8 октября 1892 года в семье профессора Московского университета, известного искусствоведа и филолога Ивана Владимировича Цветаева родилась дочь Марина.
Правда, сама Цветаева всегда отмечала свой день рождения 9 октября, связывая его с днем поминовения апостола Иоанна Богослова.
Помните, например:
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Литературная жизнь Марины Ивановны началась со сборника «Вечерний альбом», который она в октябре 1909 года выпустила за свой счет в Товариществе типографии А.И. Мамонтова.
Сборник, не смотря на то, что в нем содержались в основном школьные стихи, и он имел явно дневниковую направленность, о чем свидетельствовало, в частности, посвящение Марине Башкирцевой, вызвал неожиданный интерес у Максимилиана Волошина, Валерия Брюсова и Николая Гумилёва.
Волошин с Цветаевой почти сразу стали добрыми друзьями. Марина Ивановна до конца жизни вспоминала коктебельские лета в доме у Макса. К тому же именно там она познакомилась с Сергеем Эфроном.
Что же до критики, то и Гумилёв и Брюсов сочли долгом отрецензировать первый сборник молодого автора. Впрочем, на критику Брюсова Марина Ивановна напрашивалась сама. Еще до выхода книги она пыталась завязать отношения с мэтром. Гумилёв же написал рецензию в рамках своей постоянной рубрики в литературном разделе «Аполлона» «Письма о русской поэзии». Лично же с Цветаевой ни до, ни после они не встречались.
Валерий Яковлевич отозвался на «Вечерний альбом» небольшой заметкой, в которой, в частности, отмечал:
«Стихи г-жи Цветаевой обладают какой-то жуткой интимностью, от которой временами становится неловко, точно нечаянно заглянул в окно чужой квартиры…».
Далее он писал о полном овладении формой, отсутствии влияний, редкой для начинающего самобытности тем. А в конце приходил к неожиданному признанию:
«Не скроем, однако, что бывают чувства более острые и мысли более нужные, чем:
Нет! ненавистна мне надменность фарисея!
Но, когда мы узнаём, что автору всего семнадцать лет, у нас опускаются руки»…
Николая Степанович, к которому сборник попал едва ли не через год после издания (что не удивительно, поскольку тиражи подобных сборников были очень небольшими - 200-300 экземпляров), в своей постоянной рубрике «Письма о русской поэзии» написал небольшую рецензию (в этой заметке рецензировалось сразу 20 сборников, в основном, неизвестных и молодых авторов) и опубликовал ее №4-5 «Аполлона» за 1911 год. Вот она:
«Марина Цветаева (книга «Вечерний альбом») внутренне талантлива, внутренне своеобразна. Пусть ее книга посвящается «блестящей памяти Марии Башкирцевой», эпиграф взят из Ростана, слово «мама» почти не сходит со страниц. Все это наводит только на мысль о юности поэтессы, что и подтверждается ее собственными строчками-признаниями. Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например, детская влюбленность; ново непосредственное, безумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга — не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов».
Интересно, что, повторяя мысль Брюсова о чрезмерной интимности, о новизне тем Гумилёв приходит к иному выводу: для него юность автора (которую, в отличие от Брюсова, он угадал сразу) – повод для надежды на большое будущее начинающего поэта.
Эту же мысль он повторит через год в рецензии на «Волшебный фонарь», не смотря на то, что сама рецензия на этот раз будет более резкой:
«Первая книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом» заставила поверить в нее и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости. «Волшебный фонарь» — уже подделка и изданная к тому же в стилизованном «под детей» книгоиздательстве, в каталоге которого помечены всего три книги. Те же темы, те, же, образы, только бледнее и суше, словно это не переживания и не воспоминания о пережитом, а лишь воспоминания о воспоминаниях. То же и в отношении формы. Стих уже не льется весело и беззаботно, как прежде; он тянется и обрывается, в нем поэт умением, увы, еще слишком недостаточным, силится заменить вдохновение. Длинных стихотворений больше нет — как будто не хватает дыхания, Маленькие — часто построены на повторении или перефразировке одной и той же строки.
Говорят, что у молодых поэтов вторая книга обыкновенно бывает самой неудачной. Будем рассчитывать на это…».
