Не замедляя шага, Маргарита с усилием оглянулась и тут же расслабилась: человек, которого она приняла за Кириллова, был, конечно, не он и даже совсем не похож на него, ничего общего. Зрительная галлюцинация на нервной почве. Только этого не хватало. Внезапная мысль пришла ей в голову. Она ловко вывернулась из-под руки мужа, пообещала, что сейчас его догонит, быстрыми шагами отошла в глубь зала и поспешно, чтобы не передумать, набрала номер Кириллова. С галлюцинациями расправляются вот так… Было немного страшно, но страшно недолго, пока не услышала стандартное «вне зоны или временно недоступен». Повторила вызов еще и еще, зачем-то потрясла телефон, внимательно прослушала всё ту же фразу и, почти успокоившись, путаясь в бесконечных коридорах, нашла банкетный зал. Вот именно недоступен, так о чем и говорить.

Гости с фужерами в руках толпились вокруг овальных, с претензией сервированных столов. Выступала незнакомая искусствоведша. Она давно не слушала критиков, как-то посмеявшись с Валерой над тем, что все искусствоведы говорят одно и то же: «тонкость нюансировки, глубина проникновения». Но зато под аккомпанемент этой речи было удобно рассматривать присутствующих, многие из которых явились с яростным и хищным любопытством: в таком масштабе Валера не выставлялся несколько лет. Она скользила по знакомым лицам и вдруг сообразила, что сейчас, много лет спустя, имеет возможность видеть едва ли не весь Валерин курс: Женя Филатов, Марк Скандовский, Саша Ермилов, Зина Терехина, даже Игорь Бруневич, который, кажется, никогда ни к кому не ходил, неожиданно явился с какой-то молоденькой пассией, не хватает эмигрировавших в Канаду – Ракитского, в Израиль – Иосифа Куперберга. Маргарита потягивала сок и машинально делала заметки: тучный, бородатый, похожий на приходского священника Филатов пьет и ничего не пишет, а тоже был объявлен гением когда-то; интеллектуал Скандовский зарабатывает на портретах; всегда улыбающийся, услужливый Ермилов – на пейзажах «с речкой», неразличимых, как братья-близнецы; Бруневич и Терехина оформляют книги. В книжную графику ушли многие. Валера этой тяги никогда не имел и вот, как оказалось, всё еще искал свою нишу. Как ей объяснил перед отъездом Куперберг, выбрать профессию художника – всё равно что забраться на небоскреб и прыгнуть вниз без парашюта; только потом будет ясно, полетел ты или разбился.

Если кто из них и полетел, так это, наверное, красавчик Макс Михайлов, несколько лет назад открывший галерею современного искусства имени себя, сплошь увешанную гигантскими композициями с храмами, лесами, небесами и ликами, где постоянно проходили какие-то устраиваемые им мероприятия и акции. Пресса Макса обожала, как всякого тусовочного человека, то и дело дающего информационные поводы для публикаций, писала о нем всякую дичь и всё время приглашала в телевизор. Вот и сегодня Михайлова нет потому, что в его галерее очередной боди-арт «для прохожих», то есть любой желающий может зайти и расписать голую девицу, в которых недостатка тоже нет. Над Максом полу-смеются, полу-завидуют, но в чем ему решительно нельзя отказать, так это в мобильности и чувстве времени. Или чутье? Он один из первых, кто научился делать выставки-перформансы и устраивать события на ровном месте, у него, что ни выставка, то акция, что ни акция, то международный симпозиум современного искусства. Писать вот, правда, так и не выучился. Хотя это тоже вопрос: картины продаются, имя есть… То есть наоборот, имя есть – продаются картины. У модного человека и картины продаются. Всё по формуле Генриха.

Маргарита подумала, что муж никогда не будет модным художником. Известным – возможно. Но только не модным. Мода все-таки предполагает универсальность и прочную связь с тем, что называется коллективным бессознательным, а Валера на него не настроен. У него какие-то другие связи. Чтобы такие связи заработали, нужны полная сосредоточенность, уединение и независимость. И время, время. Когда-то он ей сам это пытался объяснить за рюмкой коньяка и среди ночи – она не поняла, да и он, похоже, не до конца понимал то, что смутно чувствовал. Бедный, бедный Валера. Силы еще есть, или кажется, что есть, а со временем – катастрофа. Ее вдруг охватила нестерпимая жалость к мужу, та жалость, какой бурно жалеют младших и незащищенных, хотя Валера не был ни тем ни другим. Маргарита даже решила, что непременно подойдет к Васильевой и изо всех сил будет любезна с ней хотя бы за то, что Нина, получается, единственный, кроме нее, Маргариты, человек, на кого он вообще может сейчас рассчитывать. И какие же все они неприкаянные: Нина, Валера, она…

Искусствоведша закончила – начал говорить какой-то маленький дядечка в клетчатом, кажется, из Союза художников. Вроде бы все союзы давным-давно разогнали, или они существовали в виде фантомов, периодически давая о себе знать подобными странными персонажами. Ан нет – никуда без союзов…

– Прекрасно выглядишь, почти как на портрете, – весело зашептал кто-то сзади, и Маргарита оглянулась. Зина Терехина, Валерина однокурсница, пожалуй, была здесь самым приятным гостем. Трудяга, раз и навсегда выбравшая еще в институте своих яркоглазых енотов и зайчиков, Терехина была со всеми одинаково доброжелательна и независтлива. Маленькая, стройная, с неизменной черной челкой на лбу, тугой косичкой и вздернутым носиком, она всегда пребывала в оптимистично-ровном настроении.

