Чтобы проиллюстрировать настоящий текст, я выбрала картину под названием "Против воли постриженная", которая давно хранится у меня.
I.
Лишь соблазнитель мой не спит;
Он льстиво шепчет: "вот твой скит!
Забудь о временном, о пошлом
И в песнях свято лги о прошлом".
Александр Блок
Я в Храме, середина воскресного дня, кроме меня здесь больше никого нет сейчас; горит много свечей, окна приоткрыты, и огни чуть-чуть подрагивают. Неделю назад я отправилась навестить свой монастырь и осталась на некоторое время. Один день на территории Церкви - огромный срок, семь дней - тысячелетие. За год (точнее - десять месяцев) моего отсутствия здесь так много перемен, что кажется, за это время многие звезды погасли и возникли новые.
Сейчас я в библиотеке, вчера инокиня Галина после ужина объявила, что мне дается полдня отдыха, я не могла поверить. После обеда буду работать в саду. А за прошедшую неделю я почти каждый день, с утра до вечера, находилась в Храме. И мне казалось, что я так близко к вечному городу, как никогда в жизни. Много времени я провела одна в часовне со Святынями, и я протирала от пыли Царские Врата, и зажигала лампады на солее. Но самое главное в этой истории - судьба моих врагов.
Женщина по имени Анна (инокиня Анна), которая тогда, как я думаю, хотела довести меня до обострения болезни или даже убить, больше не живет в монастыре. Её сослали в подворье, и она там почти одна (вдвоем со старой монахиней). На её место (заведовать приезжающими) поставили инокиню Галину, которая год назад уговаривала меня не уезжать и поразила в самое сердце. Впрочем, она сильно изменилась, но о ней я расскажу позже.
Прошел еще один день, его я провела в Храме. Завтра праздник Петра и Павла, завтра пойду на Причастие, на следующий день уеду из монастыря. Ко мне сестра приезжает из Китая (она там уже десять лет работает). Она объявила о своем приезде, когда я собиралась ехать в Дивеево и уже купила билет, поэтому я перенесла это путешествие на более поздний срок и решилась ехать сюда, в, как сказала Настоятелю, свой монастырь. Главное, что хочу сказать: сегодня, когда я служила в часовне, одна из инокинь сказала, что я должна остаться навсегда.
Сегодня очень жаркая ночь. И я обдумываю, что говорить Священнику на Исповеди. Говорила днем с хромой монахиней Татьяной (её тоже правильно называть инокиней, на самом деле), и она сказала, что нельзя читать псалмы без благословения [вставка: позже я узнала, что это не так] .
Я в городе, в Михайловском Саду. Уже несколько дней в городе. Я по-прежнему больна, за одиннадцать монастырских дней потеряла все накопленные за июнь силы, но не жалею об этом, потому что плоть слаба, но дух силен. Это величайшая победа - мое возвращение к монахиням, не все они ждали меня, но старая хромая умирающая инокиня Татьяна (с которой мы два раза ссорились за это время) сказала мне на прощание: вы же видите - вы здесь очень нужны.
И я жила в той же келье, что и прошлый раз, спала на той же кровати. Я знаю, что Игумения считает, что я должна быть там, а не здесь, и так же все монастырские Священники. И Священнослужители моего Собора. Но я не могу с этим согласиться, но главное: так решили Высшие Силы - я слишком больна, чтобы жить там.
Может быть, когда-то я останусь с ними навсегда и уже не захочу мечтать о будущем. Но пока я привязана к этой жизни так же крепко, как эти древние деревья к земле, как чайки к морю, и бездомные коты - к городу.
Но там, в монастыре, я чувствовала себя почти свободной, будто я цветок, сорванный ветром с куста. Речная волна подхватила меня и несла, и на двенадцатый день бросила на песок.
II.
Я умер в болотах Сингапура...
