Краски её успокаивали. Поначалу она даже боялась к ним прикасаться, повторяла только – я не умею. Не умею рисовать. Убеждения доктора, что уметь ничего ненужно не помогали, пока она всё-таки не взяла в руки баночку с акварелью – просто чтобы он, наконец, отстал. Всё было чёрным. Полукруглая арка, нарисованная толстой чёрной кистью, потом вдруг появилась алая дуга. Насыщенно-багровая. За ней – фиалковая. А внутри образовавшейся пустоты – чёрный крест.
И Иве стало легче, как будто это чёрное, въедливое, гнилое, выплескивалось из неё на бумагу. Голова отключалась. Работали руки.
Вейн улыбнулся ей. И оставил палитру.
С тех пор, оставшись одна, Ива много рисовала. Её кошмары уходили из головы жить на бумагу. Рисунки казались детскими и нелепыми – лоскуты печальной радуги на дне выгребной ямы.
Возможно, он допустил много ошибок. А возможно, ни одной. Возможно, так это и работает. Возможно.
В клинике жил кот. Вейн разрешал Иве забирать его в палату. Мягкая шерсть под её рукой, рокот кошачьего урчания – это были чувства, возвращавшие её к жизни. Она не могла есть. Это было чем-то болезненным и насильственным. Вейн приходил к ней, она пила успокаивающий травяной сбор, они разговаривали – времени он не жалел. Помимо дневных приемов, ей доставались ночные часы, которые… Которые принадлежат чему-то большему, чем долг и призвание. Ночь отдаётся женам, детям, дому. А он отдавал ночи ей, этим долгим, исцеляющим разговорам. И вот однажды Ива почувствовала себя живой. Почувствовала себя в безопасности.
Тогда всё и случилось.
Начался сезон дождей. Ливень стоял стеной, Ива открыла окна нараспашку, хотела слушать этот дождь как музыку. Кот бродил по комнате. Ива рисовала. А потом тишина рухнула.
– Пока доктор Салливан не вернётся – вы не имеете права! Вы не можете…
Ива услышала голос личного секретаря доктора. Переполох за стенами палаты стал очевиден. Сработала цепная реакция – один за другим, раненные, больные, изувеченные стали подавать сигналы, поддаваясь ужасу этой перемены. Этого вторжения. Кот юркнул под кровать. Ива, прежде чем успела подумать, нырнула следом, зажмурилась, забиваясь в угол.
Она замерла. Затаила дыхание.
– Я позову охрану… Вы вредите пациентам! Доктор никого к ней не допускает!
– Я генералиссимус имперской армии – ни одни врач, совершенно точно, мне не указ.
Ива зажмурилась. Генералиссимус Айвин Шарп был жилистым и высоким, волосы медные, пучеглазое лицо уродовал шрам-трещина. Иногда этот человек бывал у них в гостях, вежливый, но отстраненный.
– Девица отправляется в Бедлам, – сказал он распорядительно. – Император не должен ждать ответов, пока доктор прохлаждается…
– Это вынужденная мера, – второй голос Ива тоже узнала.
Генерал Брок был уже преклонного возраста, полноватый, с пышными усами–петельками, закрученными на широком, добродушном лице. По праздникам он любил танцевать с мамой, шутливо флиртуя. Потом она всегда ругалась, что он отдавил ей все ноги.
– Доктор не справляется, – утверждал генерал Брок. – Ива Леман – единственный свидетель по делу. Она полностью принадлежит комендатуре. Возможно, если сейчас у них сложится разговор с генералиссимусом Шарпом – этой меры удастся избежать.
– Приведите девчонку Леман, – потребовал Шарп.
– Но… Она была в палате.
