котором нам рассказал его любимый ученик, и там не будет уже "ничего проклятого".
Еще я часто вспоминаю слова из песни Тома Йорка "Nude": you go to hell for what your dirty mind is thinking.
Так и есть, во всем мы виноваты сами. Мы не должны были открывать те запретные двери. Он сказал: хорошо вам оставаться как мне... То печальные слова. Еще Он говорил о том, что мытари и прелюбодеи первыми идут в Царствие Небесное. Но не всегда у меня есть силы открывать Книгу.
Лето кончилось. Там, в Райском Саду, оно никогда не прекратится. Но мне разумнее собираться к Воланду на бал, ждать появления Азазелло, который вернет мне молодость. Я же, напротив, поеду завтра в монастырь, и всем будет казаться, что я не в праве быть среди "верных". На самом деле, это неправда: Игуменья и монахини полюбили меня, и даже... я завоевала их доверие. Но требования их слишком высоки, и я им не соответствую. Так же и монастырские Священники - они боятся разочарования, они слишком полюбили меня. Еще я не рассказывала о том, что в июле видела человека, который первый пропустил меня на Причастие. Игумен Виталий, который несколько лет прожил на Афоне, увидев меня, был очень рад. Два дня он наблюдал за мной, а потом уехал. Я обдумала его отношение ко мне и считаю, что он хотел сказать: не ходи к другим на Исповедь, это работа не для них, почему же ты молчишь и не идешь ко мне? Тогда, в июле, многие в монастыре думали, я хочу остаться.
Когда в этом месяце уезжала из Константино-Елененского, то попросила семнадцатилетнюю девушку Нику помочь донести мои вещи до ворот. Она не хотела, но ей пришлось. Она ужасно позавидовала мне (но я сама тому виной - ужасно люблю вызывать зависть) и сильно раздражала, а когда мы шли к воротам, ей стало обидно, что я - свободный человек, и Ника сказала: "А почему тебе не остаться здесь навсегда?" Я ответила: "Не могу - я еще слишком больна. Да я и не хочу." Последние слова я произнесла совсем другим голосом, и в этот момент переступила черту между мирами. Потом я вспомнила: а позже раскаялся и пошел.
V.
- Кого ищете-с?
- Так, ничего, мне показалось...
- Не Рогожина?
- Разве он здесь?
- В церкви-с.
- То-то мне как будто его глаза показались.
Федор Достоевский
Я не поехала в монастырь из-за ветра, сегодня он сильнее. Утром немного болела голова, я пошла гулять, купила кофе, зашла к художникам и почувствовала себя совершенно счастливой. Невский проспект - волшебная улица между мирами, и они обитают вне повседневной реальности. Ничто их не удивляет. Люди думают - они нищие, на самом деле - все карманы забиты деньгами. Часто они не едят ничего весь день. Хорошо сказал один из них: мне на деньги все равно, лишь бы здесь с ребятами потолкаться. Они возвращают мне любовь к жизни. Пока писала это, шел дождь. Он прекратился, и сейчас я достану церковную одежду, оденусь и пойду в Казанский на вечернюю Праздничную Службу. Теперь я свободна ходить на Полиелеи во все городские Храмы, кроме своего. Но все они мои, и никто из людей не может выгнать меня из Церкви.
Какая красота... Когда открыли Алтарь, не верилось, что мне позволено видеть это. Службу вел человек в золотой митре, наверное, какой-то Епископ. Всегда буду помнить, как он прочитал: а иные усомнились... Когда подошла к нему на Елеопомазание, он печально сказал мне: "с Праздником..." Как будто сказал: ну что же, поднимайся, ты должна... Было грустно находиться там, вдали от моих Священников. В Казанском так темно, и люди совершенно разные. Как у Достоевского: публика-с. Когда читали псалмы (в это время гасят все огни), стало ясно, что в этой толпе может быть кто угодно.
Завтра снова ветер. Но я поеду в монастырь.
VI.