Габриэль Гарсия Маркес
Сегодня, когда начался вечер, я отправилась гулять по городу; небо сверкало серебряными, синими, голубыми облаками, и я укрылась от дождя в здании Гостиного Двора, сижу в дешевом кафе на втором этаже. Сегодня я не пошла на субботнее Богослужение. Мне кажется, люди в Гостином Дворе ждут не конца дождя, а конца жизни. И не знают, как потратить время. Потому художники - хранители великой тайны любви к искусству; эта тайна для остальных выглядит как безумие. Вчера я сделала рисунок со скульптуры в Летнем Саду, и, окончив его, я вспомнила о смерти и почувствовала невыносимую ничтожность перед лицом красоты. Скульптура называется "Аллегория красоты".
Я по-прежнему перерисовываю иконы иногда. И если Бог позволит мне, буду писать настоящие картины; хочу сделать натюрморт с распятием. Через некоторое время устроюсь работать в цветочный магазин.
Пора уходить, и сейчас я выйду на воздух, закурю сигарету и медленно пойду по Невскому, так, будто я не человек, а призрак, будто я уже за чертой смерти, и мне вспоминаться будут слова из Евангелия и золотые одежды Священников моего Храма, их лица и голоса. Но у меня есть еще одна тайна, о ней не знает никто из них. Цыганка знает. И когда я вспоминаю о ней, тайна сияет в моих глазах, сияет темнотой.
III.
I look inside myself and see my heart is black
I see my red door and it has been painted black
Maybe then I'll fade away and not have to face the facts
It's not easy facing up when your whole world is black
Mick Jagger
Я снова пришла в Павильон Росси, сижу за столиком - спиной к реке, лицом к парку. Сегодня жаркий день. Солнце слева от меня, высоко в небе, за листвой, и его зеленый свет кажется великой драгоценностью. Я думаю о том, что, находясь в больнице, я мечтала бы быть здесь, в Михайловском Саду.
Но мне становится лучше, и, хоть в моем состоянии другие лежат под капельницей, я все дальше и дальше от смерти, и меня уже нельзя назвать больной, но поднимающейся из тяжелой болезни.
Меня постоянно мучает голод - это прекрасный знак. С тоской вспоминаю о ресторанах на Конногвардейском бульваре, вспоминаю итальянский на набережной Крюкова, рестораны на берегу Финского залива. И радуюсь дешевым булочным, где за железные деньги покупаю ватрушки, пирожки и круассаны. Еще все время хочется курить, я бросаю и снова начинаю, но ведь сигареты - символ любви к этой странной жизни художника. Но главное - мне хотелось бы налить полстакана ямайского огненного рома и залпом выпить, и закурить громадный сплиф (три грамма в табачном листе). Боюсь, от такого у меня остановилось бы сердце.
Вчера написала письмо Настоятелю, вот оно:
В последние годы, предшествовавшие ухудшению моего здоровья (как выяснилось, я была больна с детства: нарушено кровообращение в связи с травмой позвоночника), я наблюдала за Патриархом через Сеть и не нашла никаких противоречий между своим и его видением Евангельской истории. Не могу сказать того же о всех Священнослужителях. Знаю историю жизни Спасителя с детства со слов Священников. Каждый раз, приходя в Храм, приносила с собой очередной вопрос и помню, что ответы были развернутыми. С десяти лет я уже не приходила, так как поверила матери, которая утверждала, что именно Священники настаивают на том, что она должна меня бить.
Прошлым летом я решилась добраться до монастыря (о чем раздумывала многие годы), где мне встретилась старая хромая и умирающая инокиня Татьяна, в разговоре с ней я сказала: "Я в жизни много читала Евангелие - так я здесь и оказалась". На следующий день услышала от нее: "Вы хоть знаете, что такое Таинство брака?" Из этого заключаю, что она мне просто не поверила. Говорила с ней недавно на тему Предания и, когда наконец она мне поверила, то взглянула совершенно другими глазами.
