О том, какие сплетни ходили вокруг Пушкина в 1831 году.
Жизнь Пушкина в Царском Селе была окружена слухами и толками, неизбежными спутниками публичного, знаменитого человека. Молва действительно бежала впереди поэта, разглашая о нем «быль и небыль», бежала из Москвы в Петербург и Царское Село, рикошетом возвращаясь в древнюю столицу.
«Очень много говорят» - одна из наиболее частых фраз в письмах к Пушкину в Царское Село верного московского друга П.В. Нащокина. «Очень много говорят о ваших прогулках по Летнему саду – я сам заочно утешаюсь и живо представляю себе вас гуляющих – и нечего сказать: очень, очень хорошо» (9 июня).
Неизвестно, успел ли Пушкин за неделю жизни в столице показать жене первый сад Петербурга, но встречавшие Пушкина уже в царскосельском парке на дорожке, обегающей кругом Большого озера, не могли не признать, что московская молва не преувеличила ее торжественной красоты. Из Москвы, где еще недавно видевшие Пушкина и Наталью Николаевну на Тверском бульваре восхищались «выбором его поэтического вкуса», явилось и пресловутое сравнение их с Вулканом и Венерой. Самым искусным мастером и самым некрасивым среди богов, взявшим в жену самую красивую богиню, одним из первых пущенное крупным московским чиновником А.Я. Булгаковым, в Петербурге будет подхвачено не только недоброжелателями Пушкина. «Физически они совершенная противоположность: Вулкан и Венера..», - это уже пишет о брате и невестке сестра поэта Ольга Сергеевна.
К концу лета 1831 года до Москвы дошли слухи о смерти Пушкина от холеры. «У нас по околотку рыскала холера и перехватила несколько жертв…В Москве уморили было Пушкина, но он здравствует в Царском Селе», - писал 1 сентября П.А. Вяземский Ф.И. Толстому. Днем раньше он не преминул сообщить об этом слухе самому Пушкину: «Тебя в Москве, слава Богу, уморили. Это добрый знак и многие лета». Эти слухи потверждает недавно приехавший в Москву А.И. Тургенев в письме в Царское Село Жуковскому: «Пушкина морят здесь ежедневно, а жив курилка» - цитирует Тургенев эпиграмму на его литературного противника М.Т. Каченовского.
Вообще слухи о смерти Пушкина являют собой любопытный историко-психологический документ: «во мнении людском» как говорил Пушкин, почему бы ему находившемуся в эпицентре эпидемии не разделить участи своих соотечественников, ставших жертвами холеры: великого князя Константина Павловича, князя Н.Б. Юсупова… и лиц поскромнее, среди которых были и литераторы. В Москве молва похоронила известного графомана Д.И. Хвостова, в общем доброжелательного и совершенно независтливого стихотворца. «Мой Юсупов умер, наш Хвостов умер, - писал Пушкин 22 июля укрывшемуся на даче в Лесном под Петербургом П.А. Плетневу. – Авось смерть удовольствуется сими двумя жертвами».
Пушкин не в первый раз в письме из Царского Села оказывается невольным распространителем ложных слухов. В первом же письме, написанном из дома Китаевой 1 июня П.А. Вяземскому, он передает ходивший в литературной среде Петербурга слух о якобы высланном из столицы Ф.В. Булгарине, писателе и журналисте с весьма одиозной репутацией, «человеке беспокойном», надоевшем императору своими жалобами и доносами» на Пушкина.
Слух о высылке Булгарина, как позднее о смерти графа Хвостова, оказался ложным. «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив», - с привычной иронией по отношению к объекту своих эпиграмм и пародий писал Пушкин Плетневу. – Среди стольких гробов, стольких ранних и ли бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным» (30 августа). Демонстративное возмущение Пушкина по поводу 75-летнего Хвостова можно объяснить горечью от недавних утрат - 22-летнего Веневитинова и 31-летнего Дельвига.
Среди тогдашних слухов о Пушкине – некрасивом муже, похищенном эпидемией холеры, самый любопытный пересказал П.В. Нащокин со слов одного из своих многочисленных гостей, на сей раз приезжего из провинции». Он «сказывал», пишет Нащокин 9 июня, «что твои стихи стали не в моде, а читают нового поэта, и кого бы ты думал – опять задача, - его зовут Евгений Онегин».
В 1831 году в глазах читателя Пушкин был автором семи напечатанных глав стихотворного романа. VII-я, предпоследняя глава, в которой решилась участь Татьяны («Но здесь с победою поздравил Татьяну милую мою»), вышла в свет год назад, в марте 1830 года. Еще в Москве поэт стал знакомить друзей с 8-й, ставшей последней, главой, которую, по словам Н.М. Языкова, «сильно хвалят слышавшие». «Прелестная вещь» - отозвался о ней другой поэт В.И. Туманский.
В сознании читателей, ожидавших развязки стихотворного романа, главный герой вышел из литературного пространства и зажил самостоятельной жизнью. Настолько самостоятельной, что молва приписала Онегину, этому «бестолковому» в стихосложении ученику Пушкина, поэтический дар, представив его соперником автора в популярности среди читателей. Евгений Онегин – это показатель серьезного проникновения пушкинской поэзии в жизнь русского дворянства.
Неслучайно же в это время Москва присваивала Пушкину высокое звание историографа, когда-то, в 1803 году, специальным указом пожалованное Н.М. Карамзину. Общее мнение по этому поводу высказал в Москве А.Я. Булгаков: «Лестно для Пушкина заступить место Карамзина, если только правда это». Слух о Пушкине-историографе стал распространяться после разговора поэт в царскосельском парке с императором, поручившем ему написать Историю Петра Великого. «Мнение людское» связало это высочайшее поручение с возведением Пушкина в ранг историографа, свидетельство чему многочисленные толки на этот счет в письмах современников.
«Правда ли, что Пушкин пожалован в Историографы Петра Первого, - спрашивал 9 сентября из Москвы Н.М. Языков В.Д. Комовского. – Здесь много об этом толкуют». «Обними историографа Петра Первого, так прошел здесь о нем слух, но только слух», - это А.И. Тургенев пишет Жуковскому в Царское Село (14 сентября).
Это была уже не молва, это была слава. Пушкин, вступивший в заключительный этап своего творчества, по-прежнему осознавался центральной фигурой русской культуры.
На волне этой славы, неизбежно сопровождавшейся толками и слухами, в середине октября 1831 года, поэт уезжал из Царского Села.
Татьяна Галкина