Зина широко улыбалась – улыбнулась и Маргарита, мигом подпав под ее обаяние:

– Спасибо. И чудесно, что пришла.

– Как же я к Валере не приду? Мне ж интересно! – бодро отозвалась Зина, будто только и мечтала, что об этой выставке и встрече с Маргаритой.

«Господи, ну хоть один человек без вселенской печали в глазах! Живет, реагирует, улыбается», – подумала Маргарита и тоже попыталась «быть живой»:

– И что ты скажешь?

– Ну, что скажу? Я рада за него, очень рада. Просто взрыв, особенно последние работы. Понимаешь, у него с самого начала, чуть не с первого курса, был виден свой почерк. Вот, что бы он ни рисовал – портрет, пейзаж, композицию, да даже этюд, – всегда было видно, что это Реутов. А почерк – это много, это всё. Кто-то этот собственный язык всю жизнь изобретает или ищет, а кому-то он дан просто так. Но в последнее время мне казалось, что Валеркин почерк не то что пропал, а словно стал терять свои особенности. Слава богу, ошиблась. Ты понимаешь, какая штука: вроде бы всё еще ничего, молодые, в расцвете… Но вот хожу на наши выставки, и везде усталость, выдох, вымороченность. И Михайлов от этого в пируэты ударился. Хорошо, что не в водку, как Женька. Или мне кажется?

Маргарита внимательно посмотрела на Зину и медленно кивнула:

– Нет, не кажется, к сожалению. А портрет тебе правда понравился? – Только у Зины здесь и можно было об этом спросить.

– Я не знала, что он портретист. По-моему, так просто чудо, и сегодня же начнутся разговоры о продаже – он не дурак, ваш Генрих. Но ты не соглашайся, это невосстановимо. Тут Васильева говорила о гениальности, я во многом, конечно, согласна. Только гениальность – это ведь не гарантированный шедевр. Это вероятность того, что при известном упорстве у человека получатся три-четыре гениальные вещи за жизнь. Он и сам не поймет, не сможет объяснить как… А у них у всех не получится, хоть ты тресни и хоть заработайся, – кивнула Терехина в сторону коллег и выразительно вздохнула. – У меня, к сожалению, тоже…

– А у Микеланджело выходили сплошные шедевры, – проговорила вдруг Рита неожиданно для себя. – Даже страшно: сплошные шедевры. В живописи, скульптуре, архитектуре. Но для этого помимо гениальности требуется еще одна вещь: всё нужно бросить, то есть всю остальную, прочую жизнь. Вот он и бросил. А они ведь не могут, не станут.

Мимолетный разговор с Зиной вернул душевное равновесие, которого Маргарита так жаждала все эти дни, и она тут же решила, что завтра обязательно поедет к Светке и вообще начнет жить, а не ждать. Почувствовав, что внутри что-то медленно отпускает, она достала из сумочки одно из украшений, купленных в аэропорту имени Федерико Феллини (взяла на всякий случай: вдруг кто-то из подруг появится?), и протянула Терехиной:

– Возьми, пожалуйста. Привезла из Италии.

Зинины глаза по-детски округлились и вспыхнули:

– Прелесть какая! Спасибо.

Украшение – браслет и колье из черного агата и металлических вставок – выглядело оригинально и броско и в то же время могло подойти к чему угодно. Купленное не для кого-то, а так, на всякий случай, можно было и себе оставить, оно неожиданно само выбрало хозяйку, и теперь казалось, для нее и было куплено.

– Ты ездила в Италию? С Валерой? – не отрывая глаз от колье, спросила Зина.

– Нет, не с Валерой, я… одна.

– Невероятно. У меня от одних названий голова кругом идет: Венеция, Флоренция, Помпеи… Помпеи же в Италии?

– Невероятно. Да, в Италии, – эхом повторила Маргарита, вне всякой логики решив, что сейчас эту Италию у нее никто не отнимет. Вот что бы там ни было, не отнимет никто, хоть звоните, хоть нет. И венецианские гондолы, и пение чудака Светланова, и собор Санта-Мария-дель-Фьоре, и площадь Синьории, и Сикстинская капелла, и то, как она танцевала в баре Лоренцо и после плакала под душем в отеле, – ничего этого у нее не смогут забрать никогда и никто…

Маргарита поискала глазами мужа и обнаружила его в компании двух лысых спонсоров и Генриха. Отчего-то никто не пил, и разговор их был по виду не банкетный. Лысые спонсоры о чем-то тихо спорили, вскидывая руки, Генрих время от времени кивал или пожимал плечами, отходил куда-то и тотчас возвращался. Муж молча, не двигаясь, слушал, чуть наклонив голову и уперев лоб в пространство, – верный признак неудовольствия. Что-то новое – непреклонно-жесткое и даже враждебное – было в его всегда чуть равнодушном и мирном лице. Настолько непреклонное и настолько враждебное, что, подумав, она неожиданно возразила самой себе:

– …Хотя Валера, пожалуй, смог бы.

Теперь одно из двух: когда всё закончится, вечер продолжится либо в ресторане, либо у них дома, что, конечно, вероятнее и гораздо хуже.

Хочется одиночества и не хочется суеты.