Было время, когда у меня был друг, художник и Священник (Иеромонах), и все вокруг удивлялись нашей дружбе, но однажды мы поссорились, потому что впервые заговорили о Евангелии, и с тех пор наши дороги разошлись. Разговор начался с того, что он сказал: "любовь - это жертва". Я ответила: "милости хочу, а не жертвы".
Вышеизложенное является вступлением к тому, что я собираюсь Вам сказать.
Давно замечаю удивительную небрежность многих людей при пересказе Евангелия и как следствие - заключения, противоречащие Его словам. На днях в календаре нашла следующее утверждение: "Хотя Господь и прощает грехи кающимся, но всякий грех требует очистительного наказания. Например, благоразумному разбойнику Сам Господь сказал: Ныне же будешь со мною в раю, а между тем после этих слов перебили ему голени, а каково было еще на одних руках, с перебитыми голенями, провисеть на кресте три часа?"
Мне стало очевидно сразу, что этот старец ошибается, и, взяв в руки Книгу, я тут же нашла подтверждение, ведь разбойникам перебили голени после того, как сотник вернулся от Пилата, то есть после девяти. Более того, здесь я делаю вывод о том, что этот человек не понимает смысла той ужасной казни, придуманной римлянами.
Мне, как человеку с компрессией позвоночных артерий, ясно совершенно, что им перебили голени для того, чтобы они очень быстро задохнулись. И здесь я подхожу к теме, волнующей меня в крайней степени с самого детства - это гвозди. Во время Великого Поста после второй Пассии я услышала текст за подписью какого-то Игумена, где прозвучало "вбивали гвозди". Но ведь историк Ренан объяснил, что гвоздей не могло быть, и если предположить, что Фома не введен в заблуждение чьими-то рассказами (или лучше сказать - чьим-то воображением), то почему никто из евангелистов не написал о том, что гвозди были вбиты? Кроме того, разве не сказано: кость Его да не сокрушится?(Что касается скульпторов и живописцев, то они прекрасно знают анатомию человека и законы физики, исходя из этого считаю изображения распятого Христа аллегорическими.)
И здесь я делаю вывод о том, что многие не хотят замечать того, что я замечаю, потому что эти гвозди символизируют разрушение тела и ужас насильственной смерти, которая их завораживает.
Но говорил ведь Князь Мышкин: "Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что уж наверно; главное то, что наверно."
Вчера услышала от Вас историю о жертвоприношении, показавшуюся мне неправдоподобной, и заключение, с которым согласиться не могу. Вы сказали: "Христос отдал себя, чтобы мы его убили".
Разве не сказано в Символе Веры: и распятого за нас? Я вижу страшную пропасть между словами "распятого за нас" и "распятого нами".
Моя мать, которая в Пасху и Рождество специально выводила меня на улицу "подышать" в то время, когда выносили Чаши, которая в упоении плевала мне в лицо, придерживается именно таких взглядов: мы его убили, потому что он cам просил об этом, ведь сказал же Иуде "что делаешь, делай скорее", а значит нет ни предательства, ни наказания, ни смерти, ни жизни, нет истины, и никакого пути нет, а есть лишь обман, который нужно поддерживать всеми силами. "Когда падре Исабель окончательно сошел с ума, он стал заявлять, что дьявол давно одержал победу в своем мятеже против Бога и воссел на Престоле Господнем, никому не открывая этой тайны, дабы завлекать в свои сети неосторожных".
Эти слова Маркеса я много лет назад заучила наизусть и часто цитирую людям и вижу, что многие пугаются, потому что именно этой концепции придерживаются. Надеюсь, Вы не станете думать, что я Вас записываю к Падре Исабелю в компанию, я разделяю утверждение Бродского о тождестве этики и эстетики, и не могу представить, чтобы Вы плевали в лицо детям или резали птиц, но при этом мне кажется важным выразить свое несогласие.
В заключение хочу процитировать фразу из фильма Робера Брессона "Дневник сельского священника": если бы мы знали, как связаны мы все в добре и зле, мы не смогли бы жить.
