— Кха, кха, кха!— хрипло кашлялъ длинный худой старикъ на своей убогой койкѣ, кутаясь въ рваное одѣяло и корчась отъ острой боли въ груди,— кха, кха, кха! О-охъ!.. Хоть-бы передохнуть далъ, окаянный!.. измучилъ въ конецъ... Кха, кха, кха! Первый разъ такую простуду схватилъ, всю грудь разломило... охъ!.. Завтра хоть-бы Богъ далъ отошло немного, а то просто силъ нѣтъ... Кха, кха! Да нѣтъ-же, встану, поправлюсь,— съ внезапнымъ приливомъ энергіи, утѣшилъ онъ самъ себя.— Врешь, братъ, не поддамся! меня не сломишь!.. Кха, кха! еще крѣпокъ я... выстою... Даниловна,— громко позвалъ онъ,— Даниловна! Закрой, касатка, дверь-то, ишь какъ несетъ, словно изъ пропасти... Кха, кха! Не время еще двери настежь отворять — не лѣто красное.
На его голосъ на кухню выглянула красивая среднихъ лѣтъ женщина, вся въ черномъ, и вопросительно уставилась на старика.
— Закрой, говорю, двери, Даниловна, холодно,— повторилъ онъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, батюшка,— заторопилась женщина, и, закрывъ двери, подошла къ его койкѣ.
— Что, Аверьянычъ, плохо?— спросила она, наклоняясь надъ нимъ,— ужъ лучше бы, ты, голубчикъ, въ больницу ложился, чѣмъ такъ-то безъ помощи валяться. Тамъ, все скорѣй выправили-бы, потому и доктора, и лекарства, и воздухъ хорошій, а здѣсь что? и помочь не знаешь чѣмъ. Право, лучше-бы въ больницу, по крайности уходъ и все такое.
— Что ты, что ты! Перестань!— замахалъ на нее обѣими руками больной,— какъ можно!.. Ужъ я знаю, оттудова живой не выберешься — уморятъ... а здѣсь... Кха, кха! здѣсь... выпью ужо малины, да грудь на ночь саломъ смажу и пройдетъ... И, передохнувъ немного, онъ уже увѣреннымъ тономъ заговорилъ опять: Плохо, значитъ, ты, Даниловна, знаешь меня, коли такъ говоришь! Не боюсь я никакой хвори, нѣтъ!.. Еще поживемъ!... Кха, кха! такъ поживемъ, что люди станутъ завидовать... Сердце недаромъ чуетъ... будетъ и на нашей улицѣ праздникъ... Кха, кха. кха! И ждать недолго... завтра... да, завтра,.. Кха, кха! А, ты: „въ больницу"! Хе, хе, хе! Кха, кха, кха! „въ больницу", Насмѣшила!.. Погоди, касатка, завтра узнаешь... Самъ двадцать лѣтъ ждалъ, цѣлыхъ двадцать лѣтъ...! понимаешь?! д-в-а-д-ц-а-т-ь л-ѣ-т-ъ!!! Кха, кха, кха и, хитро подмигнувъ глазомъ, Аверьянычъ, безсильно откинувшись на подушку, закрылъ глаза.
— А что-жъ завтра-то будетъ?— съ любопытствомъ спросила Даниловна,— наслѣдство получишь что-ли? аль кладъ выроешь?
Но Аверьянычъ лежалъ, не открывая глазъ и, какъ видно, не слыхалъ вопроса. Постоявъ надъ нимъ еще нѣсколько минутъ, Даниловна глубоко вздохнула, покачала головой и ушла въ комнату.
Ужъ девять лѣтъ жилъ у нея Аверьянычъ, на кухнѣ снимая уголъ, и болѣе тихаго, аккуратнаго и скромнаго жильца трудно было бы отыскать. Получая откуда-то маленькую пенсію и не имѣя больше никакихъ опредѣленныхъ занятій, онъ, тѣмъ не менѣе, исправно платилъ за свой уголъ, и на остатокъ отъ этихъ денегъ принужденъ былъ жить чуть не впроголодь. Не смотря на это, никто не слышалъ, чтобы онъ жаловался когда-нибудь на судьбу; онъ такъ увѣренно ждалъ чего-то свѣтлаго, хорошаго въ туманномъ грядущемъ, что, кажется, не было такой силы, которая могла-бы разбить его надежды.
Никто въ квартирѣ не зналъ его жизни вслѣдствіе его скрытаго, необщительнаго характера и если кому приходило желаніе разговориться съ Аверьянычемъ, то это не приводило ни къ чему; онъ или ловко уклонялся отъ разговоровъ, или просто куда-нибудь уходилъ.