– В палате? – голос сорвался. – Да вы издеваетесь? Здесь нет даже решеток на окне, она могла просто вылезти и…
Шарп ударил створкой шкафа, проверяя его. Ива закрыла уши, поджала губы. Больше прятаться было негде. Он поднял покрывало, склонился над постелью. Повисла тишина. Ива вдруг поверила, что она невидима. Что стала невидимкой. В этой детской надежде на чудо она открыла глаза, удивленная, что ничего не происходит, и тут же встретилась с этим хищным взглядом. Шарп схватил её за лодыжку, выдергивая из–под кровати. Ива закричала, вцепившись в сетчатое дно койки. Кот зашипел. Шарп дёрнул ещё сильнее – Ива зацепилась ногтем и сорвала его, взвыла от боли, а он просто проволок её по полу…
И тогда, посмотрев на него, Ива этот взгляд узнала. Шарп весь покраснел, его будто лихорадило от охоты, этот взгляд, это изуродованное лицо – всё это принадлежало её самому первому мучителю, всё это было его отражением, порождением и продолжением. Шарп потянулся к ней, хватая грубо и вдруг завыл, зарычал скорее, выгибая спину.
Вейн – Ива даже заметить не успела, как он появился в комнате с двумя крепкими санитарами – с ходу ударил его тростью по шее, здоровой ногой толкнув в грудь, так что Шарп почти отлетел от Ивы.
Она замерла. Генерал Брок оцепенел. Даже Шарп словно бы не понимал, что происходит, он так и остался сидеть на полу, в глазах его стоял ужас, непонимание того, что сейчас произошло.
– Вон, – коротко скомандовал Вейн.
– Это каторга, – произнёс Брок за его спиной. – Вы понимаете, что сейчас сделали, доктор Салливан?
Вейн обернулся, глядя холодно.
– Воинское звание делает вас неприкосновенным? – уточнил он у Шарпа. – Я не слышал о таком. Однако, слышал, есть в Империи свод законов, и согласно этому своду, заключение составляет врачебная комиссия: моя пациентка признана временно–невменяемой и неспособной к даче показаний. Но даже будь она здорова, вы не имеете права допрашивать её без опекуна или лечащего врача, я уже молчу о том, чтобы вламываться в лечебное учреждение закрытого типа.
Брок смотрел на него долго. Потом, будто обескуражено выдохнул, склонившись ниже.
– Слово Императора, – сказал он негромко, – единственный закон, сынок. Всё остальное – бессмысленные мечтания.
Вейн улыбнулся, глядя на Брока цепким взглядом.
– Вы здесь по Слову Императора? – он вскинул брови, уточнив спокойно. – Больше похоже на желание выслужиться, генерал. Ведь роль Первого Советника, говорят… Так отчаянно отводится не вам. И даже не вашему другу. Если же вы решите вынести инцидент за пределы этой палаты – в комендатуре найдётся достаточно людей, которые поручатся за меня.
Брок был на грани, хотел сказать, что слово генералиссимуса против десятка слов, офицеров, капитанов, лейтенантов, значить не будут ничего, но Вейн осадил его взглядом, дав понять, что ещё не закончил:
– «Бессмысленные мечтания», – процитировал он. – Хороший заголовок для имперской газеты, не так ли? «Слово Императора – единственный закон» – цитата вашего авторства – начало каждой статьи. Если это случится, генерал, какими бы ни были прения и разбирательства… Вы окажетесь очень далеко от столицы, своей должности и власти.
– Сукин выродок, – не сдержавшись, ругнулся Брок.
Вейн уже утратил к гостям интерес, он предложил Иве свою руку и, бережно усадив девочку на постель, стал осматривать её рану. Ива дрожала. Она помнит, как дрожала всем телом, а когда они ушли, рухнула Вейну на грудь и расплакалась.
Ива закрыла глаза, вздохнула. Воспоминания остались позади, она заставила себя подняться. Майер, ожидаемо, ночевать не пришёл, наплевав на устав и технику безопасности. Ива взяла полотенце, резко открыла дверь и… Капитан натуральным образом рухнул ей под ноги. Ива только вскинула бровь.
Артур, видимо, к святой инструкции относился не столь халатно, всю ночь караулив коридор, но всё же задремал, привалившись к двери.
– Капитан, – приветствовала спокойно.
Артур поднялся, хотел, видимо, ответить тем же вежливым безразличием, но встретился с ней взглядом и выпалил:
– Прости, – произнес искренне. – Я идиот.
– Вы самокритичны, – ответила Ива, пытаясь его обойти, но Артур перегородил ей дорогу.
– Ива, – он посмотрел на неё, хотел схватить тонкую белую руку, прижать к груди, но вовремя остановился, повторил, заглядывая в глаза: – Ива. Отношения – это работа. Непростая работа. Прошу, вчера я невероятно облажался. Научи меня как правильно, как тебе…
Артур смутился, понизив голос, тронув её лицо.
