Арка длинная, как тоннель сквозь Альпы, но вырываешься не на берег озера Комо, а в тесный петербургский двор. Козырьки, списки квартир, что-то зеленеет у стены, серебристые таблички – а нужной нет. Двор ветвится глухими ущельями. Смешно будет: решилась прийти и не нашла вход. Назад, мимо ненужных парадных через тоннель на улицу. Я иду искать, эй! За витриной вдоль улицы – железная дверь, затмившая настоящую с домофоном и перечнем обитателей. Редакция по счёту четвёртая. Придётся, что ли, говорить про рукопись в эти пыльные щели? Но дверь пищит без вопросов. За ней просторный вестибюль с лестницей. Лестница эта не прижата к стене, свободно в два присеста поднимается к окну, там распадается на параллельные потоки до второго этажа. Мне именно на второй, дверь уже открыта, от маски встречающих отмахивается – вы здесь в безопасности.
Но это не так. Время признаться, что принесла рукопись. Мне виделись сценарии: «Положите туда, до свидания / Расскажите о себе, как же это угораздило, кто/откуда, чай или кофе…». Пугали оба. Первый отпал – пригласили в кабинет. Второй незамедлительно стал более страшным. Не найдётся ли у Вас карандаша, я забыла пронумеровать страницы – чего? Зачем? Тупик. Писавшие научные статьи знают: худший грех – лишняя точка в списке литературы. Лучше переврать Фрейда или даже Леонтьева. Но этого мужчину мой кегль не интересовал. Это единственные Ваши [рассказы]? – Да нет. – Принесли бы сразу больше. Вам вообще сюда как, далеко? Что-то не подойдёт, зато другое… - Спасибо, буду знать. Он перебирал страницы, и это был самый невыносимый вариант: немедленное прочтение, как в «Маленьких женщинах», наблюдать, предугадывая, прослеживая, какой отрывок пробегает сейчас. Улыбнулся каламбуру? – кажется, совсем не заметил. Чуть дернулись губы – неужели опечатка! Нет уж, пусть читают без меня, через полгода, пусть лучше совсем не читают! Мужчина отложил рукопись и что-то отметил в тетрадке.
Вспомнила, что даже не огляделась. Комната-пенал набита бумагой: книги, журналы, альбомы, листы, листочки, клочки, сложенные стопками, горками, кучками, просто брошенные или соскользнувшие, свёрнутые, смятые, вставленные между других бумаг. На стене работы местных экспрессионистов без рам. Почему-то не осыпавшиеся сосновые ветки приправлены колосками во вздёрнутой на стол напольной вазе. Огарки в бронзовой плошке. Никакого компьютера и пластика. Рембрандтовский коричневый растворен в воздухе, лампочка не справляется с монументальностью потолка, только экспрессионисты перебивают синим. На сайте было про творческие встречи и международные конференции в редакции. Воздух уплотняется сигаретным дымом, в нём слова дольше не гаснут, их можно попробовать на вкус. Сидят на столе, на подоконнике и подлокотниках, складывают книжные табуреты и сидят на них. Сидят и говорят слова в наполненной дымом комнате, слова повисают и склеиваются, и ускользают через форточку на крышу погулять, возвращаются, сворачиваются на листах колечками, толкаются пятками, засыпают, когда воздух обесцвечивается невидимыми рассветными лучами. Это стоит знать о Петербурге.
Мужчина протянул бумажную полоску с моим порядковым номером в этом литературном мире и телефон, по которому в начале декабря редактор прозы мне всё объяснит. Я положила полоску в карман на молнии, согласилась, что было не больно, вышла. Сфотографировать же надо лестницу, полусвет, колючие как массажёр ступеньки. Люди заходят в какие-то другие двери, у них в сумках не лежат распечатанные улики, они вообще здесь по какому-то другому праву. Я же теперь писатель – вот и буду описывать.