Да, без преувеличения, Священники разочаровали меня. Вначале они казались мне прекрасными, как драгоценные камни, я слушала их речи так, будто никогда больше не услышу таких прекрасных слов. Иногда они говорят то, что должны. Но не всегда. Один, это было в Никольском Соборе прошлой осенью, сказал, что Церковь - это часть неба на земле.
Но между Священниками и Художниками я выбираю последних. Я остаюсь с Достоевским, Уайльдом, с Мариной Цветаевой, с Лермонтовым и Джойсом, с Кафкой, Ником Кейвом и Моррисси, с Бергманом и Ван Гогом, который не мог больше жить. Я пока еще могу. Неизвестно, насколько меня хватит. Скоро снова поеду в свой монастырь и снова вернусь в город. Всерьез решила идти продавать цветы. Буду их рисовать. Еще Настоятель заставляет меня идти к умирающим, назначил на завтра. Он смешной человек, а я совсем другая, я персонаж трагический. Ты, читающий, вероятно, уже наполнен доверху этой печалью, и продолжаешь читать меня, оттого что, как и я, уже не хочешь жить, бороться за еду и уважение, хотел бы заснуть и проснуться кем-то другим. Борхес сказал: увы, остаюсь Борхесом. Я же остаюсь человеком, которым непрестанно восхищаются, чьи жесты пугают людей красотой зверя, ставшего человеком. И никто не знает меня, кроме тебя, читающего, но будешь ли ты помнить обо мне до конца жизни? Я постоянно забываю о тебе.
Наступил вечер. Я пью чай, из еды у меня есть один кусок пиццы с маслинами, который я съем позже. В монастыре вообще было так тяжело с едой (был пост), и я приходила к ужину обычно последней, соскребала что-то со дна сковородки, потому на десятый день голова уже кружилась от слабости. Художник должен быть голодным - вспоминаются мне заветные слова. И еще: хлеб, который преломляется, не есть ли тело Его?
Вчера навещала своих портретистов, я часто прихожу к ним (кстати, Кадыр сохранил медальон, но носить его не может); говорили в том числе о том, что власть над людьми разрушает человека. Так и моя инокиня Галина, которая после изгнания инокини Анны поставлена управлять приезжающими, ожесточилась за этот год, стала скрытной и даже грубой. Она уже не та.
Я размышляю о Дьяволе. Он - обманщик, шутник. Но шутки его так жестоки.
IV.
Один из самых действенных призывов зла - призыв к борьбе.
Франц Кафка
Сегодня суббота, и я снова не иду в Храм. Письмо для Настоятеля все еще у меня, в четверг я собиралась отдать его, но меня не пустили к умирающим. Настоятель назначил встречу в больнице на территории Лавры, но меня не пустили менты; несказанно этому рада. Мои художники правы: они говорят, что, так как нельзя назвать меня здоровой, то не нужно мне ходить к больным. Они говорят, что мне нужно ходить к здоровым (то есть к ним, за что я им очень благодарна; там, на Невском, так хорошо сидеть и на людей смотреть).
Но я сильно устаю от художников, они много шутят и громко кричат. Все же моя нервная система восстанавливается - слушаю музыку все больше, делаю рисунки с натуры в Летнем Саду все чаще (вчера - лимонное дерево, сегодня - розы). Но очень устаю от того и другого, от усталости слегка болит голова. Улучшается почерк. Я думаю, что мне понадобится еще полгода или год, чтобы сказать: я могу вернуться к работе над романом и не бояться солнечного света. Вспоминается: we afraid of everyone, afraid of the sun.
Дьявол поставил меня в положение, из которого почти невозможно выйти, но путь все же существует, я повторяю это. Истинный путь - это дорога для бесстрашных, и, с прерывистым дыханием, с тяжелым сердцем, но я все же бреду этой горной дорогой, рядом с пропастью, узкой тропой. Но часто мне кажется, что это лишь иллюзия истинного пути.