«Письма о русской поэзии». «Аполлон», 1912, №5
Брюсов тоже отозвался на «Волшебный фонарь». Хотя, у самой Марины Ивановны сложилось впечатление, что отзыв вызван не книгой, а одним стихотворением в ней, посвященным непосредственно мэтру:
В. Я. БРЮСОВУ
Улыбнись в мое «окно»,
Иль к шутам меня причисли, —
Не изменишь, всё равно!
«Острых чувств» и «нужных мыслей»
Мне от Бога не дано.
Нужно петь, что всё темно,
Что над миром сны нависли…
— Так теперь заведено. —
Этих чувств и этих мыслей
Мне от Бога не дано!
Валерий Яковлевич писал в рецензии:
«Вторая книга г-жи Цветаевой «Волшебный фонарь», к сожалению, не оправдала наших надежд. Чрезмерная, губительная легкость стиха…».
Удивительно, что на этот раз мэтр и его бывший ученик говорят совершенно противоположное. Николай Степанович пишет о недостаточности владения техникой стиха и отсутствии легкости.
В резюме мэтр вообще будто ставит точку на поэтической судьбе молодого автора:
«Чего же, впрочем, можно ждать от поэта, который сам признается, что острых чувств и нужных мыслей ему от Бога не дано».
Кстати, в «Вечернем альбоме» тоже есть обращение к Брюсову. Причем, весьма ироничное:
Как не стыдно! Ты, такой не робкий,
Ты, в стихах поющий новолунье,
И дриад, и глохнущие тропки, —
Испугался маленькой колдуньи!
Испугался глаз её янтарных,
Этих детских, слишком алых губок,
Убоявшись чар её коварных,
Не посмел испить шипящий кубок?
Был испуган пламенной отравой
Светлых глаз, где только искры видно?
Испугался девочки кудрявой?
О, поэт, тебе да будет стыдно!
Впрочем, отношения Брюсова и Цветаевой – тема отдельная, интересная и весьма сложная. Помню, лет в 18 была чрезвычайно поражена, прочтя «Героя труда» Марины Ивановны. Брюсов открылся для меня с иной стороны.
Как бы там ни было, мэтр больше отзывов на книги Цветаевой не давал и вообще высказывался о ней достаточно жестко, то говорил, что ценит, как поэта, но не выносит, как женщину, то писал о «подозрительности таланта». К сожалению, Валерий Яковлевич был несвободен от недостатка, которого не было у Николая Степановича – необъективности и привычки смешивать в профессиональных оценках личное и профессиональное.
Гумилёву тоже не пришлось больше писать отзывы на книги Марины Ивановны. Когда до Петербурга дошел ее третий сборник «Из двух книг», изданный в марте 1913 года, Николай Степанович был в экспедиции в Абиссинии (Эфиопия). Когда вернулся, рецензия была уже не актуальна. Ну а потом до 1920 года Цветаева сборников не издавала, печатая только отдельные произведения. Так что ему нечего, некогда (и уже негде) было рецензировать.
Впрочем, их литературные отношения на этом не закончились. Не будучи знакомы лично, эти двое талантливейших людей умели ценить и уважать друг друга.
Правда, как поэта, Цветаева сначала больше ценила, точнее, почти боготворила его супругу, посвящала Ахматовой сборники и стихи, напрашивалась на знакомство (которое состоялось уже в начале июля 1941, буквально за пару месяцев до самоубийства Марины Ивановны).
Однако в стихотворении, написанном Анне Андреевне в декабре 1921 года, через несколько месяцев после расстрела Гумилёва, есть такие строки:
Кем полосынька твоя
Нынче выжнется?
Чернокосынька моя!
Чернокнижница!
Дни полночные твои,
Век твой таборный...
Все работнички твои
Разом забраны.
Где сподручники твои,
Те сподвижнички?
Белорученька моя,
Чернокнижница!
Не загладить тех могил
Слезой, славою.
Один заживо ходил —
Как удавленный.
Другой к стеночке пошел
Искать прибыли.
(И гордец же был - сокол!)
Разом выбыли.
В отклике на смерть Маяковского и Есенина, написанном в виде беседы поэтов на том свете, тоже есть упоминание о Гумилёве:
Еще тебе кланяется...
- А что добрый
Наш Льсан Алексаныч?
- Вон - ангелом! – Федор
Кузьмич? - На канале:
По красные щеки
Пошел. - Гумилёв Николай?
