9 октября 1907 года молодой, почти неизвестный в Петербурге поэт Николай Гумилёв послал В. Я Брюсову - своему учителю и гиду в литературных кругах столицы вполне деловое письмо, в конце которого была такая милая приписка:
«За последнее время по еженедельному количеству производимых стихотворений я начинаю приближаться к Виктору Гюго. Кажется, попадаются недурные (для меня, конечно). Я посылаю Вам два.
Искренне преданный Вам Н. Гумилёв».
Одно стихотворение - «Царица, иль, может быть, только печальный ребенок» - дивный пример задумчивой лирики раннего Гумилёва.
Вторым был «Жираф».
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Со временем это стихотворение стало едва ли не самым знаменитым не только из африканских стихов Гумилёва, но и вообще из его произведений.
Однако первоначально оно было встречено довольно холодно, недоуменно, как и весь «экзотический маскарад» нового автора.
Первый раз стихотворение было напечатано в сборнике «Романтические цветы» (1908 год) и вызвало, как и все стихи, вошедшие в него, разноречивые, но большей частью нетеплые отклики критиков и коллег по перу.
Даже Брюсов назвал их «красивыми, изящными и по больше части интересными по форме» (с оговоркой, что это всего лишь «ученическая книга»).
А Николай Пунин откровенно признавался, что Гумилёв многих пугал своим стремлением к экзотике — жирафами, попугаями, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями:
«Он пугал… но не потому, что хотел пугать, а от того, что сам был напуган бесконечной игрой воображения в глухие ночи, среди морей, на фрегатах, с Лаперузом, да Гамой, Колумбом».
Критик Левинсон через год после выхода сборника дал подробный его анализ, в котором указывалось, что «поэтический мирок» автора уходит корнями во французскую поэзию, а стихотворение «Жираф» не способно увлечь ни читателя, ни его героиню.
Писатель Юрий Либединский вспоминал об оценке, которую дал стихотворению Сергей Есенин. Строчка «И руки особенно тонки, колени обняв», по словам Есенина, была написана с «прямым нарушением грамматики», однако отступление от литературной нормы не разрушило структуру стиха, а, напротив, стало демонстрацией мастерства автора:
«„обнявшие колени“ — ничего не видно, а „колени обняв“ — сразу видишь позу».
Вообще этот жираф не давал покоя критикам и коллегам литераторам.
Через 12 лет после выхода «Романтических цветов» (1908 год) Иванов-Разумник язвительно замечал, что в ту пору, когда мир сотрясается от глобальных событий, «по садам российской словесности размеренным шагом „изысканный бродит жираф“», а сын Корнея Чуковского Николай вспоминал, ссылаясь на отца, что в редколлегии «Всемирной литературы» Гумилёва за глаза называли Изысканным Жирафом.
А уж сколько пародий на него написано!
Сегодня особенно как-то умаслен твой кок
И когти особенно длинны, вонзаясь в меня...
В тени баобаба, призывною лаской маня,
Изысканный ждет носорог...
Вдали он подобен бесформенной груде тряпья,
И чресла ему украшают такие цветы,
Каких бы в порыве экстаза не выдумал я,
Увидев которые пала бы в обморок ты...
Я знаю веселые сказки про страсть обезьян,
Про двух англичанок, зажаренных хмурым вождем,
Но в платье твоем я сегодня заметил изъян,
Ты вымокла вся под холодным осенним дождем.
И как я тебе расскажу про дымящихся мисс,
Про то, как безумные негры плясали кэк-уок...
Ты плачешь... Послушай! где цепко лианы сплелись,
Изысканный ждет носорог.
Вот такая очаровательная пародия Дмитрия Коковцева (очень неплохого поэта-сатирика) появилась 2 октября 1909 года в 40-м номере газеты «Царскосельское дело». Это стихотворение входило в пародийную пьесу «ОСТОВ" или АКАДЕМИЯ НА ГЛАЗОВСКОЙ УЛИЦЕ /4/», сочиненную в связи с выпуском группой литераторов во главе с Николаем Гумилёвым журнала «Остров».