Когда вернулась в монастырь, меня поразило, что вернулась я в силе, получила такое высокое положение, что выше и помыслить нельзя. Все из-за того, что я много месяцев провела в Храме и знаю Богослужение. Большинство людей околоцерковных не хотят изучать те традиции, которыми я сейчас живу. Вероятно, из ненависти к Церкви. Из ненависти к Богу. Думаю, они особо презираемы чёртом. Хотя, могу ли я, ничтожнейшая, предполагать какие-либо симпатии с его стороны? И все же я предполагаю. Он наградил меня тяжелой болезнью. Показал скифское золото, вид на Неву из дворца, подарил красивую одежду - и заставил голодать снова. Не дает писать роман, не пускает на большие прогулки. Как я любила гулять по городу, когда была здоровой. Вспоминается Ипполит: голодного, прибитого, но здорового!
Несомненно, дьявол делает все, для того чтоб мы стали лучше. Эту мысль нашла у Златоуста. Так же у Анны Ахматовой:
А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона.
И висит не стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь.
И дракон крылатый мучит,
Он меня смиренью учит,
Чтоб забыла детский смех,
Чтобы стала лучше всех.
И, не имея возможности гулять как раньше, я спасаюсь в Летнем Саду. Здесь прекрасные скульптуры все время напоминают мне о дьяволе. И еще о том странном Императоре, который создал этот Сад и выбрал именно эти скульптуры.
Часто мне приходит в голову мысль, что красота моего тела - есть важнейшее испытание моей жизни. Будто я обречена носить диадему с карбункулом, не могу забыть о ней, и так мучительны взгляды людей. Было время, когда мне говорили: опомнись, нет никакой золотой диадемы на твоей голове, разве что обруч из фальшивого серебра. И в те годы я повторяла: всего лишь обруч, хоть и тонкой работы, но ведь из фальшивого серебра.
V.
Love, dear, is strictly for the birds...
Nick Cave
В Питере жара и духота сменяется дождями, и снова наступает душная жаркая погода, и снова я вспоминаю герань на окнах и звуки стройки. Отовсюду пахнет дешевым кофе, как в Нью-Йорке. Сегодня, после двухнедельного перерыва, вернулась в свой Собор и увидела, что Священники волновались о том, куда я пропала. Мне кажется, тот молодой человек, которого весной сделали Дьяконом, не может обо мне забыть.
Наступило утро, я сижу на кухне, пью чай и слушаю звуки ремонтных работ, которые доносятся со двора. Ярко светит солнце, но жары нет, сильный свежий ветер с Невы задувает в мое окно. На пятый день моего пребывания в монастыре произошло событие, о котором я считаю нужным все же рассказать. Приехали три человека на праздничную службу - два Священномонаха и Дьякон. Все трое - лет около сорока. Они выглядели так, будто ничего на свете не боятся. Когда я услышала голос Дьякона, меня околдовала красота. Я подумала, что он, наверно, монах [вставка: я ошиблась - никакие они не монахи]. Вскоре я поняла, что он пристально наблюдает за мной. Эти трое провели в монастыре несколько дней, а после моего Причастия уехали. Иногда они приходили к нам в паломническую трапезную пить чай в четыре часа перед вечерней Службой. Когда они пришли в первый раз, то сели рядом со мной: Дьякон справа, Священники напротив меня. И я почувствовала, что могу никого и ничего не бояться, когда эти трое сидят рядом со мной. Будто они мои родные братья, будто пришли они к нам в столовую для того, чтобы защитить меня.
Но дальше началась чертовщина. Я заметила, что мое присутствие отвлекает Дьякона во время Богослужения. И был один особенный момент в воскресенье. Он вышел из Алтаря и вдруг край его прекрасной золотой ризы зацепился о край резной тумбы, на которой стоит сундучок с мощами Святого Спиридона Тримифунтского. И я увидела, как Дьякона охватила тревога.
Часто мы встречались в пустом Храме, когда я зажигала свечи перед Службой, и я притворялась, что не замечаю его.
