Скоро только сказка сказывается, золото же долго ищется. Более того, у меня возникло подспудное чувство, что наш неведомый рассказчик навёл тень на плетень. Он раньше времени напустил туману на окрестности, и скрыл реальный маршрут.
Дорога тянется пока гладкой равниной, — безмятежно сообщает он, —степью с неизбежным пыреем, подорожником, ковылём и высокими пучками осоки, придающей местности уныло-однообразный и дикий вид. По мере приближения к Калбинскому хребту, левее, к югу от Кокбектов (ныне – Кокпекты) начинают попадать сперва громадные куски валунов, потом обнажения сланцев, и наконец, белые, словно уцелевший местами снег — выступы кварца, также розового орлеца. Увалы переходят в холмы, сопки и, наконец, нашей партии, едущей мелкой рысцой, приходится перебираться через перевалы в седлах горных кряжей. Степь остается степью лишь по названию. Вокруг тянутся горы, долины мелких речонок и ключей, весьма здесь частых, покрытых кустарником и лиственными рощицами; вдали — синеют настоящие леса — чернь, где лишь на падях играет солнце, перерезая урман светлыми полосками.
Зачем им было забираться "левее, к югу от Кокбектов"? Разминки для? Непонятно-о! Проще было податься на юго-запад от Усть-Каменогорска и пошурфить на речонках Уланке, Кызылке, чем выписывать по предгорьям неподобающих размеров петлю...
По степи, кое-где вдали от дороги виднеются группы юрт, — сообщает наш наблюдательный визави.
— Изредка мы проезжаем мимо грязных зимовок кочевников, где они во время зимних метелей укрываются в небольших, часто глиняных избенках без крыш, с пузырем вместо стекол и топкой по-черному. Между избами тянутся крытые дворы, где помещаются дойные коровы и кобылы, а часто и весь скот бедняков; киргизы же богатые, владельцы косяков в несколько сот или тысяч голов, разумеется, во дворики поместить их не могут и предоставляют свои стада естественной защите от буранов. Теперь все зимовки пусты, а хозяева их кочуют по степному приволью, соображаясь в выборе местности лишь лучшими кормами. Попадаются киргизские кладбища с валунами, вместо мавзолеев, и палками с пучком филиньих перьев на свежих могилах; их никто не охраняет, ограды тоже редки. Встречаются захоронения и давно вымерших племен, не то Чуди, не то каких-либо других народностей, бросающиеся в глаза массивностью нарытых поверх их курганов и громадными плитами, иногда стоящими вертикально...
Бросив беглый взгляд на переживших столетия балбалов вернемся в предгорья Калбинского хребта:
Жара, духота, пыль... Партия едет вторую пряжку; глазу не на чем отдохнуть. Все живое как будто вымерло и если бы не мелькало временами, между
желтым морковником1 и розовой мальвой, серое крыло мышеловки2, да не висел то там, то тут в воздухе, высматривающий добычу кобчик, пустельга или ястреб, казалось бы, что идешь мертвой пустыней.
Тишина нарушается лишь уныло-монотонным побрякиванием боталов3, да колокольцев партийных лошадей, которые, все в мыле от жары, отфыркиваются от пыли и вяло, еле-еле, переступают. Мы едем тоже шагом...
Про главную цель поисков — золото, пока ни слова. Вместо блеска оного нам предлагают охотничье приключение.
Сцена охоты. Куропатки серые.
— Барин, а барин, — шепчет Кузьма, оборачиваясь с козел и расталкивая Збоева, который дремлет от непривычно-малого сна за предшествующую ночь.
— Н-ну, — чего тебе... — тянет мой спутник, не открывая глаз.
— Рябчиков табунок бежит вона по дороге, стрелять можно... Прикажете остановиться?..
— А-а, рябчики... — оживляется сразу пристав и лезет за футляром, в котором, уже заряженный, лежит его дробовик Лепаж... Где, где?