- На Востоке.
(В кровавой рогоже,
На полной подводе...)
- Все то же, Сережа.
- Все то же, Володя.
Цветаева хорошо знала творчество Николая Степановича, легко его цитировала. Например, в письме литератору и журналисту О. Е. Колбасиной-Черновой от 12 апреля 1925 года, говоря об одной чуждой ей женщине («с ней не взлетаешь») привела строфу Гумилёва из стихотворения «Канцона первая»:
«И уста мои рады
Целовать лишь одну –
Ту, с которой не надо
Улетать в вышину!».
В письме же Вере Буниной от 19 августа 1933 она даже полемизирует с одним его поэтическим высказыванием:
«…Я вправе не быть своим собственным современником, ибо, если Гумилёв:
- Я вежлив с жизнью современною…
- то я с ней невежлива, не пуская её дальше порога, просто с лестницы спускаю».
А наиболее интересная оценка творчества и личности Николая Степановича содержится в статье Марины Ивановны «История одного посвящения», написанной в 1931 году в ответ на выход «Китайских теней» Георгия Иванова, в которых автор допустил ряд довольно странных домыслов, касающихся своего погибшего друга. В ней Цветаева разбирает замечательное стихотворение Гумилёва «Мужик», написанное весной 1916 года и помещенное в сборник «Костер».
«Есть у Гумилёва стих — “Мужик” — благополучно просмотренный в свое время царской цензурой — с таким четверостишием:
В гордую нашу столицу
Входит он — Боже спаси! —
Обворожает Царицу
Необозримой Руси…
В этих словах, четырех строках, все о Распутине, Царице, всей этой туче. Что в этом четверостишии? Любовь? нет. Ненависть? нет. Суд? нет. Оправдание? нет. Судьба. Шаг судьбы.
Вчитайтесь, вчитайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес — крови.
В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) — Боже спаси! — (знает: не спасет!) обворожает Царицу (не обвораживает, а именно по-деревенски: обворожает!) необозримой Руси — не знаю как других, меня это “необозримой” (со всеми звенящими в нем зорями) пронзает — ножом.
Еще одно: эта заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой буквы еще не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц — силой вещей и верст. Четыре строки — и все дано: и судьба, и чара, и кара.
Объяснять стихи? Растворять (убивать) формулу, мнить у своего простого слова силу большую, чем у певчего — сильней которого силы нет, описывать — песню! (Как в школе: “своими словами” лермонтовского Ангела, да чтоб именно своими, без ни одного лермонтовского — и что получалось, Господи! до чего ничего не получалось, кроме несомненности: иными словами нельзя. Что поэт хотел сказать этими стихами? Да именно то, что сказал).
Не объясняю, а славословлю, не доказую, а указую: указательным на страницу под названием “Мужик”, стихотворение, читателем и печатью, как тогда цензурой и по той же причине — незамеченное. А если есть в стихах судьба — так именно в этих, чара — так именно в этих, История, на которой и “сверху” (правительство) и “сбоку” (попутчики) так настаивают сейчас в Советской литературе — так именно в этих. Ведь это и Гумилёва судьба в тот же день и час входила — в сапогах или валенках (красных сибирских “пимах”) пешая и неслышная по пыли или снегу.
Надпиши “Распутин”, все бы знали (наизусть), а “Мужик’ — ну, еще один мужик. Кстати, заметила: лучшие поэты (особенно немцы: вообще — лучшие из поэтов) часто, беря эпиграф, не проставляют откуда, живописуя — не проставляют — кого, чтобы, помимо исконной сокровенности любви и говорения вещи самой за себя, дать лучшему читателю эту — по себе знаю! — несравненную радость в сокрытии открытия.
<...>
Дорогой Гумилёв, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю.
Чувство Истории — только чувство Судьбы».
Вот такая ирония госпожи Урд.
Гумилёв одним из первых увидел в Цветаевой большого поэта. А Марина Ивановна в этой короткой заметке обнаружила больше понимания творчества и мировосприятия Николая Степановича, чем можно встретить в ворохе слезливо-восторженных статей, которыми отозвалась эмиграция на его гибель.
С Днем Рождения, Марина Ивановна!
Поклон вам от всех, кто любит ваше творчество!
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
- Нечитанным стихам! –
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.