Зимой, когда читала Златоуста, я нашла у него цитату из апостола Павла и с тех пор постоянно повторяю эти слова: дано мне жало в плоть - ангел сатаны, чтобы я не превозносился. Дальше апостол пишет, что трижды просил Бога избавить его от дьявола, но получил ответ: довольно с тебя Моей благодати.
А еще в монастыре в одно из утр тот Дьякон прочел своим несравненным голосом фрагмент из Евангелия, которым я хочу окончить свой текст. Этот фрагмент из Евангелия от Луки был стерт из моей памяти на многие годы, но, когда услышала, я вспомнила о том, что, будучи нищей официанткой, в квартире на окраине города я читала эти слова:
Некто из фарисеев просил Его вкусить с ним пищи; и Он, войдя в дом фарисея, возлег. И вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром. Видя это, фарисей, пригласивший Его, сказал сам в себе: если бы Он был пророк, то знал бы, кто и какая женщина прикасается к Нему, ибо она грешница. Обратившись к нему, Иисус сказал: Симон! Я имею нечто сказать тебе. Он говорит: скажи, Учитель. Иисус сказал: у одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его? Симон отвечал: думаю, тот, которому более простил. Он сказал ему: правильно ты рассудил. И, обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты эту женщину? Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отёрла; ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит.
VI.
P.S.
Последнюю часть я написала третьего августа, на следующий день показала письмо главному Священнику моего Храма, который меня лучше всех знает, это была пятница, день, посвященный Марии Магдалине (но в нашем Соборе по какой то причине не было ни Полиелея, ни Службы в ее честь; вероятно, потому что у нас нет ее иконы), а в субботу вечером отдала письмо Настоятелю.
Тогда, в подвальной трапезной Собора, где он собрал людей, желающих оказать помощь кому-либо, Настоятель потребовал, чтобы мы с того момента ходили на Исповедь именно к нему, и не реже чем раз в две недели. Именно тогда он и произнес: отдал Себя нам, чтобы мы Его убили. За что и получил от меня камень, брошенный с отчаянной силой.
Настоятель выдержал этот удар. Я отдала письмо после Исповеди. Говорили мы долго. Он спрашивал, где я живу, я ответила: у человека, которому доверяю. Он сказал: вы можете, если потребуется, обратиться ко мне за помощью. Я ответила: о, обстоятельства мои на данный момент не так уж плохи. Он удивленно и восторженно сказал: смешной вы человек.
Когда отдавала ему письмо, то произнесла следующее: я давала прочитать отцу Игорю, хотела, чтобы он передал, но он сказал - сама передавай, а когда письмо прочитал мой знакомый художник, то сказал - тяжело ему будет.
Это сказал Кадыр, который не может носить подаренный ему медальон.
Но главное - то, как отнесся к письму отец Игорь: он прочитал его в Алтаре, после чего вышел и быстро пошел ко мне, я увидела, что он находится в состоянии крайнего волнения. Я никогда не забуду, как он сказал: сама передавай. Будто это было уже со мной. И я знала, что так и будет: "се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу".
На следующий день мы встретились на Литургии, и после с амвона он сказал: дьявол хочет разъединить нас. И упоминал Достоевского: поле боя - сердца человеческие. В воскресенье после Причастия, когда Служба завершилась, я подошла к Настоятелю и просила благословение отправиться на неделю в монастырь. Он сказал растерянно: монастырь - это хорошо. И протянул Крест. Затем, уже выходя из Храма, я столкнулась с отцом Игорем и пропела ему такие слова: это Настоятель сказал, чтобы я к нему ходила на Исповедь. Он ответил: ну, сказал, значит так. На секунду, в середине этого краткого разговора, я поймала его взгляд - в нем была печаль, которая показалась мне отражением моей любви.
Вчера вернулась из монастыря, сегодня в разговоре с Кадыром сказала: я человек безразличный, и могла бы оставить Священнослужителей, но Церковь покинуть не могу. Все же они любят меня меньше, чем я их.
16 августа 2017