Мое ружье уже готово и я приподнимаюсь на приступке, чтобы разглядеть дичь. Штук двадцать каменных рябчиков4, по-видимому, раннего выводка, так как трудно отличить старых от молодых, быстро семенят по дороге, хватая на ходу зёрнышки.
Мы осторожно вылезаем из экипажа, который едет совсем тихо, и заходим впереди лошадей.
1 Peucedmumi. 2 Лунь (Circus).3 Вид колокольца. 9 Серые куропатки.
— Экие проклятые колеи. Высоки! — ругается тихо Збоев. — Много не положишь...
— Вот коли до пригорочка добегут, там, на чистом месте, мы их дернем...
Рябчики, очень мало пугаясь нас, бегут и до пригорочка, обнаруживая весьма мало желания улетать с дороги, где так удобно искать корм.
Збоев, уже совершенно проснувшись, делает несколько шагов вперед, припадает почти к земле и стреляет: раз-раз, за одним прицелом.
Табунок заворачивает слегка на нас и дает возможность выстрелить и мне: два рябчика падают в траву, а выводок, отлетев сажен сорок, — снова садится.
Кузьма с ружьем в руках бежит исполнить обязанность собаки.
На дороге лежали четыре убитых и трепетали два раненых рябчика, их подобрал сам пристав. Как ни отчетливо я заметил, сокрушается наш корреспондент, куда упала пара птиц, нашли только одного. Не помогли самые энергические розыски Кузьки, бившегося изо всех сил, чтобы проявить способности легавой.
Чтобы не терять золотого времечка, бежим все трое к месту, где он сел, стараясь зайти с трех сторон сразу,чтобы выводок не успел убежать. Ищем, топчемся, шумим – напрасно! Кузьме приходит благая мысль выстрелить... Сзади нас поднимается, должно быть, старуха, но никто не успел вскинуть ружья, как она снова опустилась. Совсем недалеко, у всех на глазах. Что мы ни делали, чтобы поднять еще раз табунок, который обязательно должен бы быть в треугольнике между нами, — рябчики не вылетали. А между тем охотничьи сердца разгорались так, что и жара нипочем — досадно!
— Нет, без собаки ничего не поделаешь... — надоело колесить первому Збоеву и он, весь обливаясь потом, побрел к тарантасу. Он один остался на дороге; партия подымала пыль уже версты за две.
— Да-с, хуже всякого коростеля эти рябченки будут: крепки-с к взлету, — огорчался также и Кузьма за свою неудачу на новом поприще.
Серая куропатка по прежнему вполне обычна в окрестностях Усть-Каменогорска, и так же доверчива...
Партия прибывает на пикет. Это станция, огороженная по обсыпавшемуся валу частоколом и плетнем, внутри которого виднелись три — четыре избы. Все располагаются обедать, отпустив всех лошадей на траву. Из окон грязненькой горницы для гостей, виднеются гряды огурцов, арбузов, дынь, редьки; желтеют подсолнухи, пестреют мак и васильки.
Цветы, (их автор отнёс к эстетической потребности!), были посажены пожилым казаком, содержателем станции, «на утеху» своей смазливой «молодухе», на которой он недавно женился. Приветливая казачка поставила для нас самовар, принесла сливок и свежих пшеничных калачей из белотурки. Старый супруг её, в полукиргизском костюме, с довольно нечистым русским выговором, испорченным постоянным общением с соседями, предложил зарезать на обед баранчика. Ему сказали, что партия богата провизией. Он тут же захотел прислать стряпуху-работницу, чтобы заказать ей, что нужно изготовить к обеду.
Рабочие расположились обедать за валом пикета. Часа через два весь наш караван тронулся в путь, чтобы успеть сделать до ночи еще переход, верст в пятьдесят.
Вот вам и классовое разделение: белая кость в горницу (правда, "грязненькую"), чёрную кость - за забор. Так тогда и жили.