«Свежего, союзного воздуха, без которого Сергей особенно загибался все это время, конечно, не было: «Газель» воняла как «Газель», и снаружи оставляла вполне газелевский след, что на земле, что в воздухе. Но ноты той свежести, чистоты и пронзительности, которые, оказывается, несли Сергея последние годы и которые все-таки не из одной только газовой смеси лепились, пусть самой чистой и удачной газовой смеси — эти ноты уже выносили в рабочий режим части головы и души, работающие только в состоянии тихого счастья или острого блаженства.»
Это так всегда изумительно, когда находишь кого-то, кто знает. Можно описывать это долго-долго ^__^
Но люди либо пробовали, либо — либо как слепому про радугу.
Shamil Idiatullin
Чуть не забыл юбилей отметить. Ну вот старая цитата.
«Сергей смотрел в окно. За окном были снег, снег, деревья и снова снег, от которых он успел отвыкнуть. Свежего, союзного воздуха, без которого Сергей особенно загибался все это время, конечно, не было: «Газель» воняла как «Газель», и снаружи оставляла вполне газелевский след, что на земле, что в воздухе. Но ноты той свежести, чистоты и пронзительности, которые, оказывается, несли Сергея последние годы и которые все-таки не из одной только газовой смеси лепились, пусть самой чистой и удачной газовой смеси — эти ноты уже выносили в рабочий режим части головы и души, работающие только в состоянии тихого счастья или острого блаженства.
Предвкусие нарастало.
Я, конечно, вернусь — весь в друзьях и в делах.
— А чего тебе на конечной надо? — крикнул водитель. — Там же тупик, дороги нет, и ближайшая заимка через двадцать кэмэ.
— Через двадцать два, — громко поправил Сергей.
— Туда, что ли? — удивился шофер. — На таких лыжах не пройдешь, хантские нужны, там все перепахали как раз от таких лыжников, чтобы в ту сторону не лазили.
— Посмотрим.
— Союз закрыт, туристов не пускают. Там вообще отморозки остались, охрана на психе, чуть что — стреляют. Эвакуаторы, бляха. Не пристрелят, так выгонят — куда денешься-то? Сегодня рейсов больше нет. Замерзнешь, и привет.
— Воронье нам не выклюет глаз из глазниц.
— Чего? — не понял водитель.
— Потому что не водится здесь воронья, — объяснил Сергей.
— А, — сказал водитель и решил больше на психов времени не тратить.
Сергей смотрел вперед и бормотал про снег без грязи как долгую жизнь без вранья, про вечный полярный день как награду за ночи молчания и последние строки, «наградою для одиночества должен встретиться кто-нибудь» — и снова шепотом заводил «все года, и века, и эпохи подряд».
— Конечная, — громко сказал водитель, аккуратно тормозя: дорога здесь была совсем нечищенной. — Выходишь?
— Да, спасибо, командир.
Вытащить лыжи Сергей сумел без посторонней помощи, вылез, помахал рукой тут же развернувшемуся на неровном пятачке водителю и полез, задирая колени, к серебристому павильону, к стене которого был прислонен фанерный щит с надписью «Конечная», неровно выведенной коричневой краской.
Павильон был незаперт и совершенно, шаровым образом опустошен. Не было даже подставок под цветочные горшки, которые Сергей лично ставил здесь два года назад.
Осматриваться Сергей не стал: время поджимало. Обтрясся, переобулся, встал на лыжи, подошел к названию остановки, повалил и оттащил фанеру в сторону. Надпись, конечно, расколотили и замазали, но «Белая Юрта. СССР — 50 км» вполне читалось.
Поселок разгромили или вывезли подчистую: уж двухсоставной корпус столовой и спортзала должен был обозреваться с трассы — но исчез. Да Сергей по сторонам и не смотрел. Он смотрел на часы. Попрыгал на месте, несколько раз вдохнул-выдохнул сладкий до слипания ноздрей мороз и, хэкнув, пошел на север.»