– Как доставить тебе удовольствие, как вести себя, чтобы у нас всё получилось, – проговорил, глядя на неё. – Я всё сделаю. Научи меня.
– Научить вас, – ответила Ива честно, – я могла вчера. Прошлой ночью я увидела всё, что нужно, Артур. Сегодня вы просите меня не учить, а воспитывать. Я не занимаюсь дрессурой, и я не настолько одинока, чтобы стать чьей-то тоталитарной матушкой.
Артур выпрямился, разбитый такой решительностью. На этот напор он ответил напором, схватив её запястье, глядя в глаза.
– Пожалуйста, – попросил. – Подумай. Я буду тебя беречь. Я буду о тебе заботиться. Я прошу тебя...
– Ты просил один шанс, – напомнила Ива спокойно. – Ты получил его. Ты его использовал. Если я что–то знаю о женщинах, так то, что мы мастаки попадать в капкан последних шансов. Поэтому нет, Артур. Этих отношений не будет.
Артур понял, что впервые готов захлебнуться в собственной бессовестной мольбе, сделать что угодно, лишь бы она осталась.
– Все ошибаются, – продолжал он. – Я ошибся. Я был груб. Дай мне исправиться. Сделай меня лучше.
– Ты не ошибся, – Ива покачала головой, глядя на него. – Ты просто показал себя. Это не плохо, Артур… Ты не плохой. Я не в обиде. Просто ты мне не подходишь.
– Ты мне подходишь, – как ребёнок твердил он. – Ты одна мне подходишь, Ива. Прости меня, клянусь, я исправлюсь.
Послышался рокот мотора. На двор въехал чёрный кадиллак. Все оживились, проснулись будто. Загалдели. Артур смотрел только на Иву. Только на неё вплоть до того момента, пока Дарвин, запыхавшись, не влетел в коридор.
– Василиск приехал, – произнёс он, согнувшись, чтоб отдышаться. – Твою мать… Твою мать, как он… Почему его никто не остановил? Майер, ты слышал? Император здесь. Его срочно надо увозить.
Ива хотела нырнуть в комнату, но Артур стиснул её запястье. До боли сжал. Заиграли желваки на скулах. Он покачал головой.
– Это ты, да? – усмехнулся, кивая. – Ты ему написала? Через кого ты передала письмо, Ива? Кто у нас такой шустрый? Впрочем, ты… Ты просто невероятна. Такая скорость. Такая находчивость. Страдалица, мать твою.
– Пусти, – коротко велела Ива.
Спокойно заглянула ему в лицо.
– Меня ждёт ужин с Императором, – ответила. – А я в синяках. Не хочу отвечать на неуместные вопросы.
– Это угроза? – Артур кивнул, ослабив хватку так, что теперь Ива чувствовала дрожь его руки.
– Нет, – она покачала головой. – Капитан, это данность. Как и то, что у нас с вами не сложилось. Конец.
– Конец, – повторил он.
Госпожа Леман закрыла перед ним дверь.
***
Стол был накрыт в бальном зале. Очень мрачном и пустом. Осыпалась со стен голубая штукатурка, потолок, пятнистый от плесени, покрывали островки курчавых грибов, висевших шляпками вниз. Пахло сыростью, тлением, гниющими половицами. Лафей открыл бутылку вина, разлил по бокалам и ушёл. Дверь за ним скрипнула как гробовая доска.
Они остались наедине. Их окружали мрачные зеркала, злые от одиночества, почерневшие и брошенные. Они отражали, в этом мраке, подрагивающие язычки свечей.
– Я думал, это вы моя наживка, а не я ваша, – хмыкнул Маркус, салютуя Иве бокалом. – Признаюсь, получив ваше письмо, я поначалу решил, что вы не в себе.
– И до сих пор не изменили своего мнения, полагаю? – деликатно уточнила Ива.
Маркус чуть улыбнулся.
– Сыграла роль личная приязнь к вам, – признал лениво. – Пейте вино, госпожа Леман. Если вы допустили ошибку – это ваш последний бокал.