Нѣкоторое исключеніе представляла Даниловна, съ которой иногда онъ не прочь былъ перемолвиться нѣсколькими словами.
Сдѣлавъ нѣсколько такихъ неудачныхъ попытокъ, на него махнули рукой и рѣшили, что онъ просто: „немножко того... свихнувшись".
За послѣдній мѣсяцъ здоровье Аверьяныча пошатнулось: весенняя распутица, да плохая обувь съ одеждой незамѣтно уносили съ каждымъ днемъ частицу здоровья. Проснувшись однажды утромъ, онъ почувствовалъ себя настолько слабымъ, что даже не въ состояніи былъ сойти съ койки. Это его ошеломило... Но духомъ онъ не упалъ: «День — два пролежать,— мыслилъ онъ,— куда ни шло, а тамъ опять здоровъ. Значитъ и унывать нечего. Прошла недѣля и другая, а состояніе здоровья не улучшалось. Не показывая никому вида, онъ злился на свое безсиліе и замѣтно слабѣлъ...
Медленно меркнетъ тусклый февральскій день. На улицахъ грязь, слякоть...
Низкія сѣровато-свинцовыя тучи, быстро несущіяся по небосклону, сгущаются, темнѣютъ, ускоряя надвигающіеся сумерки. Мелкій мокрый снѣгъ густо валится на крыши домовъ, на лошадей, на прохожихъ, на грязный скользкій тротуаръ и сейчасъ-же исчезаетъ въ однообразномъ фонѣ желтоватой уличной грязи.
Вытянувшись во весь ростъ, закинувъ за голову длинныя исхудалыя руки, лежитъ Аверьянычъ на своей койкѣ. Носъ у него заострился, лицо приняло мертвенный оттѣнокъ; изъ полуоткрытыхъ пересохшихъ губъ съ хрипомъ вырывается горячее прерывистое дыханіе.
Весь день Аверьянычъ чувствовалъ себя скверно, а къ ночи стало совсѣмъ худо: въ груди точно колъ всталъ — ворохнуться не даетъ безъ боли; кашлянешь — внутри гулко отдается, словно кто по пустой бочкѣ мокрой тряпицей бьетъ-хлюпаетъ; во рту кисло, и тошнѣй всего этого, думы всякія разныя въ голову лѣзутъ... И чудится Аверьянычу, что на койку къ нему ровно-бы кто подсѣлъ, и тихо, тихо, нашептываетъ ему надъ самымъ ухомъ: „А, что, старикъ, дѣло твое совсѣмъ плохо... Не встать тебѣ больше на ноги, не дождаться привольнаго житья, ужъ это вѣрно! Что дѣлать — судьба... Жаль только, что напрасно твои труды пропали.. Стоило-ли такъ долго терпѣть, мучиться, силу класть, ради пріобрѣтенія этого проклятаго билета"?!. И передъ Аверьянычемъ отчетливо встало то время, когда у него, двадцатилѣтняго юноши, явилось страстное непреодолимое желаніе, разбогатѣть во что бы то ни стало.
Тяжелыя-ли условія жизни, рабская ли зависимость отъ другихъ, неизбѣжно связанная съ сиротской долей (Аверьянычъ пяти лѣтъ остался круглымъ сиротой), пробудили въ немъ это желаніе, но только стремленіе къ богатству пришлось ему по душѣ.
На ряду съ другими, сталъ и онъ повторять слышанныя имъ тысячи разъ фразы: „Деньги всемогущи"! „Деньги — все"! и вполнѣ раздѣлялъ этотъ взглядъ. Деньги стали его идоломъ цѣлью жизни; они съ неотразимой сатанинской властью поработили все его существо, и болѣзненная жгучая потребность имѣть ихъ стала такою-же необходимой, какъ воздухъ для дыханія, какъ сама жизнь.
И вотъ изъ ограниченнаго содержанія канцелярскаго писца сталъ онъ откладывать, по грошику, по копеечкѣ, сбереженіе, предназначенное на покупку выигрышнаго лотерейнаго билета. Не доѣдая, не допивая, корпя цѣлыми ночами надъ утомительной сверхурочной работой, успѣлъ-таки онъ скопить чуть-ли не въ двадцатилѣтній срокъ потребную для этого сумму. Но его добровольная многолѣтняя голодовка и безсонныя ночи, не остались безъ послѣдствій: вскорѣ онъ, такъ серьезно заболѣлъ, что вынужденъ былъ совсѣмъ отказаться отъ службы.
