Мари Мешок-с-Блохами родилась в подворье барина Борисоглебского приблизительно в 2119 году.
Конечно, она не могла родиться "приблизительно"; на самом деле у неё был и год и месяц рождения, но уездный фельдшер дату не записал, да и бумаг никаких не выдал, а дьяк регистрировать незаконно рождённого ребёнка отказался. Да и кому какое дело до помещичьих выблудков без роду и племени? Кому до них дело в наше-то время, когда институт семьи является едва ли не самым прочным скрепом цивилизации, путём к господу после долгих лет смуты и народного беспутства?
*** Дьяк ***
Однажды вечером, будучи приглашённым на именины, находясь в не очень трезвом состоянии, а проще говоря, в дымину пьяный дьяк Никон спорил об учении Канта с помещиком Борисоглебским в его только что отстроенном винном погребке, куда они спустились принять по чарочке после доброго ужина.
Сидя за стойкой и дегустируя молодое вино, узрел дьяк затуманенным винными парами взором маленькую девочку лет шести, с тоненькими ручками и ножками и такой же тоненькой шеей, на которой непонятно как держалась голова со встрёпанными волосами и огромными зелёными глазами. Вместо платья на ней был холщовый мешок из-под муки, а бо риса, с наскоро вырезанной горловиной и дырками для рук. Мешок был порядком поношен и явно ни разу не стиран, отчего, некогда белый, приобрёл равномерный бурый цвет.
Борисоглебский, будучи едва ли не пьянее дьяка Никона, ещё смог посмотреть на неё обоими глазами одновременно и опознав спросил строгим, но весьма пьяным заикающимся голосом: "А тебя сюда к... кто пустил?" А после, ударив кулаком по стойке, прикрикнул: "А ну, кыш отсюда!". Девочка повернулась и побежала: зашлёпали босые ноги по каменным ступеням, а после хлопнула дверь.
-- Кто это? -- поинтересовался Дьяк?
-- Да так... Валькина дочка, девки нашей дворовой, -- поморщился Борисоглебский и хлебнул из расписной деревянной чарки -- ходит тут где ни попадя...
-- Как она без спроса-то заходит? -- посетовал Дьяк -- Распустил ты своих холопов, Петр!
А потом, помолчав, добавил -- я, кажется, понял, это не просто "валькина дочка", это ж ты нагрешил!?
-- Ой, прости меня святой отец, не сдержался; -- притворно покаялся Борисоглебский с изрядной долей кривляния -- а не ты ли её регистрировать отказался?
-- Бог простит... -- поджал губы дьяк -- Да, я отказал, помню. Ну так закон такой: бастардов не регистрировать. Ты же знаешь, семья - святое! Что бы я в Книге Прироста, в графе "отец" записал?
Дальнейший разговор перетёк в вялотекущий пьяный спор о многих философских учениях, и завершился нескоро. За это время адепты винных паров успели ещё разок поесть, протрезветь и, не выдержав похмельных мучений, опять напиться. Уже под утро дьяк был бережно погружен в автомобиль, где и заснул на заднем сиденье по дороге домой под присмотром служки.
*** Мари ***
Мари звали по имени очень редко. Да и разве это имя? Так, кличка на французский манер. Пользы от Мари не было: уж слишком слаба, никакой работы доверить нельзя. Иногда посылали её с поручениями, но много нести она в виду слабости своей не могла, да и разговорчивостью не отличалась, точнее почти не говорила. Бывало, прибежит, станет с корзинкой в руках и молчит. Сперва пробовали записки с нею отправлять, да за обилием хлопот отвязались. Мари могла и через час не дойти, увлёкшись какой-нибудь бабочкой, или цветком и забыв обо всём на свете.
Ольга Борисоглебская Мари не любила: ещё бы -- любить результат пьяных похождений муженька! Лет полтораста назад получил бы за такое по загривку чем-нибудь тяжёлым, а сейчас времена другие: патриархат прочно вошёл в моду, общество побоев не одобрит. Вот и терпела Ольга.
Дворовая девка Валька Мари тоже не любила и своей дочерью не считала: ей замуж выходить, да семью создавать, а с этой блохастой на руках -- кто её возьмёт? Валька давно положила глаз на батрака Егора, гаражного автомеханика, да он всё в гараже копался с хозяйскими машинами да тракторами, а на неё и не глядел. И Валька винила во всём Мари.