Ива глянула на Маркуса с хищным прищуром, вскинула бровь.
– Если я не допустила ошибку, – объяснила она. – То это с большей вероятностью – последний мой бокал.
Маркус глянул на её призрачное отражение.
– Вы не верите, что я казню вас за предательство? – поинтересовался светски.
– За предательство вашего доверия или за предательство Империи? – уточнила Ива, всё же взявшись за тонкую ножку бокала и делая маленький глоток.
– Вы слишком… – Маркус чуть задумался, подбирая слова. – Слишком юны, ранены и прекрасны, чтобы предать Империю.
Ива улыбнулась, облизнув губы.
– Возможно, не в этом дело? – предположила. – Вам просто кажется, что моё предательство для Империи будет, как… Как в народе говорят – мёртвому припарки?
Маркус улыбнулся, снова любуясь её отражением, безупречной осанкой, лёгким станом. Дикая грация.
– «Мёртвому припарки» говорят о ситуации, в которой поздно что–либо предпринимать, – поправил он.
Обернулся, глядя, как огонь играет в бриллиантовых шпильках, тех самых, которыми были собраны её волосы в день премьеры.
– Ваше предательство Империи будет скорее… Полётом мотылька к пламени.
– Я кажусь вам маленькой, – кивнула Ива беззлобно.
– Вы маленькая, – повторил Маркус. – Балерина в музыкальной шкатулке. Но ваше обладание собой, ваш стержень – это меня привлекает даже больше, чем ваше чудесное тело.
Ива вскинула бровь, чуть качнула головой.
– Но без чудесного тела, выходит… Я никто? – спросила.
Маркус встретился с ней взглядом.
– Некрасивая женщина, которая требует… внимания к своим, якобы, убеждениям, не вызывает доверия к этим убеждениям, – предельно честно объяснил он. – Как безногий, который убеждает общество признать его бегуном, проецируя этим все свои обиды на несправедливость мира, понимаете меня?
– Есть некрасивые женщины? – удивилась Ива.
– Есть стандарты, – Маркус ответил спокойно и уверено.
Она сидела перед ним прямо, сложив руки на коленях, внимательная, как кошка, каким–то своим особым чутьем оценивая его ответы.
– Я стандартна? – спросила Ива.
– Вы больше, чем стандарт, – Маркус ответил галантно. – Стандарт – это допустимая норма. Вы даже не эталон, Ива. Вы чистое совершенство достойное только Императора.
– Выходит, – невинно уточнила Ива, – я могу быть достойна Уффинского королевича, или Кайзера Вильгельма? Выходит… Я ваша, пока с вами власть? Передадите золотую державу, пастуший посох, и я уйду вместе с ними.
Маркус не воспринял эти слова всерьёз, но задумался о том... Задумался о том, что впервые увидел в женщине символ власти. Как будто тот, кто владеет ей – владеет миром. Он сделал глоток вина.
– Я не говорил, что вы – моя, – напомнил. – У вас острый язык. Я ещё не решил, это ваше достоинство или недостаток, но, по меньшей мере... Я нахожу ваши речи занимательными. Вы придерживаетесь либеральных взглядов, госпожа Леман?
– Я считаю, что я недостаточно образована, чтобы говорить с Императором о политике, – ответила Ива.
Маркус чуть нахмурился, решив, что она юлит. Ива, кажется, искренне смутилась.
– Либералы требуют свободу, – ответила она, кончиком пальца проводя по ободку бокала, – в основном молодые люди, студенты. Эти настроения подхватывают рабочие и мигранты. Предприниматели, которым невыгоден контроль государства. Каждый вкладывает своё в эту свободу. Одни зовут себя реформаторами, другие – анархистами. Культурный либерализм, вероятней всего, приведет к сексуальной революции – ни одна революция не обходится без жертв. Анархо–капитализм обрушит нашу и без того хрупкую экономику. Те, кто с пеной у рта кричит о свободе… Забывает о внешних врагах. Как только мы дадим слабину, позволим распрям внутри Империи ослабить опоры – нас разорвут на части.
– Печальная истина, верно? – только спросил Маркус. – Однако, вы не назвали себя убежденной монархисткой. Обычно все отвечают так.
Ива подняла на него глаза.
– Я не консерватор, – единственное, что смогла ответить.