По выздоровленіи поступить на прежнее мѣсто ему не удалось, вакансіи не было, но въ уваженіе къ его двадцатилѣтней службѣ бывшее начальство назначило ему небольшую пожизненную пенсію.
И настали для Аверьяныча черные дни. На мѣстахъ ужъ онъ долго не могъ уживаться,— надломленное здоровье давало себя знать, а пенсіи не хватало даже и на хлѣбъ. Плохо пришлось-бы Аверьянычу, еслибы Даниловна, добрая сострадательная женщина, видя его бѣдственное положеніе не пришла къ нему на помощь прикармливая его, елико возможно, остатками обѣда и ужина.
Но даже въ самыя трудныя минуты, когда ему нечего было ѣсть, никогда не являлась у него мысль заложить или продать свое сокровище — билетъ; онъ скорѣе согласился-бы умереть съ голода, чѣмъ лишиться его.
Въ продолженіи почти двадцати лѣтъ, неизмѣнно покупалъ онъ въ день розыгрыша газету, и, просмотрѣвъ ее, клалъ въ сундукъ, терпѣливо ожидая слѣдующаго года. У другого-бы послѣ двухъ, трехъ лѣтъ напрасныхъ ожиданій и обманутыхъ надеждъ, охладѣла-бы понемногу увѣренность въ счастье, а у Аверьяныча на оборотъ: съ каждымъ годомъ эта слѣпая увѣренность только крѣпла, росла.
Даже сумму выигрыша Аверьянычъ представлялъ себѣ никакъ не менѣе 200.000, кажется, пади на его билетъ выигрышъ въ меньшемъ размѣрѣ, Аверьянычъ не только не обрадывался бы своему счастью, но скорѣе вознегодовалъ-бы на несправедливость судьбы, пославшей ему меньше ожидаемаго.
— Завтра,— тихо шевелитъ онъ губами,— завтра, безпремѣнно выиграю... Кха, кха, кха! Завтра... Наконецъ-то!.. И что-то похожее на слабую улыбку промелькнуло у него на лицѣ.
А голосъ все также нашептываетъ ему на ухо: „Пустое! Не обольщай себя обманомъ!.. Ничего и завтра не выиграешь, напрасно мучаешь себя, ждешь... Но если даже желаніе твое и исполнится, если у тебя и будутъ деньги, много денегъ, скажи: на что онѣ тебѣ? Не на то-ли, чтобы устроить себѣ пышныя похороны, обильныя поминки? сознайся? Вѣдь не возмешь-же ты ихъ съ собой въ могилу, этихъ проклятыхъ денегъ?! Ты прахъ ничтожный, земля, и всѣ блага земныя, которыхъ ты такъ страстно ждешь, тлѣнь, суета... Мнѣ жаль тебя старикъ! Брось свою затѣю! она пагубна... Откажись отъ нея!"
— Какъ отказаться?! Почему?!. Нѣтъ! нѣтъ! Никогда не откажусь!!!— вскрикиваетъ Аверьянычъ въ бреду. Прочь, злой духъ! Прочь! Згинь!!!
Могу-ли я отказаться отъ счастья? отъ свѣта?!.. Мнѣ надо жить и я буду жить долго, долго буду жить!.. И никогда, слышишь? кто-бы ты ни былъ, знай, никогда не откажусь я отъ этого блага!!! И Аверьянычъ тревожно заметался на койкѣ... бредъ усилился...
Вотъ онъ богатый помѣщикъ, въ собственной, купленной имъ обширной усадьбѣ; вокругъ него толпятся, снуютъ его слуги; онъ отдаетъ приказанія, кричитъ, распоряжается ими. Всѣ склоняются передъ нимъ, ловятъ его слова, раболѣпствуютъ... Сердце замираетъ отъ счастья... Наконецъ-то его мечта сбылась! Онъ богатъ, страшно богать.
Этотъ огромный тѣнистый садъ, прудъ, луга, пашни, лѣса, эти косогоры, овраги, ложбины, куда только хватаетъ взоръ — все его!
— „Безспорно все это хорошо и привлекательно,— шепчетъ неунимающійся голосъ,— но скажи мнѣ почему ты одинокъ? Почему вокругъ тебя толпятся только заискивающія, съ выраженіемъ собачьей преданности, чужія лица? Гдѣ-же родные? близкіе? Но ихъ у тебя, правда, нѣтъ; они всѣ давно разсѣялись, умерли... А жена? Дѣти? Но ты молчишь? Почему-же? Развѣ не было у тебя свѣтлыхъ дней юности? Развѣ молодое горячее сердце не трепетало пламенной любовью? Развѣ на жизненномъ пути, ты не встрѣтилъ ни одного существа, съ которымъ рука объ руку ты пришелъ-бы къ тихой спокойной пристани? Не оправдывайся! У тебя было все, все было... но... И передъ Аверьянычемъ, какъ изъ дымки, стало выплывать знакомое милое женское лицо съ доброй грустной улыбкой на губахъ и тихій голосъ, звучащій нѣжнымъ, укоромъ донесся до него.