Вот еще одна, уже 1914 года, написанная Александром Финкелем:
Сегодня ты как-то печально глядишь на ковры и обои
И слушать не хочешь про страны, где вечно ласкающий май
Послушай, огни погасим, и пригрезится пусть нам обоим,
Как жрец, разозлившись на пса, смертоносный схватил ассегай.
Помчалось копье, загудя, убегавшей собаке вдогонку,
И, кровью песок обагрив, повалился наказанный пес.
Послушай, - на озере Ньянца, под звуки гудящего гонга,
Жил сеттер голодный и быстрый, и мясо жреца он унес...
Это уже современная:
Сегодня, я вижу, особенно странен твой взор,
Но вдруг понимаю, что, собственно, я ни при чем:
Ты видишь, что где-то далёко, по кромке озёр
Игрушечный ходит бычок.
Вздыхает он тяжко – ему неуклюжесть дана,
Рисуют копытца волшебный узор на песке.
И бег его нервный с небес освещает луна,
Дробясь и качаясь в тоске...
Наверное, он слишком долго в тумане плутал,
Мерещились странные сказки таинственных стран,
Он очень боится упасть... Это страшный финал...
Иль сладостный самообман...
Юлия Ермилова.
Вот это - почти философское осмысление «Жирафа» и эпохи:
Руками объяв твою тонкую шею — не рад,
Строением тела пора обратиться к врачу;
Косяк обезьян поселился на озере Чад,
Порядки свои учинили, подобны бичу.
Какие там сказки, от них не осталось и сна.
Тропический сад превратили в вакхический ад.
Я знаю, что меньше разрухи приносит война,
Готов головой своей биться с тобой об заклад.
Мой взгляд нынче мутен, а сердце сжимает тоска,
Как вспомню жирафа изысканных в прошлом манер;
Пунцовы зрачки, недосып, исхудал как доска
И бегает вяло, «не к шубе рукав» в интерьер.
И как я тебе расскажу про тропический сад...
Михаил Зайцев.
Очень интересную оценку стихотворению дал в своем позднем, уже посмертном эссе о Гумилёве Корней Чуковский, знавший его более 12 лет:
«...все его гимны экзотическим ягуарам, носорогам, — самумам, пустыням, слонам показались мне на первый взгляд слишком экзотическими, слишком искусственными, хотя я и признавал изощренность их поэтической формы. О том, что эти стихи неспособны, говоря по-старинному, эмоционально воздействовать на душу читателя, Гумилёв и сам заявил с огорчением в одном из своих лучших стихотворений того давнего времени — в щемяще-поэтичном “Жирафе”, где он безуспешно пытается успокоить, обрадовать, утешить тоскующую петербургскую женщину своим восторженным рассказом о том, что на свете существует красавец жираф, бродящий в дебрях Африки, близ озера Чад:
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Но страдающей женщине нет дела до гумилёвских жирафов. Взгляд ее по-прежнему грустен. И поэт, не зная других утешений, по-прежнему тщетно пытается очаровать ее той же экзотикой:
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав?
Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Но женщина продолжает рыдать. Меньше всего на земле ей необходимы жирафы. Это стихотворение, где поэт сокрушается о своем литературном бессилии — одно из самых сильных во всей его ранней лирике. Оно предвещало того Гумилёва, каким он открылся нам в последний год своей жизни: проникновенного, свободного от всяких посторонних влияний, и наконец-то обретшего свой собственный чаруюший голос. И странно было думать, что “Жираф” — стихотворение, написанное чуть ли не двадцатилетним юнцом — такое оно зрелое и крепкое».
Корней Иванович прав - для совсем молодого человека (Гумилёву в момент написания был 21 год) стихотворение очень зрелое и по форме, и по содержанию. В нем угадывается будущий великолепный Мастер Стиха, каким Николай Гумилёв станет через несколько лет.