Питалась Мари по случаю: что со стола после трапезы в людской перепадало, то и её было. Делилась с кошкой Арфой, которую подобрала где-то ещё котёнком. Кошка спала вместе с Мари: летом на сеновале в конюшне, или на чердаке, зимой в Валькиной комнате, на брошенном на пол старом гниднике, или в гараже на кушетке, которой Егор никогда не пользовался и разрешал Мари спать там, притащив тайком из дому для Мари одеяло. Арфа очень любила свою маленькую хозяйку; убаюкивала каждый вечер, старательно мурлыча, свернувшись у неё на груди.
Мари была не единственным ребёнком в имении. В окрестностях и на дворе жило ещё много детей, но то были правильные дети, у них были отцы и матери. Мари такой роскошью похвастать не могла, по закону она и человеком-то не была. Она была грязной и худой, и её порядком донимали блохи. Потому дворовые ребята никогда с ней не играли. Она могла стоять и смотреть, как играют они, но её часто прогоняли, называя Мешком-с-Блохами.
Впрочем, Мари не обижалась: не зная другой жизни и отношения, она воспринимала своё место и отношение как должное, и прозвище своё унизительным не считала: так -- значит так.
*** Борисоглебский ***
Однажды Борисоглебский сидел на террасе и пил кофе, поглядывая новости. В один момент, отведя взгляд от чашки, увидел перед собой Мари. Она единственная из дворовых, кто заходил в барский дом, не спрашивая разрешения, за что ей частенько попадало от Ольги, челяди, да и -- чего уж тут -- самого хозяина. Борисоглебский хотел было разозлиться, но случайно, может быть в первый раз взглянув в её глаза замер, и некоторое время не мог отвести взгляд, что доставило ему неудобство, заставив размякнуть его порядком зачерствевшую душу. Он пару раз моргнул посмотрел в сторону и неожиданно даже для себя самого спросил Мари: "Есть хочешь?". Не дожидаясь ответа -- он знал, что ответа просто не будет -- взял тарелку с бутербродами, которые намеревался съесть, и протянул её Мари. Девочка недолго думая схватила тарелку и убежала, а Борисоглебский долго сидел и смотрел в пустоту, забыв о кофе и завтраке, размышляя над этим детским наивным взглядом, так глубоко тронувшим душу далеко не самого доброго дяди.
Маленькая девочка, по закону приходившаяся Борисоглебскому никем, не имеющая никаких прав не то чтобы на еду, на саму жизнь -- биомусор, как учили самого Борисоглебского -- смогла заставить его совершить иррациональнейший поступок! И всё бы ничего, но кажется этот взгляд вывернул душу бывалого помещика и владетеля людей наизнанку. Борисоглебский не смог себе этого объяснить.
*** Преображение ***
Как ни старался Борисоглебский быть чёрствым и жестоким, как того требовало время и традиции, но не мог он смотреть на то, что его ребёнок (а именно к такой мысли он постепенно пришёл) влачит такое жалкое существование. Он подкармливал её тайком от Ольги и других крепостных и даже вывел с неё всех блох: в строжайшей тайне приказал он спальнице Авдеевне вымыть девочку и постирать её "платье" с репеллентом. Конечно, пришлось повесить ошейник с репеллентом и кошке.
А ещё через неделю он, разумеется, тайком от супруги, которая явно не одобрила бы его действия, вёз Мари в больницу, где врачи, немало удивившись, за большие деньги преодолевая брезгливость, обследовали девочку и назначили нужные лекарства и витамины.
Мари начала приобретать вид обычного ребёнка, ушла излишняя худоба, кожа приобрела нормальный оттенок. Борисоглебский, глядя на это, всё больше убеждался в том, что справедливость и добро не бывает избирательным. Оно бывает только от человека и для человека. И что ребёнок -- всегда ребёнок, вне зависимости от того, рождён ли он в браке, или случайно.
Но слишком уж сильными и липкими путами оплели Борисоглебского традиции и устои этого мира. Слишком тяжело было ему смириться с тем, что для сохранения нравственности и целостности Семьи всех людей надо разделять на тех, кто к Семье принадлежит, и на тех, кто принадлежать к ней не имеет права. Как-то не внушали общественные устои чувства справедливости и удовлетворения. Не мог он смириться с тем, что должен поступать жестоко и равнодушно.