Маркус не принял этот ответ.
– Ваш отец им был, – напомнил.
Ива кивнула.
– Отец бывал очень жесток, – признала честно.
Маркус вслушался в её голос.
– С вами? – спросил, будто ослабив давление.
Ива вынырнула из своих мыслей, обернувшись к нему озадаченно.
– О нет, что вы, – она выпрямилась, качнув головой, будто даже мысли такой допустить не могла. – Нет.
Маркус выжидающе посмотрел на неё, вскинул бровь, намекая на продолжение.
– У него было немного времени на семью – это очевидно, – нехотя признала Ива.
– Однако, вы выросли любя и почитая его, а ваш брат…
– Мой брат болен, – отрезала она, внезапно поняв, что перебила Императора.
Тот, однако, снисходительно кивнул, простив ей это.
– Мой брат болен, – повторила Ива. – Это не изменило бы участие отца или… Или иное поведение моей матери. Это просто данность. Иногда дети рождаются калеками. Мой брат калека. Он душевнобольной.
Маркус слушал её, вспоминая Леона: как они дружили до коронации, какими были в детстве. Теперь он окончательно оставил мысль о том, что она может сорвать дело, пытаясь убить брата. В её словах он слышал милосердие, присущее только женщинам.
– Некоторое время, – напомнил Маркус ненавязчиво, – вы провели среди душевнобольных. Расскажите мне, Ива, что это такое? В Тёмные века подобный недуг приписывали сверхъестественным силам. Теперь же мы прогрессивны. Храмовые застенки сменил Бедлам, но безумцев стало только больше.
– Бедлам – это не прогрессивное место, – Ива кольнула Маркуса льдистым взглядом, но тут же отвернулась. – Меня выхаживали в другой клинике, как вы знаете. Это действительно место, способное исцелить раненную душу. Безумцев стало больше, Ваше Величество, потому что мужчин сводит с ума то, что с одной войны они отправляются на другую. Так называемый экзорцизм здесь не при чем. Если же вы хотите спросить меня о природе безумия, я уверена, что в том никакая сверхъестественная сила не виновата. Человек – это сосуд. Иногда трещины нашего опыта разбивают нас в черепки. Иногда мы рождаемся уже разбитыми.
– Хорошо быть материалистом, – задумчиво признал Маркус. – И всё же, госпожа Леман… Как бы приятно ни было с вами беседовать, танцевать всё же приятней.
Он поднялся, протягивая ей руку. Ива удивленно поглядела на него. Музыки в зале не было, только совершенная, абсолютная тишина. Ива не знала, хотела ли она танцевать. Хотела ли танцевать с Императором? Но, по крайней мере, оказанная честь и беседа стоили взаимной вежливости. Маркус опустил ладонь ей на талию, уверенно и смело повёл в беззвучном вальсе.
– Почему, всё же, вы назвали отца жестоким? – спросил он, внимательно глядя на неё, наслаждаясь каждым плавным, податливым движением, наслаждаясь нежностью и стойкостью, любуясь ей.
– Это политика, Ваше Величество, – ответила спокойно. – Иногда его решения разбивали людям жизни. Шантаж. Подкуп. Ему приходилось закрывать глаза на грехи мерзавцев, и выносить приговор хорошим людям.
Маркус улыбнулся едва, склоняясь ниже.
– У вас мягкое сердце, – шепнул он. – Но это мир мужчин, госпожа Леман.
Он остановился, тронув её подбородок.
– Леон не придёт, – он вскинул бровь, гипнотически глядя на неё. – Оказывается, ваша ценность для него не так велика, а ваш брат, похоже, не столь самонадеян и безумен. Или вы всё же лгали нам, чего никогда нельзя отрицать.
Маркус увидел тень беспокойства в её глазах, почувствовал её напряжение всем телом. Ему казалось, Ива в шаге от того, чтоб стать испуганной. Чтоб признать, что её нежные руки не удержали поводья и всё летит в тартар.
– Вы кажетесь разумной – даже неглупой, – похвалил Маркус, – но Оберона я так и не получил. Что же мне делать с вами, чудесная фейри?
Он склонился за её поцелуем.
Ива закаменела.
Где–то за дверью грянул выстрел.