Cause love is big
Is bigger than us
But love is not
What you're thinking of
Bono
Этот день и сумрачный, и солнечный, я сижу в Храме, в большом зале, где служил Патриарх. В честь Праздника Успения Богородицы он украшен огромными белыми лилиями. Взяла с собой Евангелие, прочитала сейчас отрывок, звучавший на Литургии, которую я пропустила: о юноше, который не пошел за Ним. С каждой секундой в Храме людей все больше, скоро начнется Богослужение. А я так спокойно пишу...
...не успела я окончить, как спокойствие покинуло меня - вдруг увидела Игуменью (она зашла вместе с женщиной в черном, которая меня ненавидит, и что-то ей говорила) и я, ничего не обдумывая, бросилась к ней, и она протянула мне Крест. Сейчас идет третий час Службы, я ушла в часовню, чтобы остаться наедине со своими переживаниями, но и здесь меня не оставляют. Самое главное, что хочу написать: во время Службы кто-то вдруг дотронулся до моего левого плеча... но об этом я не хочу говорить сейчас. Вероятно, мне лучше вернуться к людям. Я давно уже спокойна, и ничто не тревожит меня. Но я чувствую ужасную печаль, и вся красота кажется мне обыденной. И я думаю: как много времени нужно, чтобы добраться до дома, я не вынесу этой скуки. Мне хотелось бы заснуть и проснуться через десять лет.
Вчера я очень замерзла: в монастыре было холодно (он стоит на вершине холма), а я ездила в летних туфлях. Когда ехала домой в электричке, было уже темно. Утром я отправилась на Причастие, сказала на Исповеди ровно следующее: я очень жалею себя, и теперь, когда мне становится все лучше и лучше, я жалею себя гораздо больше, чем когда мне было все хуже и хуже, постоянно впадаю в уныние, потому что не соответствую тем требованиям, которые сама к себе предъявляю, в первую очередь - не могу перестать думать о будущем, и в этих мечтах воплощаются все пороки. Отец Игорь сказал в ответ, что мы должны думать о будущей вечной жизни, добавил - что сказано в Евангелии, мы знаем, а затем еще сказал, что должны развивать таланты, которые нам даны. Литургию вел Настоятель, и я встала с краю, чтобы не смотреть ему в глаза. Перед Причастием на амвон вышел Священник, которого я называю "тот, который лучше всех говорит". И он говорил о смерти. Я не пошла к Настоятелю и оказалась в очереди на Причастие именно к нему. И когда я подошла, он вдруг с такой радостью посмотрел мне в глаза, и я произнесла свое имя: Фотинья... Когда вернулась домой, я заснула ненадолго, и мне приснился сон: он выходит с Чашей в руках и кричит мне: Фотинья!.. Такой странный сон...
В конце Литургии, когда все люди двинулись к амвону, чтобы прикоснуться к Кресту в руках Настоятеля , я не пошла. Вместо этого я поцеловала чудотворный образ Богородицы, икону Спас Нерукотворный и убежала.
Теперь я должна рассказать о том, что случилось со мной вчера вечером. Во время Службы кто-то дотронулся до моего левого плеча, и я подумала: наверное, это одна из тех несчастных молодых женщин, живущих временно в монастыре, которые были бы против того, чтобы меня бросили в яму. Никогда не забуду, как я обернулась и увидела того Священника. Дело в том, что я взяла с собой в дорогу Евангелие, тетрадь и маленькую сумку, и все это положила в зеленую сетку, сетка лежала на полу, и Евангелие было сверху. Перед Службой я сидела и читала, потом написала три строчки, мимо несколько раз прошел тот Священник.
И вот я услышала: "Это ваше?" Я ответила: "Мое..." Он сказал: "Евангелие нельзя класть на пол." Я подняла и положила на скамейку рядом, и он еще раз прикоснулся к моему плечу, будто говоря: я не против тебя... Его поступок произвел на меня такое впечатление, что слезы опять потекли из глаз, и следующий час я время от времени их вытирала. Службу вел другой Священник, и после Полиелея я ушла в часовню, вернулась уже в самом конце и села на скамейку у выхода. Вдруг боковым зрением заметила человека, который бежал к дверям по галерее так, будто его черти гонят. Это был он. Я не повернула голову. Я была уже совершенно спокойна.