— Скажи мнѣ, — слышитъ онъ,— почему ты тогда такъ равнодушно, безжалостно оттолкнулъ меня, любившую тебя больше жизни? Со мною ты могъ бы найти свое счастье. Но ты былъ слѣпъ — ты, очертя голову, погнался за какимъ-то призракомъ, и ошибся... И все-таки мнѣ жаль тебя... жаль прошлаго... Ты такъ одинокъ!.. Такъ несчастливъ"!!.
— Уйди! уйди! Не мучь!— стономъ вырвалось изъ груди Аверьяныча. Зачѣмъ ты пришла?! О какомъ счастьѣ говоришь?!. Къ чему тревожишь прошлое?.. его не вернешь... поздно... поздно жалѣть о немъ!!. Я... я... и такъ счастливъ...— и Аверьянычъ потерялъ сознаніе...
Проснувшись на другой день рано утромъ, Аверьянычъ крайне изумился и обрадовался: онъ почувствовалъ себя такъ легко и хорошо, словно никогда и не хворалъ; дышалось свободно, и разбитая кашлемъ грудь спокойно отдыхала. Не ощущая почти никакой слабости и боли, онъ всталъ съ койки и подошелъ къ окну. Яркое весеннее солнце лило на землю свои горячіе животворные лучи. Мутные ручейки отъ быстро тающаго снѣга бѣжали по тротуарамъ. Цѣлая стая воробьевъ съ громкимъ чириканьемъ прыгала по вѣткамъ деревьевъ. Увлаженными глазами смотрѣлъ Аверьянычъ на ясное голубое небо, на просыпающуюся отъ зимняго сна природу и благодарилъ въ душѣ Творца за свое чудесное выздоровленіе.
Радостно-возбужденный, полный вспыхнувшихъ съ новой силой надеждъ и упованій онъ самъ спустился внизъ заварить чай и по дорогѣ купилъ газету. Квартирная хозяйка Даниловна, встрѣтивъ его на лѣстницѣ, только руками развела.
— Что, Даниловна, — добродушно ухмыльнувшись, спросилъ Аверьянычъ,— кто меня въ больницу отправлялъ? Не ты ли?
— Какъ же, батюшка, я, мои слова.
— А я вотъ, видишь, здоровъ. Ловко?
— И слава Богу! Рада за тебя, батюшка! Живи много лѣтъ!— отвѣтила Даниловна.
— Ну, вотъ, то-то и есть. А то, вишь ты: „въ больницу"! Хе-хе-хе! Рано еще меня, Даниловна, хоронить, рано!.. Поживемъ!
И довольный собою Аверьянычъ направился домой.
Раздѣвшись не спѣша, онъ сѣлъ на стулъ къ окну и, развернувъ газету, также не спѣша сталъ прочитывать таблицу выигрышей. Вдругъ глаза его широко раскрылись и впились въ столбцы цифръ... Не довѣряя своимъ глазамъ, онъ машинально поднялъ руку и протеръ ихъ: нѣтъ, это не сонъ!.. 200.000 принадлежали ему!.. Сердце въ груди замерло... Разноцвѣтные шарики засверкали, запрыгали передъ его глазами, и вдругъ дикая радость охватила все его существо... Быстро поднявшись со стула, онъ схватился обѣими руками за грудь и хотѣлъ что-то крикнуть, но вдругъ его лицо перекосилось, потемнѣло, изъ горла вырвался какой-то полузадушенный хрипъ-глаза закатились,... и Аверьянычъ тяжело рухнулъ на полъ.
Тонкая струйка крови тихо струилась изъ за судорожно стиснутыхъ зубовъ, а выраженіе лица осталось такое, точно Аверьянычъ кому-то говорилъ: Ну, вотъ! Теперь я все понялъ! Теперь мнѣ все стало ясно!.. А вотъ, посмотримъ, поймете ли вы!..
Н. Кожуркинъ.
[Сельскій Вѣстникъ, 1905, № 38, стр.2-4]
См.
Рождество 1914. 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
С Рождеством Христовым 1914, 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
Подписаться на канал Новости из царской России
Оглавление статей канала "Новости из царской России"
YouTube "Новости из царской России"