Но супруге о своих помыслах он сообщить откровенно боялся, а потому Мари по-прежнему спала на сеновале, а Борисоглебский втайне кормил ещё и кошку, будучи безмерно ей благодарным за то, что та любила свою маленькую хозяйку.
И однажды Борисоглебский понял, как можно устроить жизнь Мари, которую не смотря ни на что полюбил, как собственную дочь.
Справедливо полагая, что в случае исчезновения Мари искать её никто не будет, он поехал в столицу и договорился с настоятелем частного пансиона о том, чтобы у них жила и училась его дочь. А чтобы директор не задавал идиотских вопросов и не сообщил в Религиозный Комитет, Борисоглебский поступил просто: заткнул ему рот пачкой новеньких, хрустящих купюр -- великое богатство, ведь наличные деньги иметь дозволялось далеко не всем!
С подписанным договором и чистой совестью поехал Борисоглебский к себе в имение, завтрашним же утром наметив отвезти Мари в пансион.
Поздоровавшись с женой, он прошёл в свой кабинет и заполнил платёжное поручение. Всё, теперь надо найти Мари, вымыть её, переодеть. Плевать, кто что подумает, завтра с утра она станет пусть не Борисоглебской, но хотя бы Борисовой Марией Петровной, Человеком, имеющим все права в этом прогнившем насквозь мире.
Весь оставшийся день Борисоглебский искал Мари. Ему хотелось обыскать всё бегом, звать её в голос, но он ходил по всему имению с напускным равнодушием, заговаривая то с приказчиком, то с механиком, отдавал распоряжения челяди, но его цепкий взор поверх голов искал маленькую девочку шести-семи лет в сером платье-мешке, или хотя бы её любимицу Арфу.
*** Наутро ***
Её вытащили из колодца только утром. Вместе с кошкой. Собачник и охотник Павел, обвязавшись верёвкой спустился в колодец. Дворовые мальчишки, хихикая, ухмыляясь и ничуть не сожалея сообщили, что Мешок-с-Блохами прыгнула в колодец вслед за кошкой Арфой, которую эти же мальчишки туда и кинули. Валька вышла, глянула, фыркнула и ушла. Ольга даже не вышла.
*** Расплата ***
Пётр Борисоглебский стоял на коленях и ничего не видел перед собою от слёз. Его мысли остановились, разум оказался не в силах работать.
Он почти ничего не соображал, когда казаки в сопровождении дьяка Никона надели на него наручники, посадили в небесно-голубой УАЗ с золотой символикой Религиозного Комитета и увезли в следственный изолятор, надеясь обвинить в попытке легализации незаконно рождённых детей и изготовлении поддельных документов.
Борисоглебского били. Били нагайкой, били резиновой дубиной, били кулаками, сапогами, папкой с документами. Били сильно, но он молчал, и вовсе не потому что был таким уж крепким орешком, а потому, что боль душевная была настолько неизмеримо сильной, что боль физическая уже ничего для него не значила.
Как выяснилось позже, настоятель пансиона, испугавшись возможных последствий тут же уведомил Религиозный Комитет о попытке подкупа, умолчав, что принял наличные деньги.
Именно жадность настоятеля пансиона и спасла Борисоглебского от тюрьмы: доказать попытку подкупа было нечем, сам Борисоглебский не сознавался и каяться не желал, а электронный паспорт для Мари нанятый хакер изготовить, по счастью, ещё не успел.
Борисоглебского, изрядно побитого, выпустили, пообещав не упускать его из виду и молиться за спасение его души.
*** Послесловие ***
Ольга ушла от Борисоглебского, настояв на развенчании; при этом новый муж Ольги отсудил в её пользу значительную часть состояния Борисоглебского.
Сам Борисоглебский часто сидит возле малоприметного холмика, рядом с которым ещё один -- совсем крошечный. Его взгляд устремлён в пустоту, губы шевелятся, но никто не знает, о чём он говорит, так как никто из холопов и крепостных подойти к нему в такие моменты не смеет, несмотря на то, что барин вот уже пару лет никого не наказывал.
А с Никоном он по сей день не разговаривает. Пробовал дьяк его к себе в гости зазвать, потом сам наведался, и наткнувшись на весьма холодный приём, попробовал привлечь Борисоглебского к ответственности за уклонение от обязательного исповедания, да в виду мелочности наказания за сей проступок окончательно от Борисоглебского отвязался.
Так закончилась история маленькой девочки, которой не было места в большом мире.