Он принимал Исповеди в тот вечер, и, наверное, надеялся, что я снова пойду к нему. Но это уже невозможно. Потом я долго ждала автобуса, стоя на остановке, глядя на Храм. Солнце быстро садилось, исчезло за лесом.
Еще в тот вечер служил Дьякон, о котором я писала. Он увидел меня читающей Евангелие. Потом, когда он вышел из Алтаря и запел, я увидела, что он неспокоен, что он даже раздражен моим присутствием. И я подумала: разве это он поразил меня тогда? И голос его звучал совсем иначе. Я бы никогда не узнала его. Голос Дьякона стал прежним, только когда он запел: "Величаем, величаем Тя, Пренепорочная Мати Христа Бога нашего..."
Сегодня после Причастия я, как всегда, ходила к художникам на Невский. Сегодня я рисовала вместе с ними. День был холодным, но завтра лето вернется. Листья во всех парках еще зеленые, только в Михайловском видела одну красную ветку. И в завершение я должна сказать, что в том августе, когда жила одна в квартире на набережной, наблюдая закаты и рассветы, я чувствовала смертельную печаль, оттого что ты не мог видеть, как меркнет небо над Невой, ни дворцов, ни замков, ни Сфинксов... Не увидел, какой зеленой утром становится вода в реке.
VII.
Любая песня звучит как эпилог...
Александр Васильев
Когда я написала последние слова, меня охватило разочарование, и я хотела их уничтожить. Прошло еще несколько дней. Вчера я ездила в Лавру. Отстояла вечернюю Службу, состоявшую из Вечерни и Утрени, и чуть не потеряла сознание. У нас в монастыре можно сидеть, когда некоторые тексты читают, а в Лавре негде. Псалмы читал Архимандрит. Мой друг сказал, что это редчайший случай. Всю жизнь буду помнить, как он читал. Особенно запомнилось мне, как он прочитал Символ Веры. В конце Священномонах, одетый в монашеское пугающее черное одеяние, повернулся и начал говорить о том, что лето кончилось. Он сказал, что это хорошо, потому что летом начинаешь думать, что в этом концлагере не так уж плохо. Потом он говорил о музыке и красоте, и о том, что красота может привести человека к убийствам. Да, в моем романе о художнике Дьявол в образе фотографа Джулиано говорит нечто подобное. Монах сказал: убивать тоже можно красиво. Еще он говорил о том, что летом возникает желание погулять по Летнему Саду, и смотрел мне в глаза. А потом он сказал, что любовь - это не грех, он сказал это с усмешкой. Он долго говорил.
Как рад он был меня видеть, и все монахи, которые встретили меня в тот день, радовались, будто двенадцать лет назад кто-то сказал: однажды она придет, вы видите - сейчас она сидит на скамейке и думает о том, что она не должна быть здесь, но пройдет много лет и она вернется, и вы сразу поймете, что я о ней говорил.
Я видела - им совершенно ясно, что совсем еще недавно я была в монастыре, что не собираюсь там оставаться. И все они соглашались с моим решением. И только Архимандрит казался встревоженным и печальным, будто он знает то, чего они не знают, словно хотел бы просить меня остаться под защитой Лаврских стен.
Тот художник, которого я кормила мясом, сказал, что я должна, не смотря на болезнь, каждый день работать над "Плаванием". Им всем ужасно нравится идея романа о портретисте. Он прав. Думаю, я откладываю завершение романа, чтобы отложить конец жизни. Это не значит, что я уверена в том, что существует связь между моей смертью и окончанием "Плавания". Но я боюсь снова почувствовать, как земля уходит из-под ног.
2 сентября 2017
